Дороги...

Глава IV.
1.
Осенние ночи стали студеными и холодными.
В эти ночи в дозоре бывало тревожней обычного. Пора была самая подходящая и удобная для всяких неожиданностей. И приходилось напрягать все внимание, быть начеку и не плоховать.
За последние дни на границе заметно было что-то подозрительное.
По командам отдан был приказ быть исключительно бдительными и осторожными.
Владислав в такие ночи выходил в дозор спокойный и сосредоточенный. Он был уверен в своей силе, в своей зоркости и осторожности. Он был уверен в своих товарищах, в пограничниках, которые стояли здесь, рядом с ним -- вооруженные и готовые грудью защищать рубежи своей родины.
Возвращаясь на рассвете из дозора, Владислав чувствовал усталость, он ложился на свою койку, перекрывался одеялом и быстро засыпал. А когда просыпался и начинал обычный день с обычной, размеренной работой, то перебирал в памяти все, что было с ним ночью. Вспоминал внезапно раздавшийся треск в березовой рощице, треск, заставивший взять винтовку наизготовку и до боли в глазах вглядываться в ночную осеннюю мглу с ее неуловимыми обманчивыми тенями и смутными звуками. Вспоминал шорох осыпавшейся из-под ног земли. Далекий неясный вскрик какой-то птицы. Трусливую и осторожную перебежку невидимого зверька вот тут, совсем близко...
( Collapse )

Глава I.
1.
Цыганка зацепила руку Калерии Петровны и торопливо заговорила:
-- Не жалей, не жалей, золотая! Всю судьбу твою вижу, всю правду тебе скажу!.. Не жалей, бриллиантовая!
У цыганки было худое измученное лицо, и глаза ее беспокойно бегали по сторонам. В глазах цыганки лежала усталость.
-- Не жалей, серебряная!..
Славка со стороны поглядывал на мать и на цыганку. Славке было весело и смешно. Вот мать вся трепещет и волнуется и жадно слушает эту чужую женщину, которая что-то врет и забавно тычет грязным пальцем в белую холеную руку матери. У матери даже на лице яркие красные пятна пошли, так же, как это бывало, когда она ссорилась с отцом. Славка ухмылялся.
-- Червонный твой валет... -- нараспев говорила цыганка, -- кавалер твой у сердца твоего. И ждет тебя огромадное счастье... Счастливая ты, даже и сказать не можно!
Мать смущению улыбается и нехорошо взвизгивает.
-- Любит он тебя, бриллиантовая, желает тебя и выходит обоим вам полная удача...
( Collapse )

Глава десятая
1.

Плотник Андрей вошел в барак и окликнул Власа:
-- Медведев, тебе письмо!
Влас, уверенный, что письмо из дому, быстро взял слегка измятую открытку, но, прочитав на адресе непривычное слово "местное", удивился.
Открытку писал кто-то чужой. Коротко и просто он уведомлял Власа, что в городской больнице (адрес такой-то) находится в хирургической палате на излечении мальчик Филипп Медведев, которого посещать можно по таким-то дням и часам.
Недоумению и тревожным догадкам Власа не было границ. Он никак не мог себе представить, почему Филька очутился в городе, в больнице, в какой-то хирургической палате, что с ним приключилось, какая беда, какая напасть.
Андрей, заметив огорчение и досаду на лице Власа, спросил:
-- Плохие вести, что ли?
-- Вот прочти-ка. Ничего мне непонятно.
Андрей внимательно и медленно прочитал открытку и возвратил ее Власу, успокаивая:
-- Что-нибудь легкое. Ты не огорчайся прежде времени. Если бы опасное, предупредили бы, а то, видишь, просто зовут.
Влас вздохнул и задумался.
( Collapse )

Наказание

1.

Продуло ли меня у окна сибирским хиусом, или по какой иной причине, но заболело у меня в горле, ни глотнуть, ни вздохнуть не могу. Потащился я в амбулаторию, взглянул врач мне в горло, сунул деревянную палочку и коротко кинул фельдшеру:
-- В больницу!
Брыкался я, отбивался -- не хотелось мне от своих уходить в больницу, но ничего не вышло и увели меня в тюремный больничный барак.
В бараке попал я в компанию уголовных больных, охватило меня едким, сладким и густым больничным запахом. Улегся я на узенькую шатучую койку. Не успел оглянуться -- задергало у меня в глотке, заболело. Света белого не взвидел я. Так до вечера промаялся я с разными припарками и полосканиями, и только когда стемнело и зажгли керосиновые лампы, пришел я немного в себя и огляделся.
Барак был длинный, узкий. Койки тянулись в три ряда. С потолка свешивались широкие крути абажуров, из-под которых сеялся на серые одеяла, на бледные желтые лица, на угловатые контуры тел жидкий желтый свет.
( Collapse )

I

Когда жена Лонтогиря,-- а было ей всего около сорока зим,-- собралась умирать и не было ниоткуда никакой надежды на выздоровление, Лонтогирь вспомнил, что на последнем суглане люди толковали о русских шаманах, которые хорошо лечат и людей и оленей. И Лонтогирь подумал:
"Жалко, если умрет жена. Кто ребят растить станет?.. Может быть, русский шаман, который умеет лечить не только людей, но и оленей, может быть, он вылечит Ашитту!"
И он повез Ашитту в Таежное.
Нульгу за нульгою делали они по крепкому зимнему пути. Бодро бежали олени, весело поскрипывали нарты, деловито и уверенно мчались впереди собаки. Все было привычное и много раз испытанное. И могло бы быть спокойно и безмятежно на душе. Но не было безмятежности у Лонтогиря. Жена стонала. Она впадала в забытье, она металась на нарте и вскрикивала дико. Она умирала.
Порою Лонтогирю казалось, что он напрасно пустился в эту дорогу, что Ашитте легче было бы умирать там, дома, возле речки, где кочевала она всю свою жизнь. Но возвращаться было поздно. И он гнал оленей вперед.
( Collapse )

I
-- Авгара быин? Авгара?..
Громкий окрик несется из-за реки, дрожит в ясном летнем воздухе и рвет затишье.
-- Авгара?
-- Э-ей! Здоровы! здоровы!-- звучит многоголосым откликом ответ.-- Здоровы, сейчас перевезем...
На той стороне одинокий человек. Возле него две собаки. А дальше, за гущей тальника взвился и колеблется густой смоляной дым.
К петровкам вышли тунгусы...
Спущены в воду берестянки. Быстро мелькают длинные весла. Рассыпаются дождем сверкающие капли воды.
Ожила деревня. Высыпали на берег люди. Руками заслоняют глаза от яркого солнца, глядят туда, где дым, где неподвижно стоит человек и с ним две собаки.
-- Авгара?!-- Тревожный крик повторяется.
Но вот уже и на той стороне берестянки. И нет больше крика, возгласа, в котором пугливый вопрос...
Так всегда. Когда выходят тунгусы к русским селениям, когда встречают незнакомого, когда чуют нездоровье, то спрашивают они: "Здоров ли?" и если нездоровье есть там, куда они пришли, и если видят огонь больного румянца или слышат стон, то бегут.
Неумолимым зловещим призраком встает тогда пред ними вечно пугающая, вечно властная Большая смерть...
Бегут они дальше от больного, от места, где тот заболел. Бегут в прохладу тайги и там скрываются.
-- Авгара быин?.. Авгара?!.-- Тревожный возглас несется из-за реки.
Много лет назад пришла она.
( Collapse )

Еще до полудня 2 марта в Сасыл-Сысыы прискакал на взмыленной лошади вестовой с донесением от полковника Андерса, в котором тот сообщал Пепеляеву о том, что утром сего дня, село Амга
атаковано отрядом командующего вооруженными силами Якутской республики Байкаловым. После трехчасового боя, в котором со стороны красных участвовала артиллерия, полковник Андерс отдал приказ об отступлении. Кроме того, в донесении он докладывал Пепеляеву о предательстве Артемьева, который при первых минутах артобстрела увел своих людей из села. С бегством
Артемьева исчезла вся касса дружины, которую тот захватил силой. И еще, о чем с прискорбием сообщал полковник, было оставление госпиталя в Амге с больными и тяжелоранеными.
Прочитав донесение, Пепеляев молча посмотрел на Вишневского. Тот, взяв из рук командующего, протянутую бумагу, прочел ее и так же молча вернул обратно.
- Где сейчас полковник Андерс? – спросил Анатолий Николаевич у вестового.
- Полковник Андерс с группой бойцов численностью тридцать пять человек, преимущественно легко ранеными, направляется в Усть-Миль, чтобы в дальнейшем двигаться на Нелькан. – ответил вестовой. Глубокая морщина пролегла меж бровей командующего. Напряженная, никем не прерываемая тишина повисла в воздухе. Наконец прервав молчание, Пепеляев, глядя на Вишневского, сказал: - А, что Евгений Кондратьевич? Не ударить ли нам по Якутску? Гарнизон там сейчас ослаблен. Байкалов здесь в Амге. Якутск можно взять с ходу. Как думаешь?
( Collapse )

Михаил Иванович, человек с завидным положением и достатком, внезапно занемог. Уже к вечеру, прямо в кабинете его полоснула боль под грудиной. Полоснула и пропала. Придерживая правой ладонью недавно болевшее место, он вызвал своего водителя. Отдав последние на сегодняшний день распоряжения расторопной и миловидной секретарше, Михаил Иванович не дожидаясь окончания рабочего дня, уехал домой.
Дорогой домой он молчал, прислушиваясь к своему не молодому, но еще крепкому организму. Мелькали за боковым стеклом служебной «Вольвы» кварталы вверенного ему судьбой города. Вернее не всего города, а только его подземных коммуникаций. То там, то сям, зияли открытыми провалами большие участки земли, вскрытые для ремонта тепловых трасс, но они – эти незавершенные объекты сегодня нисколько не волновали Михаила Ивановича, сегодня его волновало одно – его здоровье.
«Что это было?» - тревожно думал он, поправляя съехавший на бок галстук.
( Collapse )

С наступлением сумерек запуржило. И запуржило основательно. Пронзительный ветер в клочья рвал сплошную снежную стену, обрушившуюся на метеостанцию с севера. Соня, закутанная в огромный овчинный тулуп, с трудом ввалилась в дверь комнаты.
- Ой, Танечка, что твориться на улице! Света белого ни видно! Ветер с ног сбивает. Я так и не смогла определить его скорость, указатель на флюгере стоит горизонтально, а вертушку заклинило. Барометр резко падает. За три часа на тридцать миллиметров упал. Что будет?
- Что будет Соня – то и будет. – занятая своими мыслями, равнодушно ответила Татьяна.
- Ну что ты Таня. Ты выйди, погляди сама. Антенные мачты так раскачиваются, что того и гляди сломаются и упадут.
( Collapse )

Лагерные бараки посёлка Прижим на колымской трассе, был построен в 41г использовался дорожниками, был заброшен в 60х. pic.twitter.com/qyAL2eCQ3A

— Колыма-Гулаг (@drsfoto) March 28, 2020

P.S.Небольшое уточнение. Ещё в сентябре 1981-го посёлок Прижим был вполне себе "живым и здоровым"
P.P.S.
https://odynokiy.livejournal.com/44584.html