odynokiy (odynokiy) wrote,
odynokiy
odynokiy

Categories:

Сентиментальная повесть. Исаак Григорьевич Гольдберг. (3)

Глава III
1.
Мир велик и затеряться в нем человеку очень легко.
Славка не затерялся в нем потому, что страна, по которой проходил он, выпестовывала людей и умела смягчать самые ожесточенные и самые черствые сердца.
Не сразу стало мягким сердце Славки, не сразу согрелся он в новой обстановке, не сразу привык к новой жизни. Бывали дни, когда Славка уже совсем укладывался, чтобы бежать от работы, от учебы, на которую его пристроили. Бывали дни, когда Славка тянулся к вещам и ценностям, ему не принадлежавшим. Бывали минуты, когда Славка тосковал о вольной жизни, о путешествиях зайцем в поездах и на пароходах. Но дни эти и минуты проходили. Откуда-то приливали силы, помогавшие бороться с соблазнами прошлой жизни и прошлых привычек.
И Славка оставался возле своего верстака, рядом с товарищами. Рядом с новыми товарищами. Славка оставался с людьми, которые раскрывали перед ним новый мир.
Первым таким человеком была та женщина в белом. Старая и, повидимому, много страдавшая на своем веку женщина в белой косынке. Она первая отогрела Славку и немного примирила с "чистыми", честными людьми. Она же свела его с хмурым, но таящим в себе неисчерпаемую нежность к человеку, Прохором Пятихатным.

Прохор Пятихатный приучил Славку к работе, заразил его своей жадностью созидания. Через этого старого слесаря, старого большевика и старого бобыля, Славка приобрел новых товарищей. Прохор Пятихатный был первым человеком, который порадовался успехам Славки и в учебе и в работе. Порадовался от души.
-- Эту штучку, Синельников, ты обточил замечательно! -- сказал он однажды насторожившемуся Славке, беря с его станка только-что сделанную деталь. -- По совести скажу: работа настоящая!..
По настоянию Прохора Пятихатного Славка стал разыскивать мать. Но разыскать ее не удалось. Об отце Славка говорил неохотно. Но Прохору Пятихатному он однажды рассказал все, что сам знал об Александре Викторовиче Синельникове.
-- Офицер... -- раздумчиво протянул Прохор Пятихатный, впервые услыхав рассказ Славки про отца. -- Если без вести где-то запропастился, так не иначе, как, притаившись где-нибудь, гадит нам...
В январе тысяча девятьсот тридцать четвертого года Славка вместе со своим коллективом был на траурном собрании, посвященном десятилетию со дня смерти Ленина.
Славка уже вытянулся в двадцатилетнего юношу. Он был высок, строен. У него были чарующие глаза матери. Он уже тщательно сбривал первый пушок на губах и подбородке.
Славка, внимательно слушая доклад о Ленине, вспомнил тот морозный январский день, в первый год своих былых скитаний, когда весь город был охвачен скорбью, и только он и его приятель Воробей и другие ребятишки из их компании весело и озорно шныряли по улицам. Славка поежился. Ему показалось, что соседи подслушали его воспоминания и вот-вот поразят его своим презрением...
Осенью следующего года Прохор Пятихатный пошел проводить Славку на призывной пункт в Красную армию.
Когда Славка вышел из комнаты, где заседала приемная комиссия, сияющий и слегка смущенный, Прохор Пятихатный ухватил его за рукав, потянул к себе и, неуклюже тыкнув щетинистыми усами в щеку, поздравил:
-- Ну, желаю тебе, Владислав... Не подгадь...
-- Не подгажу! -- вспыхнул Славка, обжигаясь этой лаской. -- Честное слово, Прохор Ильич, не подгажу...
И Славка пошел в Красную армию...
2

Прохор Пятихатный умер в ту же зиму, как ушел Славка в Красную армию.
Старик прохворал недолго и умер легко. Пред смертью он успел полюбоваться на Славку, на котором ловко сидела красноармейская форма и который впервые надел комсомольский значок.
Славка, а ныне Владислав, тяжело перенес смерть старика, заменившего ему родного отца. На мгновенье юноша почувствовал себя снова одиноким и обездоленным. Но было это только на самое короткое мгновенье. Кругом были товарищи, была дружная семья бойцов, была новая и ответственная учеба и работа. Владислав поклонился могиле крепкого друга своего и отправился туда, куда послала его армия.
И попал Владислав в раздольные места, обставленные голыми сопками, в желтобурые приграничные степи, на самый рубеж, по ту сторону которого угнездился, затаив свою злобу и свое коварство, хитрый враг.
Суровые боевые будни обступил здесь Владислава. Весь день был заполнен работой. А в часы отдыха где-нибудь в ленуголке тихо журчали струны домр и балалаек, или чьи-нибудь голоса выводили знакомую песню.
Волнистая линия сопок уходила далеко на горизонте. Сопки издали казались покрытыми выцветшим бархатом. Самые дальние были нежно-синими, воздушными, прозрачными. Они были пустынны и безлесны. Только кое-где громоздились неведомо откуда взявшиеся скалы, или неожиданно и странно среди пустынности и безлесья появлялась березовая рощица, затерянная и словно испуганная.
Там, впереди, протянулась линия границы. И туда, к этой линии выходил Владислав вместе с товарищами в дозоры.
Владислав, как и остальные бойцы и командиры, знал, что нужно быть осторожным и зорким, что враг способен на всякие подлости. Владислав выходил в дозор на своем участке настороженный, весь подтянутый, готовый к любой неожиданности, к любой опасности.
Березовые рощицы залегали как-раз почти по линии границы. Эти рощицы могли служить хорошим прикрытием для врага. И на других участках, знал Владислав, они им не раз уже служили.
Когда Владиславу пришлось выйти в ночной дозор впервые, его охватило странное чувство. Это не была робость, это не была оторопь, а скорее что-то подобное нетерпению: скорее бы случилось то, что должно случиться! Владиславу все казалось, что именно с ним должно произойти нечто необычное. И после того, как он вернулся из дозора, не перетерпев никаких неожиданностей, ему стало и смешно, и стыдно.
Но поделившись с одним из своих товарищей этими настроениями, Владислав, облегченно рассмеявшись, услыхал, что и с тем это впервые было так же.
-- Я, -- рассказывал товарищ, -- все ждал, что непременно на меня должен нарваться нарушитель границы... Ни на кого больше, а только на меня! Так, понимаешь, по первости, думают очень многие... Выйдут и ждут, что вот-вот появится какой-нибудь гад оттуда...
Владислав быстро привык к ночным дежурствам. Он привык медленно прохаживаться по своему участку и чутко прислушиваться к ночным звукам.
Ночь кругом была наполнена шорохами и неуловимым звучанием. Откуда-то наплывали тонкие писки и посвистывание. Что-то слабо упало. Издалека проносился звук, похожий на стон или на детский плач. Порою внезапно наступала полная и глубокая тишина, и тишина эта была тревожнее и непонятнее, чем все предшествовавшие звуки.
Владислав вслушивался во все, чем была наполнена ночь, и крепче сжимал винтовку.
Иногда память приносила ему отрывки прошлого. Вот такая же ночь, наполненная неуловимым рокотанием и шумом. И он, притаившись где-нибудь в полуразрушенном доме или в заброшенном киоске, прислушивается к сонному городу, обступившему его со всех сторон и предостерегающему его. От этих воспоминаний Владиславу становилось тоскливо и больно. Он стряхивал их с себя и старался слушать и ощущать действительность. И когда снова ощущал он себя на посту, в дозоре, окруженным тревожной ночью, когда возвращался к сознанию, что он охраняет границы государства, что ему вручили почетную и ответственную обязанность и что от прошлого ничего не осталось, -- в его груди разливалось горячее чувство гордости и благодарности...
Суровые боевые будни не томили и не были тягостны. Порою Владислав писал письма товарищам, оставшимся на учебе и на производстве. Он описывал им суровую, но необычную красоту окружающей его природы. Рассказывал о новых своих товарищах, о выездах на охоту, о разных мелочах своей новой жизни. Порою он получал ответ. Товарищи, в свою очередь, писали ему о том, что случилось в его отсутствии, о работе, о развлечениях. О девушках.
В жизни Владислава еще не было девушки. Еще не было любви. Там, в тех прошлых скитаниях, он знал девчонок таких же, как и он, грязных и заброшенных, так же, как и он, сквернословивших и пивших иногда водку. Там он слишком рано познал то, что познается значительно позже и что не дало ему никакой радости.
О девушке тайно и как-то опасливо мечтал теперь Владислав. Вот о такой, какие встретились ему в последние три-четыре года его жизни. О светлой, веселой, о хорошем товарище, не помышляющей о "глупостях", не позволяющей вольностей и грубых шуток. О такой, какие встречаются на производстве, в школе, в комсомоле. И о такой, про каких читал он в книгах.
За последнее время Владислав понял вкус хорошей книги. Он стал читать много и с жадностью. Он сделался приятелем библиотекарей и получал от них те книги, о которых кругом отзывались с похвалой. И здесь, на границе, Владислав продолжал с жадностью поглощать книжку за книжкой.
Его влекли к себе стихи. Одно время он с мучительным и радостным изумлением прочитал стихи Есенина. На мгновенье почуял он в них что-то родное, но одновременно и что-то от прежней беспризорной своей жизни. Он услыхал отзывы об Есенине. Вдумался и понял, что есть что-то больное и ненужное во многих стихах этого поэта.
Здесь, на границе, не угашая своей жадности к книге, Владислав прочел "Евгения Онегина".
Стихи Пушкина так поразили Владислава, что он многие из них заучил наизусть. И он принимался порою читать их товарищам, зажигаясь радостью и восторгом:
-- Как здорово! Слушайте, ребята, как хорошо!
Многие слушали внимательно. Некоторые, огорчая Владислава, оставались равнодушны.
-- Вы поймите, как хорошо! -- приставал к таким Владислав. -- Это прямо замечательно!..
Как о величайшем своем открытии, Владислав написал товарищам о Пушкине. Он даже переписал аккуратно некоторые места из "Евгения Онегина":

Гонимы вешними лучами,
С окрестных гор уже снега
Сбежали мутными ручьями
На потопленные луга.
Улыбкой ясною природа
Сквозь сон встречает утро года;
Синея блещут небеса;
Еще прозрачные, леса
Как будто пухом зеленеют.
Пчела за данью полевой
Летит из кельи восковой.
Долины сохнут и пестреют;
Стада шумят и соловей
Уж пел в безмолвии ночей.

А сопки и степь кругом покрывались бурым осенним покровом. И ветер приносил терпкие, сладковатые ароматы вянущих трав. И ночи становились темнее. И ночные шорохи и гамы делались все более тревожащими и зловещими.
3

В ближайшем к границе городе шла обычная для тех дней жизнь. Улицы обставлены были строящимися домами. По дорогам носились грузовики и проходили обозы со строительными материалами. Из заводских труб денно и нощно клубились султаны дыма. Шла стройка. Кипела жизнь.
На новостройке, в большом многоквартирном доме во втором этаже устроилась и крепко обжилась Калерия Петровна.
Она расплылась, постарела, стала спокойной и уверенной. Огурцов возил ее с места на место и, наконец, обосновался здесь. У Огурцова дела шли хорошо. Он был на хорошем счету у администрации и даже считался активным членом коллектива.
Уже давно Калерия Петровна забыла о своем прошлом, о первом замужестве, о первом муже. Забыла она и о давнишних своих настроениях, когда все, что окружало ее, казалось неприглядным и когда жива была какая-то надежда на возвращение старого: надежду эту раздувал в ней Александр Викторович, жадно и злобно мечтавший о своих чинах.
О Славке Калерия Петровна тоже избегала вспоминать. Одно время она, когда ее сожительство с Огурцовым упрочилось и наладилось окончательно, была охвачена жаждой материнства. Но врач, которому она показалась, огорчил ее:
-- Детей у вас больше не будет... Примиритесь с этой мыслью.
-- Неужели нельзя как-нибудь подлечиться? Ну, на курорт, что ли?!
-- Ничего не поможет!
Калерия Петровна горько оплакала свое бесплодие и с новой силой, но очень ненадолго, затосковала о Славке.
Огурцов утешил ее:
-- Знаешь, может быть, и лучше, что он исчез... Ну, погиб он где-нибудь, а что было бы, если бы он выжил? Появился бы однажды форменный бандит!.. Там, у этих беспризорников, прекрасная для этого школа.
-- А может быть он исправился? -- вспыхивала, зажигалась Калерия Петровна надеждой. -- Вот ведь пишут, что такие направляются в колонии и хорошими, честными людьми оттуда выходят.
-- Навряд ли... -- качал головой Огурцов.
На новом месте Калерия Петровна обзавелась знакомствами, стала принимать у себя гостей, ходила сама в гости. Изредка, накануне выходных дней, Огурцов приглашал кого-нибудь из сослуживцев. Налаживалась закуска, ставилась на стол батарея разноцветных бутылок. Звенели рюмки, стучали ножи о тарелки. Гости весело смеялись. Калерия Петровна угощала. Калерия Петровна заводила патефон. Патефон наполнял комнату трескучими и звенящими звуками фокстротов. Было весело. Было неомрачимо весело.
И когда гости уходили, а за окном лежала глухая ночь и кругом был обычный после гостей беспорядок, Калерия Петровна облегченно вздыхала и самодовольно похвалялась:
-- Пирог-то, Володя, удачный вышел! Весь поели!..
В рабочие дни Калерия Петровна возилась по хозяйству, прибиралась, шила. Подходила к зеркалу и горестно вздыхала: ее огорчала полнота и то, что шея стала немножко дряблой, и двойной подбородок, и многое другое. Она вспоминала себя десять-пятнадцать лет назад. Ах, шикарная же она была! Не мало мужчин жадно заглядывались на нее. Хотя и теперь... Ну, да все это прошло!
В рабочие дни Калерия Петровна допоздна бывала в одиночестве. Никто к ней, кроме редких соседок, забегавших за каким-либо хозяйственным пустяком, не приходил. Кругом бывало тихо и покойно.
И в тишину и покой одного из таких рабочих дней, в полуденную пору кто-то негромко и неуверенно постучался. Калерия Петровна пошла отворить и встретила у дверей незнакомого человека. Человек извинился, оглядел ее внимательно и пытливо и осведомился:
-- Простите, вы одна?
-- Одна! -- недоумевая, что это за посетитель, подтвердила Калерия Петровна.
-- В таком случае, разрешите войти. Я ненадолго. Всего пару слов.
Легкая тревога охватила Калерию Петровну. Она ввела посетителя в квартиру, оглянулась, словно ища помощи от кого-то и от чего-то. Хотела спросить, но приведший сам предупредил ее:
-- Не удивляйтесь. Дело в том, что у меня поручение от вашего бывшего мужа. От Александра Викторовича... Почел неудобным явиться к вам в присутствии теперешнего вашего супруга...
-- Разве Александр Викторович здесь? -- встрепенулась Калерия Петровна, наливаясь еще большей тревогой.
-- Нет, нет! -- успокоил ее посетитель. -- Он, собственно говоря, далеко отсюда... Но, может быть, ему представится случай побывать здесь, так он просил меня выяснить... с какими, как говорится, чувствами вы его можете встретить...
Калерия Петровна густо покраснела. Вздрагивающим голосом она пролепетала:
-- Я теперь замужем, и не понимаю...
Посетитель насмешливо оглядел Калерию Петровну, улыбнулся и поднял обе руки, словно отталкивая что-то от себя:
-- Ах, не в этом смысле! Не в том!.. Александр Викторович и не помышляет разрушать ваше семейное благополучие!.. Видите ли, ему, как вам известно, не всегда удобно появляться всюду. Вот он и надеется на ваше содействие. Как уже однажды это было...
Калерия Петровна встретила упорный взгляд. Лицо чужого, неожиданно появившегося человека улыбалось, но в глазах была холодность и даже некоторая угроза. Почувствовав эту угрозу, Калерия Петровна беспомощно оглянулась.
-- Дело, просто говоря, заключается в пустяке. Ну, скажем, появится здесь Александр Викторович и надо дать ему возможность передохнуть в сохранности. А, может быть, как и в тот раз, кой-какими бумажками снабдить. В сущности, плевое для вас дело... А для Александра Викторовича ваше содействие -- в некотором роде, может быть, сохранение жизни...
У Калерии Петровны от волнения задрожал двойной подбородок. Она что-то поняла. Этот неизвестный является откуда-то с опасным предложением, является затем, чтобы разрушить, может быть, ее налаженную спокойную жизнь. Он приходит от имени Александра Викторовича, когда-то близкого, а теперь совершенно чужого человека. Нет, нет! Она не хочет! Она не повторит той, прежней глупости! Она не согласна.
Калерия Петровна собрала все свое самообладание и, решительно встречая ждущий, холодный взгляд незнакомца, заявила:
-- Я ничем, решительно ничем не могу быть полезной Александру Викторовичу... Так и передайте ему, когда увидите его...
Посетитель пристально поглядел на Калерию Петровну. Он весь подобрался, хотел что-то сказать, но сдержался. И сразу повернулся к дверям.
-- Значит, я так и передам Александру Викторовичу, -- сказал он, открывая двери.
Калерия Петровна ничего не ответила ему. Она закрыла за ним дверь, прислушалась к затихавшим шагам и только потом прижала руки к учащенно бившемуся сердцу. И тяжело вздохнула.
А когда вернулся домой с работы Огурцов, она долго ходила перед ним притихшая и настороженная. Он заметил ее состояние и спросил:
-- С тобой что?
-- Ничего! -- ответила она. Но снова тяжело вздохнула.
4

Пограничники часто бывали в гостях у соседних колхозников.
Иногда в колхоз выезжали с музыкой и устраивали веселый концерт. Колхозная молодежь весело и радостно встречала красноармейцев. Девушки шли охотно танцовать с ними. Парни пристраивались к певцам. Даже старики не отставали от молодежи. Бородатые деды выползали из своих углов и теснились поближе к веселым и приятным гостям.
Владислав приохотился к таким редким вылазкам в гости. Раньше он никогда не соприкасался близко с деревней, с колхозом. Он знал крестьян и колхозников только по встречам в городе да по наслышке. И вот, побывав в этом отдаленном колхозе, он с жадностью стал приглядываться к жизни, которая там кипела, и к людям, которые по-новому создавали свой быт.
В этом колхозе Владиславу показали, между прочим, двух женщин, задержавших в прошлом году диверсанта, перешедшего границу.
Про случай этот рассказывали просто и скупо. Рассказал муж одной из женщин.
-- Чего тут толковать. Наши колхозницы не робки. Моя Аксинья не промах. Шли они с Пелагеей Медведевской от заставы. Дело, вишь, было там у них. Ну, идут чин-чином. По дороге никого не предвидится. Дело к вечеру. А к нам от заставы две дороги: одна, которая поближе, от границы вкось загнулась, а дальше которая, так та почти вдоль рубежа идет. Пелагея и уговори мою Аксинью: "пойдем, -- говорит, -- той дорогой, дальней, больно погода хорошая, воздух духовитый, вольготно пройдем и с приятностью..." Аксинья согласилась. Они и пошли почти коло рубежа. Ну, идут... А дальше примечают, бредет себе человек и оглядывается по сторонам. Увидал их, сначала будто в сторону поддаться сноровил, а потом насмелился и к ним: "Как, говорит, гражданочки, мне туды-то, мол, пройти?" Они оглядели его и стало им сумнительно. Человек незнакомый, кто его знает, откуда да зачем в наши края, да еще коло самого рубежу бродит. Моя-то смекнула да незаметно и мигни Пелагее. И говорит тому-то, неизвестному: "А пойдемте, мол, с нами, мы как-раз туды и идем". Они видят, что он местов наших совсем не знает и в путях-дорогах наших ничего не смыслит. И повели его кружным путем да аккуратно к заставе. А он, как только очухался и сообразил штуку-то эту самую, сразу оружье выхватил. Ну, только не успел: тут его пограничники сразу сцапали... А после и дознато было, что перешел он рубеж с лихой мыслью. Сам сознался... наших колхозниц ведьмами обозвал. "Ведьмы вы большевицкие, говорит, живыми вас жечь надо!..".
В этом году группа пограничников ездила в колхоз помогать колхозникам на уборочных работах. Поехал с другими и Владислав.
Полевые крестьянские работы были ему непривычны. Сначала он мало чем был полезен колхозникам, и те добродушно посмеивались над ним. Но его быстро научили грести и копнить сено, и он пошел наравне с другими.
После трудового дня было приятно растянуться на пахучем сене и слушать, как позванивает кровь в ушах и как отходят онемевшие усталые руки. И Владислав закрыл глаза и бездумно отдыхал.
И снова назойливая память принесла ему тягостные отрывки прошлого: ночевки и отдыхи где-нибудь в грязном, закопченном углу, смрад, вонь, жестокие побои... Владислав потянулся и тихо застонал. Отдыхавший рядом с ним пограничник тронул его за локоть:
-- Ты что это, Синельников? Захворал?
-- Нет! -- приподнялся Владислав, виновато улыбаясь. -- Так что-то...
-- С непривычки, значит...
Владислав промолчал.
В колхозе Владислав познакомился с хорошей девушкой. Он сразу заметил ее -- черноглазую, смуглую сибирячку с ослепительно белыми ровными зубами, с густым руном темных волос, среднего роста, ловкую и насмешливую. Когда пограничники завели пляски и стали вызывать девушек на танцы, Владислав не выдержал и подошел к этой девушке.
-- Пойдем, потанцуем!
-- А я по-вашему, по-городскому не умею! -- лукаво сверкнула улыбкой девушка.
-- Давай русскую!
Баянист-пограничник по просьбе Владислава заиграл русскую. Девушка выждала плясового вызова, постояла, поставив руки на крутые бедра, пока Владислав выбивал перед ней дробь ногами и выделывал разные коленца. А потом выпрямилась, закинула одну руку за голову и поплыла. Ее движения были полны легкости и непринужденности. Она перебирала ногами почти незаметно. И лицо ее стало строгим и проникновенным. Она обошла по кругу, поглядывая манящим взглядом через плечо на Владислава. Она все ускоряла и ускоряла движения. И вот -- она закружилась вокруг Владислава -- легкая и неуловимая. А баян надрывался и захлебывался веселыми переборами, а люди кругом ликовали, хлопали в такт ладошами, вскрикивали радостно и подзадоривали плясунью...
-- Ты очень хорошо пляшешь... -- взволнованно и убежденно говорил девушке Владислав потом, позже, когда танцы окончились и молодежь сидела в разных углах, тихо переговариваясь и отдыхая. -- Ты замечательно пляшешь!..
Девушка стыдливо отвернулась от Владислава и уронила:
-- Смеешься...
-- Нет, нет! Не смеюсь. Что ты?!
Через несколько недель они привыкли друг к другу и крепко подружились. И товарищи-пограничники уже стали незлобиво поддразнивать Владислава:
-- Соскучился, Синельников, по Тане? Тянет тебя в колхоз?..
Tags: Сибирь
Subscribe
  • Post a new comment

    Error

    default userpic

    Your reply will be screened

    Your IP address will be recorded 

    When you submit the form an invisible reCAPTCHA check will be performed.
    You must follow the Privacy Policy and Google Terms of use.
  • 0 comments