На город обрушилась колючая стужа. Она пришла из глухих и темных недр тайги, сползла с голых сопок, поплыла из глубоких заснеженных долин. Пушистый, филигранный куржав облепил телеграфные и телефонные провода. Седая изморозь осела на заборах, на карнизах домов, на кровлях.
Бронислав Семенович долго отдувался и отряхивался в прихожей. Гликерья Степановна запахивала пестрый капот и покачивала головой:
-- Замерзли?
-- Понимаете, тридцать пять. Я не посмотрел и сунулся без шарфа. Очень холодно...
-- А мой Андрей Федорыч убежал на-легке. Никогда не послушается.
Натансон прошел в комнату, зябко потирая руки. Гликерья Степановна усадила его на диван.
-- Посидите, я сейчас чай приготовлю. Согреетесь.
Чай был быстро вскипячен. Хлопоча за самоваром, хозяйка расспрашивала гостя о делах, о здоровье, о новостях.
-- Здоровье у меня как будто теперь в порядке. Все, видимо прошло благополучно. А дела по-старому. Вот учеников почти совсем нет. Не до музыки, говорят, в такое время...
Гликерья Степановна подула на чай, отпила маленький глоток и отставила чашку.
-- А как поживает ваша новая знакомая, та интересная девушка Галя? -- с грубоватым лукавством спросила она.
Бронислав Семенович покраснел. Стакан, поставленный им неловко на блюдце, покачнулся и чай плеснулся на скатерть.
-- Видаетесь? -- беспощадно продолжала допытываться хозяйка.
-- Редко, -- выдавил из себя Натансон.
-- Почему же? -- удивилась Гликерья Степановна, широко улыбаясь. -- Мне показалось, что она очень интересуется вами, Бронислав Семеныч. Я подметила в больнице...
-- Ах, что вы!? -- огорчился Натансон и отодвинулся от стола. -- Что вы, Гликерья Степановна? Она такая... молодая, светлая... Вообще разве может быть разговор о таком?.. Не понимаю!..
Гликерья Степановна следила за смущением Натансона смеющимися глазами. Ей было интересно и забавно помучить скромного и застенчивого Бронислава Семеныча, который слыл среди своих знакомых самым робким и трусливым при женщинах холостяком.
-- Ладно, ладно! Чего уж тут скромничать? И она вами интересуется, да и вы, ой как, врезались в барышню! Я ведь вижу! Все вижу, Бронислав Семеныч!..
Натансон впал даже в отчаянье от смущенья. Он весь горел румянцем стыда и ерзал на месте. Но в передней звякнул замок, раздался топот, послышалось, как кто-то снимает галоши. Гликерья Степановна подняла голову и властно крикнула:
-- Ты, Андрей Федорыч?
-- Я! -- отозвался тот и торопливо вошел в комнату. -- Ух, холодина какой! -- сообщил он как редкую новость. -- Тридцать шесть, у аптеки посмотрел... Здравствуйте, Бронислав Семеныч!
Натансон обрадованно поздоровался с хозяином: Андрей Федорыч пришел для него очень кстати.
Андрей Федорыч был чем-то взволнован. Он присел к столу, схватил застывшими пальцами налитый женою стакан чаю и, обжигаясь горячим чаем, торопливо сообщил:
-- В городе надо ждать крупных событий!..
-- Каких это еще? -- недоверчиво спросила Гликерья Степановна.
-- Очень серьезных, Гликерья Степановна! -- убежденно повторил Андрей Федорыч. -- Совет депутатов вооружил рабочих, ждут прибытия каких-то верноподданных солдат. Губернатор и начальник гарнизона...
-- Все пустяки! -- прервала Гликерья Степановна. -- Где это ты, Андрей Федорыч, батюшка, услышал, кто тебе насказал?
Андрей Федорыч скривился от обиды и зачмокал:
-- Ну, ну, вот ты всегда так, Гликерья Степановна! Опровергаешь, а у меня самые верные сведения. Мне Воробьева Галочка сказала...
Бронислав Семенович вздрогнул и зачем-то расстегнул и снова застегнул пиджак.
-- Мне Галочка Воробьева сказала... -- продолжал Андрей Федорыч. -- А она в курсе. Понимаешь, она очень близко в этих делах принимает участие. Я уж пробирал ее, журил, но ничего поделать не мог... Она торопилась и успела только рассказать о солдатах... Теперь запасные ушли, а оставшиеся колеблются. Зато у рабочих очень боевой дух. Вооружены и все такое... Над военным положением смеются и собираются полный переворот совершить... Понимаешь, предстоят очень важные события!..
-- Ты льешь на скатерть! -- хозяйственно оборвала Гликерья Степановна мужа.
-- Ах, да, да! -- смутился Андрей Федорыч. -- Прости... Так вот я и говорю... Надо будет, Гликерья Степановна, закупить что надо... Из провизии там, чаю, варенья... Знаешь, опять может случиться, что магазины закроют...
-- Скажите! о чем беспокоится!
-- Да я, чтоб тебе неудобства не было...
-- Не беспокойся!.. -- язвительно заметила Гликерья Степановна. -- Обо мне не беспокойся!
Бронислав Семенович нервно ерзал на стуле и покашливал. Ему было неловко, что Гликерья Степановна так обрывает этого расчудеснейшего добряка Андрея Федорыча, и кроме того его подмывало порасспросить о Гале, а расспрашивать нельзя было, потому что тогда Гликерья Степановна снова начнет трунить над ним и смущать его. Но и тут опять выручил Андрей Федорыч.
-- Галочка Воробьева, -- после некоторого молчания заговорил Андрей Федорыч, -- очень изменилась. Понимаешь, Гликерья Степановна, этак возмужала, совсем взрослой выглядит. И лицо беспокойное. Горят они, теперешние молодые люди, прямо пламенем горят!..
Дряблые щеки Гликерьи Степановны задрожали. Она отодвинула посуду, поставила толстые обнаженные локти на стол и сцепила пухлые пальцы. Ее глаза потемнели.
-- Горят? -- глухо повторила она. -- А чего же им не гореть? У них забот никаких и никаких обязанностей!.. Можно и гореть...
-- Вы несправедливы, Гликерья Степановна, -- кашлянул Бронислав Семеныч.
Гликерья резко обернулась к нему, хотела сказать что-то, но промолчала и вдруг жалко улыбнулась.
-- Может быть, -- пробормотала она, -- может быть...
Андрей Федорыч с испуганным изумлением поглядел на жену. Что это с ней? Откуда этот непривычный порыв и эта странная улыбка?
-- Я знаю! -- быстро оправившись, обычным решительным тоном продолжала Гликерья Степановна. -- Знаю, что молодежь нынче очень хорошая. И правда, что они горят!.. И мне их жалко, а иной раз и завидно... Почему, -- неожиданно обратилась она к мужу, -- скажи, почему это мы с тобой почти целую жизнь прожили, а никогда не горели на каком-нибудь общем деле? А?
-- Гликерья Степановна, матушка... -- забормотал Андрей Федорыч. -- Да ведь так обстоятельства складывались... Жизнь...
-- Ах! -- безнадежно махнула рукой Гликерья Степановна. -- Оставь! Обстоятельства! Жизнь! Пустые отговорки! Ерунда!..
Андрей Федорыч сжался и сидел как пришибленный. Бронислав Семенович растерянно крутил на блюдце недопитый стакан чаю.
-- Давайте! -- протянула руку к нему Гликерья Степановна. -- Ну, давайте налью горячего!.. Вы не обращайте на меня внимания...
-- Я ничего... -- вспыхнул Бронислав Семенович, подавая ей свой стакан. -- Я, видите ли, Гликерья Степановна, тоже... Вообще это недопустимо, что я в стороне, когда все кругом в движении... Я очень хорошо вас понимаю...
-- Ага! -- мотнула головой Гликерья Степановна. -- Пейте с вареньем!.. -- И после короткого молчания прибавила: -- Все это можно исправить!..
58
Елена гладила белье. От белья, согретого утюгом, пахло свежестью и как-то уютно. Этот запах унес Елену в прошлое и она вспомнила далекий дом, суетливую мать, молчаливого отца. Она вспомнила тысячу милых и волнующих мелочей, таких невозвратных и далеких. Детство было тяжелое, в доме бывало мало радости, а вот теперь все скрашено временем и всего немного жаль! Вот так же пахло от белья, от груды чужого, разного белья, над которым целыми днями возилась мать. И руки у матери всегда были красные от воды и мыла, а в квартире, на плохо беленых стенах, ползли и ширились безобразные пятна сырости. Но все-таки запах свежевымытого, белоснежного белья, только что проглаженного тяжелым горячим утюгом, был приятен, он вызывал еще и тогда представление о чистой, хорошей жизни, о чем-то красивом и желанном. Вместе с этим запахом, словно оживленные им, выступали из недалекого прошлого родные лица, родные голоса. Вот брат Павел, всего три года как он умер, жестоко простудившись осенью в своем куцем и негреющем пальтишке. Павел, баловень семьи, такой ласковый и веселый. Это он, будучи всего на два года старше ее, любил разыгрывать из себя очень взрослого и умудренного жизненным опытом человека. Это от него она переняла любовь к борьбе, от него научилась быть смелой и решительной. Он первый дал ей книги, из которых она почерпнула знание жизни и которые повели ее на ее теперешний путь... Павел... Рука с утюгом дрогнула. Елена отставила разогретый кусок чугуна на самоварную канфорку и, опершись руками о стол, глубоко вздохнула. Какой хороший, умный и решительный революционер погиб ненужно и нелепо!.. Она еще раз вздохнула. Ах, какой милый, глубоко-родной Павел, Паша, брат умер!..
Павел... Утюг остыл. Его надо было отнести на раскаленную железную печку. Елена взглянула на белье: гладить оставалось совсем немного. Не стою сейчас снова разогревать утюг... Кажется, того молодого товарища, которого она встретила у Варвары Прокопьевны, тоже зовут Павлом. И он, кажется, совсем не похож на брата. Но глаза у него, как ей показалось, замечательные и хорошая улыбка. Но почему он смотрел на нее так смущенно? Потом нахмурился. Что ему не понравилось?
Ровная стопка белья выростала пред Еленой на столе. В окна сквозь узорчатый иней подслеповато гляделся зимний день. В соседний комнате Матвей сидел притихший и спокойный за книгой. Изредка Матвей осторожно покашливал. Елена встревоженно подумала: "Простудился. Не бережет себя. Глупенький!" И пытаясь сдержать нежность и теплоту, громко сказала:
-- Вы опять не выпили горячее молоко, Матвей?
За стеной отодвинули стул. Быстрые шаги. Матвей появился в дверях.
-- Молоко? Собственно говоря, я не люблю молока...
-- А кашлять вы любите, Матвей?
-- И кашлять тоже не люблю, -- засмеялся Матвей.
-- Ну, тогда пейте молоко. Я снова вскипячу для вас.
Матвей вошел на кухню. Увидев выглаженное белье, среди которого он различил свои рубашки, он укоризненно покачал головой. Он все еще никак не мог свыкнуться с тем, что Елена возится с его бельем и заботится о всех мелочах его повседневного обихода.
-- Опять вы, Елена!.. -- огорченно заметил он. -- Ведь я бы отдал куда-нибудь выстирать...
-- Зачем? Мне не трудно... И напрасно вы, Матвей, каждый раз подымаете об этом разговор!
-- Напрасно, напрасно... -- заворчал Матвей. -- Не для этого вы здесь, чтобы в прачку превратиться. Честное слово, не надо!..
-- Ладно! -- остановила его девушка. -- Ведь это пустяки. К чему же сердиться?!
Матвей не сердился. Елена это знала. Матвей был смущен. Конечно, говорить об этом больше не следует. Надо только подальше прибирать свое белье и сплавлять его куда-нибудь в стирку.
Елена тем временем убрала на место белье, привела в порядок стол, посмотрела на топящуюся печку, на чайник, стоявший на полке, улыбнулась и лукаво предложила:
-- Согреть разве чай? А?
Она знала, что Матвей любит попить чаек, отдыхая и делаясь мягким и приветливым за столом. И сама она любила, когда Матвей так отдыхал.
Чайник согрелся очень скоро, стол был накрыт мгновенно. Душистый пар повалил из налитых чашек. Матвей взял из рук Елены свою чашку и зажмурился.
-- Ух, чорт возьми! -- засмеялся он. -- В каких буржуев мы, Елена, превращаемся.
-- А как же, Афанасий Гаврилович, иначе! Мы люди богобоязненные, тихие! -- подхватила шутку Елена.
-- Да, да, Феклуша! -- закивал головой Матвей и в его глазах заискрилась глубокая нежность. -- Феклуша... -- протянул он и прислушался. -- Нет, Елена лучше.
-- Матвей тоже лучше, чем Афанасий! -- заметила Елена, но покраснела и умолкла.
Смех сразу застыл на их лицах. Они опустили глаза. Они посидели некоторое время молча.
Молча выпил Матвей одну чашку и молча стал допивать вторую. Потом нахмурился, отогнал какие-то мысли, кашлянул и поглядел вокруг.
-- Пожалуй, скоро придется нам покидать это убежище... -- неожиданно сообщил он.
-- Почему? -- вздрогнула Елена.
-- Будут большие события. Читали вчерашнюю листовку, ту, которую мы отпечатали в большом количестве? Дальше ждать нельзя. Организация выйдет на улицу. Восстание, Елена, вооруженное восстание!.. Мне разрешают участвовать в нем...
-- А я? А мне? -- вскочила Елена.
-- Вы пока останетесь на этой работе. В резерве...
-- О, Матвей! Я не могу!..
-- Можете, Елена. Обязаны.
Елена подняла руки к голове и сжала пальцами виски.
-- Не могу... -- тихо повторила она.
Матвей поднялся с места и вышел из-за стола. Стоя посреди кухни, он взволнованно сказал:
-- Мы все должны мочь... Все. Это революция, Елена. Дело большое. И зы здесь, на этом деле, необходимее, чем где-нибудь в другом месте. Вы теперь опытный "техник"... А потом, ведь мы идем к победе и нам, может быть, не понадобится больше несовершенные подпольные типографии... И еще... Я ведь тоже, Елена, очень привык к... нашей совместной... работе... Очень привык...
Матвей отвернулся и закашлялся. Покашливая он пошел в соседнюю комнату. Елена осталась стоять возле стола. Руки ее медленно упали вниз.
59
Пристава Мишина Павел видел несколько раз и навсегда запомнил его лицо, его фигуру, его походку. Поэтому он сразу узнал в шедшем по другой стороне человеке в штатском, пристава третьей части. Узнав, Павел приостановился и внимательно оглядел его. Мишин заметил, что какой-то молодой человек пристально изучает его, оглянулся несколько раз и ускорил шаги.
"Трусишь?!" -- злобно подумал Павел и его охватило желание догнать пристава, ударить его, сшибить с ног. -- "У, гадина!"
В кармане у Павла был браунинг с полной обоймой патронов. Браунинг слегка оттягивал карман и напоминал о себе. На мгновенье рука Павла потянулась в карман. Но он превозмог свое желание и только сцепил до боли пальцы.
Пристав еще раз оглянулся и завернул за угол.
У Павла снова сжались и разжались пальцы и он глубоко вздохнул в себя морозный воздух. Конечно, он понимает, что на такие штуки итти нельзя. Чорт знает, какой шум подымут Старик и другие комитетчики, если узнают о его намерении. Они ведь против этого самого индивидуального террора. А по его вот взять бы да перещелкать одного за другим Мишина этого самого, полицеймейстера, генерала Синицына, жандармского ротмистра. Убрать их к чортовой матери, чтоб не болтались на пути революции. Борьба -- так борьба! Нечего миндальничать да подсмеиваться над эсерами. Все-таки, хоть они и путанники в теории и чистейшие идеалисты, а поступают порою умно. Честное слово!.. Павел взглянул туда, где за углом скрылся пристав, и что-то замышляет. Неужели нельзя предотвратить его замыслы? Неужели дожидаться пока он чего-нибудь натворит, и уж тогда, когда будет поздно, заняться им?! Ерунда!..
Расстроенный и недовольный ни собой, ни товарищами, никем на свете, Павел весь остаток дня брюзжал и нервничал. Галя озабоченно спросила его:
-- Ты нездоров?
-- Здоров, успокойся, -- неласково ответил он. -- Больше, чем следует даже здоров...
-- Не понимаю, Павел.
-- И не нужно понимать. Одним словом, здоров я, но устал и хочу отдохнуть.
Они больше ни о чем уже в этот вечер не говорили. А утром, когда Галя проснулась, брата уже не было в комнате.
Павел же отправился по неотложным делам и в хлопотах, в возбужденной сутолоке забыл о вчерашнем. Хлопот и сутолоки было много. Слухи о возможном прибытии в город какой-то особой воинской части, которая призвана навести порядок, подтверждались. Боевые дружины упражнялись в стрельбе, рабочие железнодорожники, электрической станции, ряда заводиков получили оружие и учились обращаться с ним. Были намечены сборные пункты, все вооруженные товарищи были по-новому разбиты на отряды и каждый отряд знал заранее свое место и свои обязанности.
Сначала все шло хорошо. Павла захватила эта боевая атмосфера, эти возбуждающие хлопоты, но он потускнел и нахмурился, когда выяснилось, что во главе отрядов были поставлены другие, а он, Павел, попал под начальство рябого печатника Трофимова. Обида захлестнула Павла, но он постарался не подать и виду, что недоволен. Это стоило ему многих усилий, потому что не умел он скрывать своих чувств и привык всегда действовать сгоряча, по первому побуждению. Но как ни скрывал он свое недовольство, товарищи все-таки подглядели, что он обижен. И Потапов, прямой и грубоватый, поймал его в углу и, рокоча своим густым басом, без всяких подходов спросил:
-- Обижаешься? Брось, не дело, брат, обижаться!.. Трофимов парень с головой и его любят рабочие. За ним ребята пойдут куда угодно. Да еще как пойдут! играючи!.. Ты это возьми в толк!
-- Откуда ты взял, товарищ Потапов, что я обижен? -- попробовал возражать Павел. -- Ничего подобного!
-- По глазам вижу, -- усмехнулся Потапов. -- Глаза у тебя злые и в сторону глядят. Ну и говорю: брось!.. Ты как думаешь: революция для тебя, или ты для революции? А?
Павел промолчал и поджал губы.
-- Вот ты молчишь и сердишься, а стоит ли? Ты посмотри, дни-то какие, дела-то какие! Чорт ее дери, какие дела шикарные!.. На самом кончике стоим: бабахнем и закачается!.. Не кисни, Павел, ей богу, не кисни!..
Потапов рокотал с суровым добродушием. В его голосе, в его словах, в его светлом взгляде звучала и светилась убежденная радость. Действительно, этому дни и дела были по душе, возбуждали его, давали ему настоящую жизнь.
-- Бабахнем! -- повторил он и потряс крепким кулаком.
На мгновенье Павлу стало завидно: вот человек, который не мудрствует, не копается в своих переживаниях, а, главное, идет прямой дорогой. У него, наверное, никогда не бывает никаких сомнений и он без всяких колебаний впитывает в себя все, что исходит от комитета и от комитетчиков.
"Да, но, -- внутренне возражал Павы, -- он все берет без всякой критики. Критически-мыслящей личностью его никак не назовешь!"
И, побуждаемый каким-то не совсем осознанным чувством, он с вызовом и глумливо неожиданно спросил:
-- А что бы ты, товарищ Потапов, сказал, если б организовать парочку террористических актов или эксов?
Потапов наклонил голову, как бы внимательнее воспринимая вопрос Павла, и медленно ответил:
-- Сказал бы: глупо и ерундистика! Вот и все!..
-- Мало же! -- пробормотал Павел.
-- Больше и не надо!..
60
Успокоенный бесславной кончиной недолго прожившей газетки "За родину и царя", Пал Палыч однажды утром был до крайности поражен, когда ему на стол вместе с разными бумагами положили не большой лист, на котором был непривычный заголовок -- "Знамя" -- рабочая газета 1.
-- Да-а... -- процедил сквозь зубы Пал Палыч и схватил вновь родившуюся газету жадно и нетерпеливо. Он ждал чего-нибудь в этом роде, но тем не менее был неприятно удивлен. -- Да-а... -- повторил он. -- Посмотрим.
-- Не плохо сделан номер! -- заметил лохматый секретарь редакции. -- Люди там не без головы.
Газета была боевая, задорная. В ней был даже острый и злой маленький фельетон. Как раз этот фельетон и задел особенно Пал Палыча.
-- Плоско и неостроумно! -- проворчал он, читая, как фельетонист насмехался над обывателями, над трусами и теми, кто считал себя осмотрительными и осторожными. -- Я думал, что они остроумнее и находчивей.
Секретарь редакции неопределенно фыркнул. Нельзя было понять, смеется ли он, или соглашается с редактором. Пал Палыч отбросил от себя газету и с деланной бодростью предсказал:
-- Продержатся недолго. Сядут!
Газета для многих появилась неожиданно. Потому что только немногие знали, что мысль о ней обсуждалась и разрабатывалась в комитете уже давно. Уже давно листовки и прокламации, выпускаемые подпольной типографией, не удовлетворяли организацию: надо было говорить больше, надо было выбрасывать в массы побольше литературы, надо было, наконец, быстро и полно отказываться на всякие явления, на всякие события. Это можно было сделать только через собственную газету. И Сергей Иванович присматривался к товарищам и выискивал таких, кто мог бы заняться газетной работой. И когда оказалось, что газета без своих собственных сотрудников не останется, со всем другим справились легко. Справились безболезненно и скоро и с типографией. По-просту пришли в губернскую типографию и заняли ее под работу над газетой. Этому никто не препятствовал, а рабочие губернской типографии весело обещались выпускать свою газету в срок и хорошо:
-- Свою ведь будем набирать и печатать! Не подкачаем!
Самсонов, узнав о готовящемся выпуске рабочей газеты, такой, где можно будет помещать самый настоящий материал, возликовал:
-- Вот здорово! Теперь пусть "Вести" утрутся! Мы им покажем! -- И сразу почувствовал себя выросшим на целую голову: как же, ведь он приходит в свою газету уж с некоторым опытом!
Когда мальчишки-газетчики, привыкшие за время войны оглашать улицы города хлесткими и зазывными названиями последних известий, рассыпались со свежеотпечатанным номером "Знамени", газету у них стали рвать на-расхват. Уже к полудню весь тираж газеты разошелся. И на следующий день газету пришлось выпустить в большем количестве экземпляров.
-- Идет дело! -- весело смеялись в комитете. -- Этак можно даже капиталы нажить!..
Конечно, комитетчики шутили о капиталах. Но успех газеты радовал. Хотя очень скоро в комитете решили, что надо распространять "Знамя" преимущественно среди рабочих, и тогда в общую розницу газету стали выпускать в ограниченном количестве.
Первый об этом разузнал Пал Палыч и, разузнав, не стал даже скрывать своего удовлетворения.
-- Так, так, -- глубокомысленно заключил он, -- "товарищи" не надеются завоевать широкого, опытного читателя. И хорошо делают. Никогда бы им не удалось выбить "Восточные Вести" из завоеванных нами позиций. Никогда!
А "Восточные Вести" продолжали призывать к осторожности, деликатно осуждая крайние монархические элементы и изредка выступая против "чрезмерных домогательств" социалистических партий. "Восточные Вести" не скрывали своего страха пред событиями, которые подкатывались все ближе и ближе.
Вячеслав Францевич отнесся к новой газете с большим интересом. Первые номера ему даже понравились.
-- Свежо, хотя и задиристо! -- определил он. -- Если бы поменьше задору и самоуверенности, так совсем бы газетка интересная и грамотная была бы.
В общественном собрании появление рабочей газеты было воспринято с горечью.
-- Толкуют о свободе, о равенстве, а сами прямое насилие совершают! -- жаловался Суконников-младший. -- Патриотическую газету задавили, а вот эта живет!.. Ну, да ничего, не долго она проживет!
Чепурной молчал. С некоторого времени он стал осторожничать и не высказывать своих мнений открыто. У него было дела по горло: он совещался с купцами и домовладельцами, которые числились либералами, он несколько раз заезжал к Вайнбергу, после чего старик ходил надутый от гордости и важничал. Он сколачивал новую политическую партию и готовился к выборам в государственную думу.
-- Вся эта шумиха, -- утверждал он в тесном кругу, -- пройдет, а выборы -- это реальное! И тут надо быть во всеоружии.
Внимательно ознакомившись с рабочей газетой, Чепурной посетил Пал Палыча и долго с ним о чем-то совещался. После этого совещания Пал Палыч день ходил встревоженный и чем-то озабоченный. Потом в свою очередь имел продолжительный разговор с издателем, а затем в "Восточных Вестях" стали появляться статьи, в которых все чаще и чаще попадались слова "народная свобода", "конституционная демократия", "представительный образ правления" и т. п. А еще немного погодя газета открыто начала расхваливать кадетскую партию, ее программу, ее вождей и среди местных деятелей выделяла уважаемого, талантливого присяжного поверенного Чепурного...
-- Наконец-то самоопределились! -- посмеялся Сергей Иванович, поняв в чем дело. -- Поздравляю, товарищи, с новым курсом "Восточных Вестей"... Чтож, так-то оно лучше! Меньше туману будет...
В "Знамени" после этого появился едкий фельетон, высмеивавший и Пал Палыча, и его газету.
