Самсонов прочно устроился у Огородникова. Ребятишки, сначала дичившиеся чужого человека, на завтра же привыкли к семинаристу и называли его дяденька Гаврила. "Дяденька Гаврила" приходил домой поздно вечером, приносил провизию и начинал готовить ужин на железной печке. Ребята обступали его, глядели на его стряпню и слушали веселый вздор, который он им рассказывал. С Огородниковым Самсонов сошелся очень легко. Огородников в первый же вечер узнал все, что можно было знать о семинаристе, о его доме, о семинарии и об истории, которая заварилась там. А потом, после того, как сам Огородников рассказал о себе, семинарист стал наставлять своего хозяина, "в делах политики", как он выражался. Огородников жадно впитывал в себя те крупицы знаний, которыми Самсонов делился с ним. Огородников узнавал о политических партиях, об их программах, о борьбе. Огородников впервые познавал, что не все борющиеся с самодержавием являются настоящими и крепкими революционерами, что много есть таких что зря называются революционерами. Он узнавал, что есть несколько партий и что среди них только одна -- действительно революционная и верная партия рабочего класса.
Огородников недоумевал. Он перебивал своего нового учителя, засыпал его вопросами, наивными, простыми и трогательными. Самсонов воспламенялся, ему льстило что он может помочь чем-то, чему-то научить взрослого человека, рабочего. Он приносил Огородникову нелегальные книжки и помогал ему читать их. С трудом преодолевая свою малограмотность, Огородников прочитал эти книжки залпом, просиживая до рассвета у чадящей керосиновой лампы, и воспринял все, что прочитал в них, как откровение. И он, когда ему многое открылось по-новому, многое, что чуял он лишь рабочим своим нутром и никак не мог уложить в стройные мысли, он теперь с радостной растерянностью твердил Самсонову:
-- Ишь ты!.. И вправду пауки и мухи!.. Значит, достигнет рабочий класс своего? Достигнет?
-- Во всяком случае! -- уверенно говорил Самсонов, гордый тем, что это через него к человеку пришло понимание дела и порядка вещей. -- Главное -- организованность, сплочение, а тогда никакие капиталисты и никакое правительство не удержится!
-- Ишь ты!.. -- качал головою Огородников, не умея подобрать подходящих и нужных слов. -- Ишь ты, до всего умные люди доходят!.. А вот мы бьемся, бьемся... Нам одно только понятно: тошно, узким краем жизнь сошлась... а вот отчего да почему, нет, смекалки мало у нас.
Отрываясь от книжек и от бесед по поводу них, Огородников делился с семинаристом и своими делами, тем, что происходило там, у мыловара. Хозяин упорствовал, не соглашался на прибавку жалованья и на сокращение рабочего дня. Рабочие шумели, но все больше зря и без толку. Только Сидоров наседал на хозяина напористо и зло и требовал от товарищей, чтобы они показали свою силу мыловару.
-- Злой мужик! -- отзывался о нем Огородников. -- Кипит!.. Да и то понять надо: отощал, зажат человек... Утеснение и жить голодно... Я его звал, говорю: с людьми хорошими сведу, научат, как да что. А он не согласен. Не верит людям... Скажи на милость, совсем веру потерял! На себя, говорит, надеяться могу, а больше ни на кого!..
-- Чудак! -- негодовал Самсонов на неведомого ему Сидорова. -- Чего он в одиночку сделает? Тут солидарность нужна!.. Понимаешь, солидарность трудового народа!..
-- Теперь мало-мало понимаю, -- сознавался Огородников. -- Раньше не понимал, а вот с полгода времени будет понял... Миром всего достичь можно, это вернее верного!.. Миром, -- смеясь добавлял он, -- мы и хозяина своего, пожалуй, скрутим. Ты как смекаешь, Гаврила? Скрутим?
-- Конечно! -- уверенно подтверждал Самсонов.
У самого Самсонова его семинарские дела подвигались тихо и вяло. Занятия были прерваны, семинария закрыта, с товарищами по учебе встречаться было трудно, да многие и разбрелись неведомо куда. Но Самсонов не унывал. Он уходил к новым своим знакомым, к железнодорожникам, к телеграфистам, он доставал у верных людей литературу и приносил ее в нужные места. Он попадал на собрания, на массовки, вслушивался в горячие споры, сам порою порывался выступать, но робел и утешался тем, что он еще покажет себя. Но робел он и оттого, что сидел он без копейки и перебивался мелкими займами. Работы достать было трудно. Рассчитывал он на уроки. А уроков найти тоже было не легко.
Однажды Самсонову повезло. Кто-то надоумил его толкнуться в газету. Он послушался, и секретарь редакции, лохматый старик, оглядев его с ног до головы, неожиданно предложил:
-- А попробуйте-ка вы, молодой человек, репортажем заняться. Ловите новости и делайте заметки. Но новости давайте интересные!
Первые заметки, которые он принес лохматому секретарю, были решительно забракованы.
-- Ерунда, молодой человек! -- беспощадно отрезал секретарь. -- Кому это интересно о семинарии? Вы давайте общеинтересное!.. Материал у вас жидкий. Но писать вы научитесь.
В следующий раз заметки о сугробах снега, загородивших проход и проезд по Кривой улице, и о гвозде, запеченном в булке из пекарни грека Ставриди, удовлетворили секретаря и окрылили Самсонова на дальнейшие газетные подвиги.
Самсонов сделался газетным репортером...
Огородников, узнав о том, что семинарист пишет в газете, преисполнился к нему прочным и серьезным уважением.
-- Да-а... -- почтительно и слегка завистливо заметил он Самсонову. -- С ученостью да с мозгами до чего достигнуть можно!..
И он, подавляя вздох, поглядел на своих ребятишек.
Семинарист вспыхнул от мимолетной гордости, но быстро погасил ее в себе и опустил глаза: ему стало стыдно. Стыд пришел неожиданно и нельзя было понять его причины...
22
У Потапова, у Агафона Михайловича, в тот раз, когда он зашел к нему впервые, Огородников встретился с новыми удивившими его людьми.
К Агафону Михайловичу по праздничному времени "завернули на огонек", как они шутя пояснили, два солдата. Были они чисто и ловко одеты и мало походили на обыкновенных солдат, которых во множестве встречал Огородников на улицах города. У одного из них на погонах были белые лычки. Потапов встретил их с шумной радостью. Когда они немного замялись, увидев незнакомого Огородникова, Агафон Михайлович поспешно успокоил:
-- Это товарищ, свой. Валяйте без стеснений!
Пришедшие успокоились. Хозяин достал пива, уселись за стол. За столом пошли разговоры. Прислушавшись к этим разговорам, Огородников пришел в изумление. Эти солдаты говорили о бунтах, об организации, о прокламациях! Они рассказывали, что в их полку многие недовольны и толкуют о том, что новые порядки ничем еще не отличаются от старых и что пора по-настоящему тряхнуть все старое и махнуть его к чертовой матери.
Огородников сидел и слушал с открытым ртом. Вот дело-то какое! Солдаты -- и горячо стоят за революцию, за свободу! Откуда такие? Как это случилось? И к тому же тут один даже и не простой нижний чин, а, кажется, унтер!.. И этот унтер говорит толково и слушать его очень занимательно. Видать, что много знает и понимает человек, даже, пожалуй, больше Потапова.
Радостное недоумение Огородникова не укрылось от Агафона Михайловича. Он промолчал и ничего не сказал ему, пока не ушли солдаты.
-- Удивительно тебе, а? -- засмеялся он, проводив гостей. -- Видал, какие орлы!
-- Да-а... -- протянул Огородников. -- Как же это так, солдаты, а вот вроде будто и за нас?..
-- Эх ты! -- укоризненно, но незлобиво попрекнул Огородникова Потапов. -- Солдаты! А солдат это кто? Это тот же народ. Крестьянин да рабочий!.. Шкура у него от нонешних порядков так же, как у нас с тобой трещит!..
-- Разве что так...
-- А как же по-другому?! Вот теперь, слыхал, солдаты волнуются. Особенно запасные, их в отпуск домой надо отпускать, а начальство задерживает. Держит зря по казармам. Они на эту проклятую войну собраны были, еле-еле уцелели, войну, наконец, прикончили, а их морят здесь в казармах... Они и шевелятся.
-- Шевелятся? -- встрепенулся Огородников. -- Значит, за свободу они! Помогут трудящимся?!..
-- Все конечно!
Огородников ушел от Агафона Михайловича, обвеянный непонятной радостью. Встреча с солдатами разбудила в нем новые мысли и воспоминания. Он сам не попал в солдаты только потому, что была у него "льгота": был он единственным сыном у родителей, единственным кормильцем, а по закону таких в солдаты не брали. Но каждый год осенью он вместе со всей деревней переживал неизбежное и тяжелое -- рекрутский набор. В деревне поднималось смятение, матери, у которых сыновья призывались, голосили по ним, как по покойникам. В волость наезжало начальство, по избам становилось шумно, но было совсем не от веселья. Парней водили в волость и там их раздевали нагишём и свидетельствовали и, когда раздавалось короткое и насмешливое "годен!", в передней комнате волостного, густо набитой мужиками и бабами, вспыхивал плач и раздавались вопли. А потом новобранцев увозили. Деревня провожала их, пьяная и растерянная. Парни ехали полупьяные и храбрились и бахвалились, но все знали, что им тошно и что они боятся солдатчины и что только стыд мешает им присоединиться к плачу старух и молодаек, бежавших за санями.
Каждый год, глубокой осенью из деревень увозили в казармы парней. И там, в казармах, их брали в оборот, их учили. И ученье их было тяжким и непереносимым. От ученья этого и от казарменной жизни томились они и писали домой жалостливые письма.
Огородников, как и каждый деревенский житель, как и вся деревня, боялся казармы. Ибо знал он, что ребят там держат как арестантов, и что теряют там ребята себя, свою волю и начальство держит их в жестоком подчинении.
И радость от встречи с солдатами, которые не боятся начальства, которые восстают против начальства, которые за народ и вместе с народом, непривычная радость от всего этого охватила Огородникова и прочно, до какого-то неосознанного еще срока вошла в него...
23
Офицер был строен, молод, зимняя шинель с меховым воротником сидела на нем, как влитая, мерлушчатая папаха, посаженная на голову чуть-чуть набок, оттеняла чистый смугловатый лоб, веселые глаза и красивый разлет бровей. Офицер внимательно, с бесцеремонностью знающего свою силу и свое обаяние мужчины, оглядел Галю и откровенно улыбнулся ей. Галя нахмурилась, но не смогла преодолеть внезапного смущения: щеки ее обжог ненужный румянец.
Тогда офицер, шедший ей навстречу, круто повернулся, зазвенел шпорами и пошел рядом с нею.
-- Вам одной скушно! -- засмеялся он и просунул руку под локоть девушки.
-- Вы нахал! -- отдернула руку Галя и пошла быстрее. -- Отстаньте от меня!
-- Ах, какая строгая! -- Боже мой, какая строгая! -- не отставал офицер.
Галя оглянулась. На улице почти не было прохожих. На углу зяб извозчик, дорогу переходила какая-то старуха.
-- Как вам не стыдно привязываться! -- повторила Галя и с досадой почувствовала, что голос ее дрожит: хотелось сказать решительно и строго, а вышло совсем по-бабьи!
-- А чего же тут стыдного? -- беспечно и нагло сверкнул офицер зубами. -- Идет такая хорошенькая барышня, ну, как тут устоять?!
У Гали выступили слезы на глазах. Она рванулась и побежала. Офицер, продолжая смеяться, стал ее догонять.
Из-за угла вывернули два солдата. Увидя их, Галя ободрилась, круто обернулась к догнавшему ее офицеру и громко, так, чтобы слышали солдаты, сказала:
-- Грубое животное!.. Как вы смеете приставать ко мне?!
Солдаты быстро переглянулись, посмотрели на Галю и на офицера и, не отдавая чести, подошли к нему почти вплотную. Офицер зло вздернул голову вверх и начальнически крикнул:
-- Ну, чего вам?.. Как стоите?! Забыли?!
Но он не успел договорить. Один из солдат надвинулся на него, усмехнулся и процедил сквозь зубы:
-- Не шеперься, вашблагородие!.. Отстань от барышни...
-- Что-о!?.
-- Отстань, говорю, от барышни! А то...
Другой обошел офицера сзади и стал настороже.
Галя забыла про свой испуг и во все глаза стала смотреть на солдат и на офицера. Она заметила, как быстро сменились на лице офицера сначала высокомерие и гнев, потом негодование, потом испуг. Испуг на этом лице застыл, в глазах появилась беспомощность. У Гали дрогнули в смехе губы. Взглянув в упор на растерявшегося офицера, она облегченно усмехнулась.
-- Спасибо, товарищи! -- поблагодарила она солдат. Оба широко улыбнулись и ничего не сказали.
Галя быстро пошла своей дорогой. Офицер побагровел. Стиснув зубы, он уничтожающе прошипел:
-- Какой части, мерзавцы? Какой?..
Не отвечая ему, солдаты сошлись вместе, взглянули вслед Гале и медленно двинулись в другую сторону. Улица по-прежнему оставалась пустынной. Извозчик, ничего не замечая, ничего не слыша, стыл в полудремоте на углу.
-- Мер-рзавцы! -- в бессильной ярости крикнул офицер удалявшимся солдатам. -- Погодите, мерзавцы!.. Я вас...
24
Когда Галя вечером рассказала Павлу про свое столкновение с офицером и про то, как солдаты выручили ее из неприятности, Павел весело засмеялся.
-- Видишь, швестер, каковы настроения в армии? Ты бы когда-нибудь могла себе раньше представить такое?
-- Не-ет... -- протянула Галя.
-- В эти дни по казармам такое творится, что прямо прыгать от радости хочется! -- продолжал Павел. -- Каша заваривается крутая! Запасные солдаты, которых уж давно надо было отправить по домам, волнуются и требуют немедленного увольнения, а начальство медлит... Вот погоди, посмотришь, что будет!..
Павел был радостно возбужден. Галя давно не видела брата в таком хорошем настроении. Ей стало самой весело и радостно. Она почувствовала, что Павел преисполнен бодрости и увлечен новыми событиями. И ей только на мгновение сделалось грустно и обидно оттого, что она не знала об этих надвигающихся событиях.
-- Павел, но это так неожиданно... -- задумчиво протянула она.
-- Что ты! -- с некоторым, как ей показалось, неудовольствием, возразил Павел. -- Ничего в этом неожиданного нет!.. Все к этому шло. И ты думаешь, солдаты волнуются так, самостоятельно, без всякого руководства? Напрасно! Партия не теряет связи с казармой. У нас там давно свои люди. И литературу мы туда доставляем, и пропаганда ведется непрерывная... Неожиданно! И скажешь же ты, швестер!
Галя смущенно промолчала. Конечно, Павел прав. Она что-то пропустила, чего-то не доглядела. Но почему же брат ей ничего раньше не сказал? Почему заговорил он об этом только при случае? Значит, если бы сегодня она не имела столкновения с нахалом офицером и не рассказала бы брату, Павел так ничего и не сообщил бы ей о волнениях в армии? У Гали шевельнулось неприязненное чувство к брату. Это чувство было мимолетно и поверхностно, но оно причинило ей самой непривычную боль. Галя вздохнула и пошла за свою ширму.
Павел ничего не заметил. Переполненный впечатлениями последних дней, он улегся в постель. Вот выдался свободный вечер, надо ухватить крошечку крепкого сна. Завтра Павлу предстоит побывать в казармах, ему дано интересное поручение. Чорт возьми, вот снова начинается настоящее, захватывающее. Солдаты волнуются, они грозят выйти на улицу и разнести все вдребезги. Их нужно организовать, надо направить их недовольство но правильному руслу. У Павла имеются точные инструкции, в комитете долго и подробно проинструктировали пропагандистов. Пожалуй, слишком подробно. Павел недовольно морщится при воспоминании о том, как комитетчики напутствовали его и все переспрашивали: "Понятно? Вы не забудете товарищ!" Чорт! Что он, маленький или идиот какой, что забудет и перепутает? Разве он не справился с поручением у почтовиков и телеграфистов? Разве он первый день участвует в революции?!
За ширмой кашлянула Галя. Павел прислушался и окрикнул сестру:
-- Ты уже спишь, швестер?
-- Нет.
-- Знаешь, Галя, я забыл тебе сказать, меня на днях спрашивала о тебе Варвара Прокопьевна...
-- О, Павел, как ты мог забыть сказать мне об этом!? -- Галя выглянула из-за ширмы возбужденная и радостная. -- Что она тебе говорила?
-- В общем ничего, -- беспечно засмеялся Павел. -- Что-то вроде того, что, мол, почему тебя не видно...
-- И больше ничего?
-- Кажется, ничего.
Галя снова скрылась за свою ширму и оттуда глухо и обиженно произнесла:
-- Какой ты, Павел... почему ты мне раньше об этом не сказал?
-- А это разве так важно тебе?
Голос брата прозвучал насмешливо. Может быть и не было в нем никакой насмешки, но так показалось Гале. Она ничего сразу не ответила Павлу. Только немного спустя прерывисто и с явной обидой она сказала:
-- Ты меня девчёнкой считаешь, Павел... глупой девчёнкой!
-- Ой, швестер! -- тревожно воскликнул Павел, -- неужели ты обиделась?
-- Нет...
-- На что ты обиделась?
-- Ни на что...
-- Странно!
Галя молчала. Гале было тяжело. Она стиснула зубы и молчала. Замолчал и Павел.
