Гликерия Степановна узнала, что Натансона избили погромщики и что он лежит в больнице.
-- Андрей Федорыч, -- заявила она мужу, -- надо сходить навестить Бронислава Семеновича. Ведь он, бедный, одинокий.
-- Надо! -- охотно согласился Андрей Федорыч. -- Непременно!
Гликерия Степановна собрала кое-что из съестного и отправилась в больницу. Мужу она решительно приказала:
-- Ты не ходи. Я одна.
В приемной больницы ей долго не удавалось добиться толку. Заспанный санитар упрямо и недружелюбно твердил ей на все расспросы:
-- Посетителев никаких не допущаем! Воспрещено.
-- Да мне к раненому надо! Где у вас главный врач? Проведите меня, я с ним переговорю!
Главного врача Гликерия Степановна поймала случайно. Он проходил мимо, озабоченный и торопливый, и замахал на Гликерию Степановну руками, когда она обратилась к нему со своей просьбой:
-- Нет, нет! Нельзя, нельзя!
-- Да как же нельзя?! -- возмутилась Гликерия Степановна. -- Это мой хороший знакомый! Музыкант! Он случайно попал в беду. Вы даже и не смеете меня не пропустить к нему!
У главного врача от удивления очки взметнулись на лоб.
-- То-есть, как это не смею? -- оторопел он. -- Вы кто же такая?
-- Женщина! -- насела на него Гликерия Степановна, и вид у нее был внушительный и грозный. -- Слабая женщина, которая пришла по долгу хорошего знакомого и друга оказать своему ближнему самое простое и обыкновенное внимание...
-- Слабая женщина... -- пробормотал главный врач и сбоку оглядел Гликерию Степановну. И внезапно побагровев, грозно крикнул:
-- Остапов! Давайте халат! Проведите эту мадам в третью палату!..
Завязывая тесемочки на халате, Гликерия Степанова назидательно говорила санитару:
-- Глупости вы мне, братец, говорили: воспрещено! Вот видали!..
Санитар насмешливо смотрел вслед быстро удалявшемуся в коридоре главному врачу.
Сразу разыскав среди однообразных коек койку Натансона, Гликерия Степановна быстро подошла к музыканту и, остановившись возле него, строго сказала:
-- Вы что же это, Бронислав Семенович? Это на что похоже? Ах, какой неосторожный.
Натансон с трудом повернул голову и болезненно улыбнулся.
-- Помяли... Хорошо, что руки целы... Спасибо, что зашли...
-- Ну, глупости! Какое тут спасибо! Вот поправляйтесь скорее, я с вами разделаюсь! Сейчас не хочу ссориться... Очень у вас все болит?
-- Порядочно... Гликерия Степановна, хочу я вас спросить...
-- Чего еще? -- присаживаясь на табурет и кладя на столик возле Натансона принесенный сверток, строго спросила Гликерия Степановна.
Натансон с трудом повернулся к ней и вздохнул.
-- Вы ничего не знаете о той девушке... о Гале?..
Гликерия Степановна энергично потрясла головой.
-- Вот не ожидала! -- укоризненно воскликнула она, и в ее глазах вспыхнули веселые искорки. -- Никак от вас, Бронислав Семенович, не ожидала! Вы такой скромный, уравновешенный и вдруг -- влюбились!..
-- Ах! -- поморщился Натансон и густо покраснел. -- О чем вы говорите, Гликерия Степановна! Дело-то такое... Я... она была рядом со мною, когда меня эти звери сшибли с ног... Не случилось ли с ней чего-нибудь? Вот о чем я...
-- Понимаю, понимаю. Можете быть спокойны. Пока что с вашей Галей ничего не произошло особенно плохого...
-- А что с ней? -- вспыхнул Натансон и еще круче повернулся к Гликерии Степановне.
-- Сидит. Арестована...
-- Ах, боже мой! -- заволновался Натансон.
-- Чего вы "боже мой"? -- накинулась на него Гликерия Степановна. -- Ничего ей не сделается! Не она одна!.. Прямо вы все с ума посходили! Вот мой Андрей Федорович тоже охает и ахает о ней! Глупости!.. Вам поправляться надо. Я вам масла принесла, пирожков. Кушайте и набирайтесь сил... Выздоровеете, сразу к нам приходите.
Лицо у Натансона приняло виноватое выражение. Он неуверенно сказал:
-- Видите ли... Я не знаю, что будет, когда я выздоровлю... Ведь меня тут вроде как под арестом держат...
У Гликерии Степановны в глазах отразилось беспредельное недоумение. Она ничего не понимала. Она переспросила Натансона несколько раз, потом оглянулась, оглядела внимательно палату, что-то проворчала про себя. Затем притихла и, придвинув Натансону поближе принесенную передачу, вздохнула.
-- А вы ешьте. Ешьте, Бронислав Семенович, и копите здоровье!
Выйдя из больницы, она заметила у подъезда городового, который внимательно оглядел ее. Метнув в него сердитый взгляд, она прошла мимо, гордая, негодующая и независимая.
42
В ста верстах от города, в рабочем поселке Сосновке, телеграфисты время от времени ухитрялись связаться с отдаленными пунктами. Там провода были в исправности и там стачечный комитет не успевал уследить за всем.
Поэтому в поселке порою узнавали о происходящем в Петербурге, в Москве и в других крупных центрах.
В последние два-три дня и эта связь внезапно прервалась. И сколько ни бился телеграфист Осьмушин, ничего добиться он не мог. Приходили к нему товарищи, понукали его:
-- Вызывай Белореченскую, может ответят!.
Он вызывал Белореченскую, но она молчала. Молчали и другие станции и в ту и в другую сторону.
Станционный жандарм, присмиревший и спрятавшийся в это смутное и опасное время, ловил где-нибудь без свидетелей Осьмушина и, заглядывая ему в глаза, заискивающе и почти робко шептал:
-- Ну, как? Ничего отрадного?
Осьмушин злорадствовал и, чтобы помучить жандарма, долго медлил с ответом. Потом путано и пространно говорил:
-- Отрадного, господин Павлов, много... Думаю, что на-деньках телеграфная связь окончательно установится... А в Петербурге все спокойно и благополучно: бастуют и всякое такое... Погода, передают, установилась расчудесная. Даже в демисезонах гуляют...
Жандарм вслушивался в болтовню телеграфиста, темнел, обижался и загадочно отмалчивался. Уходил он от Осьмушина обиженный и затаив злобу. Но приходило совсем немного времени, и он снова ловил телеграфиста и снова допытывался:
-- Ну, как?
-- А все так же... -- огорашивал его телеграфист.
Небольшая железнодорожная станция, замеревшая и обезлюдевшая в эти дни, торчала в холодном и неприглядном поле одиноко и заброшенно. Избы и заборы поселка отбежали от нее в сторону, словно отгородились и настороженно что-то выжидали. По путям, по платформе, возле построек, беспокойно и хмуро бродил, томясь безделием и неизвестностью, начальник станции. Он уже давно не надевал своей красной фуражки. Он тоскливо поглядывал по сторонам. У него не было никаких служебных забот, но он тосковал, в ему все казалось, что вот-вот разразится на тихой его станции и в тихой его жизни что-то неведомое, неотвратимое и невыносимо неприятное. По нескольку раз в день он усаживался за телеграфный аппарат и выстукивал, вызывал соседей. Но аппарат работал впустую. И соседи не отвечали. Начальник станции ершил всклокоченные волосы, теребил плохо подстриженные усы и, возвращаясь в свою квартиру, хмуро и обиженно говорил жене:
-- Ничего... Как будто передохли они все там!..
Порою начальник станции на платформе, на доске, где обычно он сам вывешивал сведения об опоздавших поездах, находил тщательно наклеенный листок, фиолетовые рукописные буквы на котором кричали дерзкие слова. Он внимательно прочитывал прокламацию, крутил головой и недоумевал: кто же это здесь этими беспокойными делами занимается. Для порядка он призывал сторожа, тыкал пальцем в листок и строго спрашивал:
-- Это что? Чего ты смотришь?.. Без-зобразие!..
Сторож равнодушно выслушивал выговор, непочтительно усмехался и резонно объяснял:
-- А кто их знает!.. И к тому же это дело не мое... Жандар на то. Его обязанность...
Начальник станции мгновенно умолкал. Он вспомнил, что время настало, по его мнению, сумасшедшее, что жандарм присмирел и что вот даже всегда услужливый и почтительный сторож Агапов осмелел и почти дерзит. Он отходил от дерзкого листка и махал рукой: а ну его! Пусть висит!
Осьмушин наведывался к начальнику станции и пытал его насчет железнодорожного телеграфа:
-- Не удалось связаться?
Начальник станции безнадежно качал головой, но Осьмушин не верил ему и уходил на квартиру к заболевшему станционному телеграфисту, усаживался возле него, негодовал.
-- Лежишь! А твой Перец Уксусович мудрит там возле аппаратов и ни чорта от него не узнаешь!.. И что ты вздумал в такое время пациентом деликатным сделаться!.. Теперь что происходит?! Ты подумай!.. Эх, попасть бы в большой город сейчас! Что только там ни происходит!.. Ты подумай!..
Когда Осьмушину становилось особенно тошно и тоскливо, он уходил на самую окраину поселка, стучался в калитку трехоконного домика и попадал в квартиру слесаря Нестерова. Хозяина он не всегда заставал дома, а когда и заставал, то у того бывал очень озабоченный вид, такой, словно он забежал домой только на перепутьи и надо ему снова куда-то бежать. Слесарь встречал Осьмушина неизменным вопросом:
-- Принес новости?
-- Какое! -- безнадежно отмахивался телеграфист.
-- Ну, тогда ты меня извини! -- поспешно говорил Нестеров. -- Я пошел. Дела.
-- Дела! -- усмехался Осьмушин. -- Работа прекращена, жизнь, можно сказать, на точке замерзания, а ты: дела!
-- Эх, ты! -- укорял слесарь телеграфиста. -- Как это на точке замерзания? События-то какие!.. И чему ты учился, если так рассуждаешь?
-- События... -- краснел Осьмушин. -- Это я все понимаю. Так события-то в больших городах совершаются, а не в нашем мурье!.. У нас и людей-то подходящих для этого нет.
-- Ерундишь! -- сердился Нестеров. -- Люди имеются...
Расставаясь с ним, Осьмушин с некоторой завистью думал о том, что вот слесарь, наверное, спешит к этим самым подходящим людям, которые не только участвуют в событиях, но сами делают их.
В порыве накатывающей на него суетливости Осьмушин убегал на телеграф, усаживался к аппарату и вызывал, выстукивал:
-- Белореченская? Белореченская?.. Это я, Сосновка!.. Белореченская?..
Но Белореченская молчала.
Провода мертво гудели, колеблемые холодным ветром. По проводам не стремилась еще живая мысль. Провода не передавали желанной вести...
43
Стопки свежеотпечатанных листков лежали на столе и на двух стульях. В комнате было густо накурено. Люди, которые курили, только что горячо поспорили. У них поблескивали глаза, и они поглядывали один на другого вызывающе и почти неприязненно.
Черноволосый, опрятно и с некоторым щегольством одетый железнодорожник, примял недокуренную папироску и ткнул ее в груду окурков на краю стола.
-- Самое время кончать!.. -- продолжая только что притихший спор, заметил он. -- Никакого смысла нет тянуть забастовку.
-- Может быть, никакого смысла не было и начинать ее? -- язвительно перебил его другой железнодорожник, высокий, с крупными следами оспы на худом лице. -- Так по-твоему?
-- Начинать, конечно, пришлось... Необходимо было. -- Спокойно возразил черноволосый. -- А теперь положение изменилось...
-- Каким образом? Объясни, Васильев? -- резко спросил третий железнодорожник. Коренастый, с большими узловатыми кулаками, с хитро и насмешливо выглядывающими из-под серых нависших бровей глазами, он с нескрываемым пренебрежением поглядывал на Васильева. -- Объясни!
Васильев вытянул из пачки свежую папиросу, не закуривая, покрутил ее в пальцах и круто повернулся к спрашивавшему.
-- А вот таким образом: войск в городе много да еще новые подтягиваются. Неравные силы у нас! Расколотят, как щенят!..
-- Это еще посмотрим!.. Как сказать! -- раздалось с разных сторон. -- Войска уже отказывались стрелять в народ!.. На войска у правительства не очень крепкая надежда!.. Подведут!..
Оглядев возражавших и все еще покручивая незажженную папироску между пальцами, Васильев предупреждающе добавил:
-- Помимо всего, часть членов забастовочного комитета за прекращение забастовки...
-- Знаем!.. -- вышел из-за стола человек в очках... -- Очень прекрасно знаем, какая часть комитета срывает забастовку!.. Ну, вы, Васильев, что же, вполне согласны с этой частью?
Васильев смутился. Он почувствовал, что все смотрят на него неодобрительно.
-- Вы согласны с ними? -- повторил человек в очках.
-- А если они правы?! -- вспыхнул Васильев.
Человек в очках обернулся к товарищам и коротко кинул:
-- Слыхали?
Несколько человек ответили:
-- Слышим... Старая песня.
Коренастый железнодорожник любовно посмотрел на человека в очках:
-- Мы от него, товарищ Сергей Иванович, еще и не этакое слыхали. Бьемся с ним, и никакого толку... Запутался парень!
-- Запутался! -- усмехнулся Сергей Иванович. -- Видно, путаники сбили... Вот, -- он взял со стола из пачки один листок и поднял его в протянутой руке, -- вот мы зовем рабочих на борьбу. Разве мы шутим или в бирюльки играем? И разве мы не знали раньше, что у правительства имеются и войска, и полиция, и жандармерия? Мы все это прекрасно учитывали и учитываем. Но мы знаем и еще одно: стоит рабочему классу сплотиться и действовать дружно и организованно -- и он победит!
-- Конечно! -- подхватил коренастый железнодорожник. -- Яснее ясного!
У Васильева потемнели глаза. Упрямо наклонив голову, он перебил товарищей:
-- С востока в любое время может прибыть сколько угодно войска. Можем ли мы устоять против них с нашими несчастными револьверишками и неумением даже путем обращаться с таким оружием?.. Надо быть благоразумными...
-- Да, да! -- усмехнулся Сергей Иванович, -- вот вы это настоящее слово и сказали, которого я дожидался от вас: благоразумие!.. Скажите еще: постепенность, умеренность в требованиях, осторожность, и из вас выйдет самый патентованный, осторожный либерал!.. Проверьте себя, Васильев, по пути ли вам с революцией?
В комнате возникла тишина. Она была тягостной тем более, что только что здесь было шумно и оживленно. Сергей Иванович снял очки и, подышав на них, протер стекла смятым носовым платком. Васильев бросил незажженную папироску и вытащил из пачки новую. Голос у него был хриплым и глухим, когда он взволнованно сказал:
-- Я в либералах не хожу... Не понимаю, почему товарищ Сергей Иванович сразу наклеивает ярлычки!.. Каждый имеет право высказывать свои соображения. По-моему, забастовка изжила себя, того и гляди, прекратится стихийно. А тогда хуже будет... Лучше прекратить ее в организованном порядке...
-- Отступать в организованном порядке! -- насмешливо подхватил рябой железнодорожник. -- И трусить тоже в организованном порядке!
-- Ты напрасно, Протасов, насмехаешься! -- озлился Васильев. -- Мы еще посмотрим, кто труса праздновать станет, когда придется туго!..
-- Оставьте! -- вмешался Сергей Иванович. -- Дело не в личной отваге или трусости. Можно не сомневаться в том, что Васильев при нужде не струсит, но платформочка у него с гнильцой... С гнильцой, Васильев!.. А что касается части стачечного комитета, настаивающей на прекращении забастовки, то мы еще посмотрим, что массы скажут! Посмотрим!..
В дверь постучались. Сергей Иванович примолк. Все настороженно прислушались. Вошла женщина. Она прошла прямо к Сергею Ивановичу и тихо сказала ему:
-- Вас ждут, товарищ Сергей Иванович. Пришли.
Сергей Иванович обернулся к собравшимся.
-- Мне надо уходить. Разбирайте литературу. Собираемся послезавтра. Ну, а если надо будет, Протасов знает, как оповестить меня.
Он вышел из комнаты вслед за женщиной. Спор без него вспыхнул с новой силой.
44
-- Ну, вот, пошли, -- сказал Емельянов, когда женщина подвела к нему Сергея Ивановича. -- Ребята собрались, остановка за вами.
Они вышли на улицу. Женщина пошла быстро вперед. Емельянов весело сверкнул зубами:
-- Вроде разведки Варвара у нас. Ловкая. Можно без опаски итти.
Итти пришлось недалеко. Женщина, скрывавшаяся впереди, вернулась и деловито сообщила, что можно проходить спокойно. Они завернули за угол и вошли в полуоткрытую калитку.
В большой комнате, куда они попали из полутемных сеней, было много народу. Но было тихо и со стороны нельзя было догадаться, что в этом доме многолюдное собрание. Сергей Иванович прошел через комнату к стене, где стоял стол. У стола Сергея Ивановича встретил старый рабочий, приветливо кивнувший ему головой:
-- Начинаем?
-- Давайте.
Сергей Иванович поправил очки и оглядел собравшихся. Сквозь плотные занавески на окнах в комнату проникал неяркий свет. По углам копились тени. Но Сергей Иванович смог разглядеть устремленные на него сосредоточенные лица. Он увидел много молодежи, несколько женщин, несколько стариков. Он различил кое-кого, с кем он уже не раз встречался. Он понял, что его окружают свои. И, слегка волнуясь, он стал говорить.
Должны были здесь собраться рабочие разных предприятий. Пришли кожевники, мыловары, с электрической станции, из депо. Пришли те, кто почти никогда не пропускал массовок, кто связан был с организацией, кому можно было доверять, на кого можно было положиться.
Сергей Иванович, старый профессионал-революционер, умел выступать перед всякой аудиторией. Не раз он резался на массовках с самыми сильными противниками. Не раз ему удавалось побить своих оппонентов, которые обрушивались на него целым арсеналом цифр, цитат, ссылок, авторитетов. Он умел ловко и зло высмеять противника, найти его слабую сторону и ударить по ней. Он умел, зажечь слушателей силой своей убежденности и уверенности в правоте и правильности пути, по которому шла его партия. Но лучше и охотнее всего он говорил с рабочими. Здесь чувствовал он себя среди своих, в родной среде. И здесь находил он самые простые и самые убедительные слова.
Эти простые и убедительные слова он нашел и сейчас в густо набитой слушателями комнате, когда за стенами неслышно крепчали октябрьские морозы и улицы притихли в ожидании небывалого и долгожданного. Его простые и убедительные слова были об одном -- о борьбе. Он знал, что собравшихся не нужно очень усиленно уговаривать, чтобы они продолжали начатую борьбу. Но за последние дни внутри стачечного комитета пошли упорные разговоры о необходимости прекращения забастовки, а кой-кто из рабочих поддавался этим разговорам, прислушивался к ним, задумывался над ними. Только что Сергею Ивановичу пришлось принять участие в горячем споре среди активных участников забастовки и там он почувствовал, что колеблющихся и неуверенных не так уже мало. И появившись здесь, среди самых простых и рядовых рабочих, он стал рассказывать об этих колеблющихся и неуверенных.
-- Наши противники, -- говорил он, -- в лучшем случае ставят перед собой одну задачу -- свержение самодержавия. Они думают, что этим рабочий класс достигнет всего. Они не задумываются над тем, что будет завтра, и их мало трогает то, что на смену самодержавию придет другой хозяин -- буржуазия, который станет по-европейски эксплоатировать и угнетать рабочих... Они мечтают о парламенте, о конституции и если на их знаменах написан социализм, то это только затем, чтобы скрыть буржуазную сущность их политики...
В комнате задвигались, заволновались. Кто-то вполголоса выругался, кто-то несдержанно вскрикнул:
-- Шпана!
Сергей Иванович на секунду задержался и обвел глазами собравшихся. Удовлетворенная улыбка на мгновенье оживила его лицо. Живые нити протянулись к нему от всех этих, внимательно слушающих его товарищей. Он почувствовал их, и слова его стали еще более горячими и убедительными.
Старик рабочий, сидевший рядом с ним за столом, забрал в кулак седую бороду и нахмурил брови. Он вслушивался в слова Сергея Ивановича, вбирал их в себя и отцеживал в них то, что приходилось ему по душе. Изредка он, не разглаживая глубоких морщин на лбу, легонько кивал головой, одобряя то, о чем говорил докладчик.
Емельянов стоял у самых дверей, курил и поглядывал на Сергея Ивановича. Этого товарища он узнал недавно. Но с первого же раза он пришелся ему по душе. Было что-то в Сергее Ивановиче крепкое, непреклонное и прочное. Скажет -- и уже не отступится и не изменит своего решения. И еще, что подкупило в нем Емельянова, это то, что он по-прежнему оставался законспирированным и зря не вылезал на глаза полиции и жандармов.
-- Подполье пока что остается подпольем... -- говорил он неосторожным товарищам. -- Напрасно многие вылезают на самое видное место и мозолят глаза шпикам.
Прислушиваясь к его словам, Емельянов перебирал в уме события, в которых сам участвовал. Ах, пожалуй, многое было зря. Горячая кровь что ли забурлила, -- стали расходовать силы без всякого учета. Вот Сергей Иванович призывает к величайшей продуманности всяких выступлений. А было ли это? Кажется, не было. Павел -- хороший, боевой парень, а увлекся баррикадами, уличными боями. Может быть, и не нужно было этих баррикад? Не преждевременно ли? Вот теперь дружины наполовину обессилены, головка арестована, остались плохо организованные дружинники. Что если полиция повторит попытку погрома? Кто выступит против монархистов и всей швали, которую они подняли с самого дна жизни? Какие силы?.. Как хорошо, что вот такие, как Сергей Иванович, почти все учли, все предусмотрели!..
-- Забастовка продолжается... -- доносились до Емельянова слова Сергея Ивановича. -- Она будет продолжаться вопреки усилиям и стараниям некоторых паникеров и прямых изменников. И вы, товарищи, должны поддерживать боевой дух на ваших предприятиях. Вы каждый должны наметить себе несколько товарищей, которых нужно поддерживать, не давать им падать духом и стремиться к окончанию забастовки. Сейчас забастовка -- одно из сильнейших наших оружий. Но, товарищи! -- Сергей Иванович поднял руку вверх и помахал ею над головой, -- самым сильным оружием является вооруженное восстание. И тут надо быть сплоченными, стойкими и очень выдержанными. С оружием шутить нельзя! Уж если взялся за оружие, то это значит не шуточки! Не игра в революцию! Нет!..
Емельянову показалось, что Сергей Иванович глядит на него и про него говорит эти внушительные слова. Емельянов поежился и покраснел.
Сергей Иванович замолчал и устало опустился на стул. В комнате всплеснулся легкий говор. Кто-то кашлянул, кто-то встал с места и пошел к выходу. Старый рабочий приподнялся над столом, уперся жилистыми кулаками в столешницу и вопросительно оглядел собрание.
-- Может быть, вопросы какие будут? Али кто желает говорить?
Разговаривать начали вяло и нерешительно. Но когда разговорились, в дверь просунулась голова женщины:
-- Товарищи, тут по проулку подозрительный тип шляется. Пожалуй, стоит принять во внимание...
Сергей Иванович потрогал очки и нагнулся к старому рабочему:
-- Надо расходиться.
Старик спокойно обвел глазами собравшихся и сказал:
-- Ну, будем, товарищи, потихоньку и спокойненько расходиться. Да так, чтобы ежели там шпик стойку на нас делает, то ничего бы он не выиграл.
В комнате на многовенье стало шумно. Потом этот шум сразу же прекратился, и люди начали осторожно и отдельными небольшими группами выходить из дому. Они сначала попадали во двор, там они ныряли куда-то на зады и оттуда через маленькую калитку выходили на другую улицу, где уже дежурила женщина.
Емельянов, вышедший одним из последних, издали посмотрел на женщину, и в глазах его затеплилась нежность.
45
В Спасском предместье, в покосившихся избах, во флигельках, ушедших дряхло и дремотно в землю, томительными, подслеповатыми вечерами шли разговоры. Начались они, эти разговоры, и стали неотвязными после памятного дня, когда кой-кто из обитателей предместья побывал на манифестации, подебоширил и побуйствовал. В тот день эти участники манифестации вернулись к себе домой возбужденные и вдвойне пьяные от дармовой водки и от пережитых волнений. Сначала манифестанты пошли хвастать и похваляться по соседям, как прошлись они по улицам города, как пугали прохожих, как налетели на забастовщиков возле железнодорожного собрания и как, наконец, били этих забастовщиков. Иные рассказчики, вдохновленные жадным интересом, с каким их слушали, начинали врать и приписывали себе необыкновенные подвиги. Иные похвалялись, что они с полным удовольствием пойдут снова крошить жидов и забастовщиков, если начальство позовет. Их слушали по-разному: то с жадным любопытством и некоторой завистью, то с некоторым недоумением. Это недоумение, но мере того как рассказы перекатывались из избы в избу и из флигеля в флигель, становилось упорней и определенней. И вот кто-то нерешительно заметил:
-- Ну, ладно, скажем, жидов побить дело понятное, а как же с забастовщиками, ведь они, чай, люди православные, христиане... И трудящие к тому. Наш брат, черная кость. Как же их-то бить? С какой стати и с какого резону?!
Это замечание пало горячей искрой в костер. Сразу же люди насторожились и стали ждать ответа. Ответ получился невразумительный и он мало кого убедил:
-- А об этом, которые повыше понимают. Начальство. Раз сказано -- бунтовщики, значит, и тово... истреблять!..
Упоминание о начальстве еще больше поддало жару.
-- Начальство!.. А оно тебе что: кум или сват? Оно тебе какую помощь оказывает?! Да ежели надо будет, оно, начальство-то, и тебя и меня и кого хочет изничтожит. Только ему дайся!..
-- От начальства мы все мало ли притеснения видели!
-- Сказал тоже: начальство понимает! Оно понимает, как нашего брата по кутузкам морить да на каждом шагу за глотку брать!..
Рассказчики смущенно умолкли. У них внезапно пропала охота похваляться и хвастать своими подвигами возле железнодорожного собрания. А тут находились горячие спорщики, которые вспоминали о незаконных листках, расклеенных на заборах и пояснявших чего добиваются забастовщики и революционеры. Другие припоминали, что люди, которых зло и угрожающе начальство называет бунтовщиками, появлялись в Спасском предместье, вели беседы и по видимости, и по словам, и по поступкам на вредных и злонамеренных злодеев совсем не походили.
-- Народ самый простой и безвредный. И даже может и польза от ихних поступков произойти!
И когда по избам и флигелям поползло совсем новое, вчерашних героев стали сторониться. Об их участии в погроме начали говорить осуждающе. Избитых и раненых забастовщиков принялись жалеть.
Огородников, у которого в Спасском предместье жил кум, пришел сюда уже тогда, когда эта жалость начала крепнуть и разрастаться. Он был растерян и смущен. Люди, с которыми он был связан и которые потянули его за собой в уличную борьбу, куда-то исчезли. Он остался оторванным от всего, ему некуда было податься. Сунулся он в железнодорожное собрание, но там были солдаты, стал разыскивать Емельянова и Потапова -- не нашел. Хотел добиться сведений о Павле -- и ни у кого и нигде не мог.
У кума, работавшего на небольшом кожевенном заводе, было сумрачное лицо, когда явился к нему Огородников. Кума томило похмелье, у него трещала голова, он тщетно искал полтинник на опохмелье. И встретил он Огородникова хмурым вопросом:
-- Деньги, Силыч, есть?
-- Какие! -- махнул рукой Огородников. -- Ребятишек голодными дома оставил... А ты как, Афанасий Иваныч, гулял, что ли?
Кум скривился, словно от зубной боли.
-- Гулял... Будь оно проклято!
-- Что так? -- заинтересовался Огородников.
-- Ввязался я в дело одно. А оно, выходит, вроде и зря, и совестно...
Огородников пригляделся к куму, заметил, что того томит не одно только похмелье, замолчал и не стал расспрашивать. Но кум сам заговорил и рассказал о юрком человечке, который неделю назад пришел в Спасское предместье, принес вина и принялся расписывать всякие чудеса. От этого юркого человечка кум перешел к появлению переодетого полицейского надзирателя, призывавшего расправиться с крамолой, которая мешает правительству устраивать получше жизнь рабочему люду. Затем -- о торжественной архиерейской службе в соборе, откуда толпа пошла по городу...
Огородников, у которого по мере того, как кум рассказывал худое лицо наливалось кровью, не выдержал и сильно выругался.
-- Ты за что же это? -- удивился кум.
-- За что?.. -- освирепел Огородников. -- Да ты вроде христопродавца, на своего брата рабочего человека пошел!.. Там кого били? Кровных трудящих людей!.. Нынче по всей Рассее переворот жизни происходит, окончательное очищение от тяготы и кабалы, а ты супротив!.. Тебя поманили полбутылкой, полицейский крючок залил тебе триста с листом, ты и поверил!.. Эх, ты!..
Кум молча слушал Огородникова. Глаза у кума были опущены и дышал он тяжело.
-- Слышь... -- нерешительно проговорил он, когда Огородников угрюмо замолчал и насупился. -- Слышь... Тут не я один в это дело ввязался... Ну, теперь понемногу смекаем, что ошиблись... Занапрасно всю эту волынку затеяли. Ей-богу, смекаем!..
-- Поздновато!.. -- сердито заметил Огородников. -- Поздновато, говорю, смекать начали. Без всякого понятия! Вот ты того не сообразил, что от начальства, какое оно ни на есть, всегда обман и каверза идет...
-- Знаю! -- досадливо перебил кум.
-- Знаешь, а поступки у тебя какие?!. Вот рассказывают, что около железнодорожников-то немало людей покалечили, может и до смерти. Это как надо понимать?
-- Убивать не убивали... -- тихо возразил кум. -- Бока намяли...
-- Эх ты-ы!.. -- горестно вздохнул Огородников. -- На кого пошел? На самого себя ведь!.. А все твоя пьяная привычка. Зальешь глаза и ничего не понимаешь!..
Кум молчал. Замолчал и Огородников.
Когда, немного посидев в тягостном и суровом молчании, Огородников стал уходить, кум виновато сказал:
-- Ошибся я, Силыч! Понятно мне, что зря я это все. А ты только то прими во вниманье, что не я один... И есть которые не сознают ошибки... Округом есть некоторые...
-- А это самые может отъявленные пьяницы и шантрапа! Рабочий человек в такие дела соваться не станет. Совесть ему не дозволит!..
