odynokiy (odynokiy) wrote,
odynokiy
odynokiy

Ис. Гольдберг. День разгорается. (6)

26.
Когда Галя вышла от Андрея Федоровича с Натансоном, ее изумила полнейшая тишина, стоявшая на улице. Тишина эта была такой глубокой и ясной, что девушке на мгновенье показалось сном все, бывшее с нею: и бегущая в панике толпа, и казаки, и звон колоколов, и тревога о Павле.
-- Кажется, все успокоилось! -- высказал предположение Натансон, оглядываясь по сторонам. -- Слышите, тишина!
-- Да... -- нерешительно подтвердила Галя. -- Знаете что? -- Я теперь одна смогу пойти. Видите, спокойно...
-- Нет! Ни в коем случае! Я вас провожу. Куда вам нужно?
Галя назвала улицу, на которой должна была быть воздвигнута баррикада и где она надеялась найти Павла.
Они дошли до места молча. Окружающая тишина не располагала к разговорам. От этой тишины Гале становилось тягостно и тревожно. Что-то случилось! Не может быть, чтобы было тихо от успокоенности и порядка. Так не бывает, когда на улицах все благополучно и течет обычная, мирная жизнь.
Когда они подошли к опустевшей баррикаде, которую кто-то, видимо, пытался разрушить, растаскать по кусочкам, и когда Галя никого там не увидела, она вскрикнула и схватила за рукав Натансона:
-- Что же это такое?! Где все? Где Павел?
-- Не знаю... -- растерянно ответил Натансон, недоуменно оглядываясь по сторонам.
-- Ах, я чувствую, что произошло несчастье!.. Где же они? Что случилось? Послушайте, пойдемте к стачечному комитету, к железнодорожному собранию... Пойдемте... там я узнаю!..
-- Хорошо, -- вздохнув, согласился Натансон.

По дороге к железнодорожному собранию они снова молчали. Но тишина вокруг них уже не была такой полной и ненарушимой. Невнятно, но усиливаясь, им навстречу полз глухой рокот. В этом рокоте, как вспышки молнии при грозе, прорывались короткие удары и какой-то звон. Чем ближе, тем сильнее растекался шум. И вот уже можно было различать голоса, крики, выстрелы.
-- Там убивают! -- крикнула Галя и побежала вперед. Неловко загребая ногами, за ней устремился Натансон. Длинные волосы его развевались из-под порыжелой шляпы.
Они выбежали к железнодорожному собранию со стороны базара. Здесь уже было многолюдно. Со всех сторон стекались толпы. Но люди останавливались на тротуаре, вдоль улицы, вытягивались, глядели в сторону железнодорожного собрания, переговаривались.
-- Бьют!.. Ай, батюшки! Кузнецы напирают!
-- Забастовщики, забастовщики орудуют!.. Глядите! Смяли, смяли тех-то!..
-- Ой, стреляют!.. Господи, страсти-то какие!..
Галя потащила своего спутника сквозь толпу. Она проталкивалась, не обращая внимания на толчки и злобные окрики, она чуяла, что там, возле железнодорожного собрания, ее товарищам, может быть Павлу, грозит смертельная опасность. И она забывала про опасность, которая могла грозить ей самой.
Они выбрались, наконец, из толпы и очутились на углу, на открытом месте и в десяти шагах впереди себя увидели другую толпу, бушующую, осаждающую здание железнодорожного собрания. Галя увидела озлобленных, озверевших, пьяных людей, которые нападали на других и ожесточенно били. Она слышала дикие крики, до нее долетали отдельные слова, отдельные выражения:
-- Жиды!.. Катай их!.. Православные, лупи!..
-- Бей забастовщиков!..
-- Крамольники-и!..
И она, не сознавая, что делает, безоружная ринулась в толпу.
Натансон отстал от нее. Погромщики заметили его, их возбудил его вид, его длинные с проседью волосы, его шляпа, его слегка растерянный вид.
-- Ребята, жид!.. -- крикнул кто-то возле него. И несколько человек накинулись на него. Его ударили чем-то тяжелым по голове. Его свалили с ног.
А Галя стремительно прорвалась через толпу и ее стремительность спасла ее. Пробившись вперед, она добралась до дружинников, которые цепью шли на громил. Здесь ее заметил кто-то из товарищей и втянул в толпу своих.
-- Павел? -- задыхаясь спросила она.
Но никто не мог ей ответить, где ее брат. Никому не было времени искать друг друга. Погромщики успели уже ранить несколько человек и, опьянев от первого успеха, лезли отчаянно на дружинников.
Разбитый царский портрет, иконы и хоругви уже проплыли куда-то дальше. Патриотическая манифестация двинулась по городу, оставив здесь заранее выделенную группу, к которой присоединились те, кто прятался на базаре, в пономаревских корпусах. Вместе с царским портретом, хоругвями и иконами исчезли и Созонтов и Суконников.
Павел с дружинниками подоспели как раз в самый разгар погрома. Они напали на громил с боку, неожиданно и заставили тех трусливо разбежаться. Но следом за Павлом и его товарищами шел длиннорукий со своей партией. Он не спускал глаз с Павла, как бы охотясь за ним, и налетел на него тогда, когда он не подозревал вовсе об опасности. Длиннорукий ударил Павла, коротким железным ломиком, фомкой, но удар, который он метил в голову попал по плечу. Потому что худой мужик, во-время заметивший грозившую Павлу опасность, ловко пнул длиннорукого в бок. Емельянов подоспел обоим на помощь и выстрелил в воздух.
-- Стрелять будем, гады! -- крикнул он. -- Расходитесь!..
Павел, не сразу почувствовавший боль, хотел что-то сказать, но пошатнулся и тихо пополз на землю. Тут нашла его Галя.
27

Погром у железнодорожного собрания прекратился внезапно.
С боковой улицы вывернулся марш-маршем отряд солдат, а рядом с ним серояблочная пара. Стоя в коляске, что-то озабоченно наговаривал командовавшему отрядом офицеру тучный полицеймейстер. Погромщики, как только увидели солдат и полицеймейстера, пришли в замешательство. Они попятились назад. Полицеймейстер ухватился за малиновый кушак кучера и задыхаясь закричал:
-- Прекратите буйство!.. Буду разгонять оружием!.. Рас-сходи-сь!..
Солдаты, тяжело грохнув сапогами, остановились. Остановилась и коляска.
-- Предупреждаю: буду разгонять! -- повторил полицеймейстер. -- Живо расходись!..
Как по команде, погромщики повернулись и стали быстро расходиться. На земле осталось несколько раненых. Дружинники тесно сплотились и застыли возле здания железнодорожного собрания. Между дружинниками и солдатами образовалось пустое пространство. На замерзшей земле темнели пятна крови.
-- Вы тоже, господа, расходитесь! -- обратился полицеймейстер к дружинникам. -- Всякие скопища воспрещены. Буду применять строгие меры!
Дружинники молчали. Они поглядывали на солдат, которые, в свою очередь, внимательно смотрели на них. Офицер хмуро чего-то дожидался и ничего не предпринимал. Среди дружинников произошло какое-то движение. Из средины протолкался в передние ряды высокой курчавый студент, он поднял руку и сочным и сильным баритоном затянул.

Ви-ихри враждебные воют над на-ами...
Песня всколыхнула дружинников. Десятки голосов подхватили ее:
Темны-ые си-илы нас злобно гнету-ут...

К этим десяткам присоединились другие. И вот песней охвачена вся толпа дружинников, и плывут над толпою, над затихшими в изумлении солдатами, над побагровевшим полицеймейстером грозные слова:

В бой роково-ой мы вступи-или с врагами,
Нас еще су-удьбы безвестные жду-ут...

Полицеймейстер вылез из коляски и, грузно переваливаясь, подошел к офицеру. Он что-то настойчиво говорил ему, но офицер хмуро качал головой. Солдаты лукаво ухмылялись.
Из подъезда железнодорожного собрания вышла группа дружинников. Они унесли туда раненых и теперь возвращались в строй. По рядам не перестававших петь забастовщиков пролетела какая-то команда. Ряды пошевелились, колыхнулись и тесной колонной забастовщики тихо двинулись вперед. Они шли уверенно и бодро и боевая песня плыла над ними, как знамя. Они пошли мимо замеревших в изумлении и невысказанном восторге солдат, мимо потупившегося офицера, мимо выходившего из себя полицеймейстера. Их песня разгоралась и ширилась. И как бы дополняя эту песню, впереди них вспыхнуло алым пламенем знамя.

Но мы подымем грозно и сме-ело
Знамя борьбы за рабо-очее дело...

грозили они, попирая дружным шагом гулко отдававшую, скованную морозом землю.
Солдаты провожали их жадными взглядами, полуобернув головы на-лево, как на параде...
Стройная, бодрящая песня глухо долетала внутрь здания. В одной из комнат, наскоро превращенной в лазарет, неопытные и растерявшиеся санитары возились с ранеными. Галя, кривя губы, как будто больно было ей, а не брату, наблюдала за тем, как Павлу перевязывали разбитое плечо. Павел крепился и с бледной улыбкой пытался шутить:
-- Ничего, швестер! Голова целая... значит, все в порядке!
Раненые лежали на сдвинутых скамейках, на столах. Неподалеку от Павла в тяжелом забытье лежал Натансон. Когда Галя на минуту оторвалась от брата и посмотрела на музыканта, у нее больно сжалось сердце. Лицо Натансона представляло сплошной кровоподтек, изо рта сочилась кровь, глаза запухли. Он тяжело дышал и в груди у него что-то зловеще хрипело.
-- Ах, как изувечили человека! -- вырвалось у кого-то. -- Негодяи!..
Галя отвернулась. На ее глазах навернулись слезы. Это она виновата! Она повела за собою ни к чему не причастного человека. И вот теперь...
В коридоре послышались быстрые шаги. Дверь открылась. Галя обрадованно услышала знакомый голос:
-- Устраивайте горячую воду! По-больше горячей воды!
К раненым подходил Скудельский.
28

Жандармы скрылись не надолго.
Ночью в городе была произведена облава. В десятках квартир перерыли все вверх дном в поисках крамолы и крамольников. Арестовывали целыми группами. Всю ночь арестованных водили по сонным, затихшим улицам в тюрьму. Всю ночь по городу разъезжали жандармы и полицейские и двигались усиленные патрули.
И тюрьма ожила.
К приему новых "гостей" готовились заранее. Были освобождены камеры, из одного корпуса перевели в другие уголовных и отвели его для политических. Усилили внутреннюю охрану тюрьмы. За неимением коек настлали наспех новые нары. В тюрьме стало как-то по-деловому празднично, смотритель, его помощники и надзиратели почувствовали, что на них возлагается ответственное дело, и подтянулись.
Арестовывали разных людей, в разных частях города. Арестовывали по-разному.
К Чепурному постучались в полночь вежливо и осторожно. Через закрытую дверь предупредили:
-- Оденьтесь. Полиция...
Чепурной взволновался. Взволновалась его жена. Пришла в возбуждение и заохала прислуга. Жандармский вахмистр, вошедший в сопровождении двух солдат, учтиво предъявил ордер на арест. И даже не стал делать обыска. Только спросил:
-- Оружия никакого нет?
Чепурной поспешно и готовно ответил:
-- Никакого.
Когда Чепурной нервно и растерянно одевался, жандарм посоветовал его жене:
-- Вы бы, мадам, сготовили бы мужу подушечку, белья пару смен, ну, из пищи что-нибудь... Ведь там, сами понимаете, удобствов мало.
У Чепурного тряслись губы, когда он прощался с женой. Жена на прощание крестила его мелкими крестиками и плакала навзрыд...
Скудельский был разбужен бесцеремонным громким стуком. Услышав его, доктор сообразил: к больному. Но стук повторялся с усиливающейся настойчивостью, и тогда Скудельский подошел к двери дочериной комнаты и разбудил дочь:
-- Верочка, проснись, оденься, кажется, пришли с обыском...
Жандарм, полицейский пристав и солдаты грубо ввалились в переднюю, едва Скудельский успел отпереть дверь. Они вторгнулись в квартиру и сразу же приступили к обыску. Верочка не успела одеться, как в ее комнату втиснулся солдат и полицейский. Она закричала, но полицейский грубо оборвал ее. Вячеслав Францевич резко заметил приставу, что девушке надо дать одеться, но пристав насмешливо возразил:
-- Нам некогда цирлихи всякие разводить. А вы не оскорбляйте!
Рыли в квартире Скудельского беспощадно и с нарочитой грубостью. Швыряли на пол книги, разбрасывали бумаги, письма, переворачивали мебель, выстукивали стены, ковырялись в полах. В верочкиной комнате безжалостно и бесцеремонно раскидали девичье белье, мяли его, комкали, грязнили. Верочка в поспешно накинутом на плечи халатике ежилась от смущения, холода и обиды. Глаза ее были полны слез.
Скудельский, побледнев от негодования, глухо сказал:
-- Это издевательство. Я буду жаловаться!
-- Пожалуйста! Сколько угодно!.. -- с издевкой ответил жандарм.
Уходил в тюрьму Вячеслав Францевич с наскоро собранным узелком. С Верочкой ему не дали возможности попрощаться. Девушка проводила его, горько заплакав от обиды, от страха и от жалости...
Галю приход полиции почти не удивил. Она недавно вернулась из больницы, куда по настоянию доктора увезли Павла. Она еще не спала, когда квартирная хозяйка, открывшая дверь непрошенным гостям, с испуганным изумлением крикнула:
-- Ой, батюшки! Полиция!..
Пришедшие заполнили комнату Гали и стали допрашивать девушку, где ее брат. Галя ответила, что не знает.
-- Как же вы не знаете? -- насмешливо взглянул на нее жандармский вахмистр. -- Вы с вашим братом сегодня целый день митинговали и всякими недозволенными делами занимались... Должны вы обязательно в известности быть, где он теперь находится!
-- А я не знаю! -- повторила Галя, исподлобья поглядывая на то, как полицейский и солдаты рылись в ее вещах.
-- Что ж, -- протянул вахмистр, -- коли запираетесь, так мы вас заместо брата вашего заарестуем!
-- Можете! -- вспыхнула Галя.
И почти спокойно вышла на морозную улицу, сопровождаемая конвоем...
В рабочих квартирах жандармы и полиция вели себя с грубой пренебрежительностью. Они командовали, покрикивали, пытались глумиться над обыскиваемыми. Но они встречали молчаливый протест и нескрываемое презрение в поблескивающих глазах рабочих. В иных домах их ждали с презрительной насмешливостью, и это их больше всего раздражало: они предполагали увидеть смятение, растерянность, испуг, а вместо этого они заставали спокойных и даже втайне посмеивающихся людей.
Лебедев, один из членов стачечного железнодорожного комитета, когда они пришли к нему, деловито посоветовал:
-- На обыск не тратьте зря времени. Ничего не найдете. Вот вам письменный стол, чемодан, комод, орудуйте... -- И, обращаясь к жене, встревоженно поглядывавшей на него, попросил: -- Варя, принеси мою сумочку, ту, которая всегда со мной в тюрьму путешествует.
Жандармский ротмистр кисло усмехнулся и ехидно спросил:
-- Готовились? Ожидали нас?
-- Вас всегда нужно ждать, -- спокойно ответил Лебедев. -- А сумочка моя так от ареста до ареста и живет. Там у меня все приготовлено для тюремного жительства.
-- Вы бывалый...
-- Вашими молитвами! -- весело тряхнул головой Лебедев.
...Во всех концах города шли обыски и аресты. Со всех концов города в тюрьму приводили арестованных. В тюрьме становилось все оживленней и оживленней.
29

По средине обширного, мощеного булыжником двора стоял столб с небольшим медным колоколом. Во двор со всех четырех сторон гляделись зарешетченные окна низких, облупленных корпусов. Тюрьма была старая. Когда-то она именовалась тюремным замком, и к ней по проторенной "владимирке", по широкому и исхоженному московскому тракту стекались арестанты со всей России. О ней пелись унылые арестантские песни, ее вспоминали на этапах и в ссылке тюремные сидельцы. Про нее складывались рассказы. И рассказы эти ходили по тюрьмам и этапам империи. И слава у нее была недобрая.
В обычное время в тюрьму попадали через узенькую калитку в мрачных, окованных железом воротах. Из калитки поворачивали в невысокую дверь тюремной конторы, а оттуда расходились по камерам. Но в эту ночь, когда арестованных приводили десятками, тяжелые ворота, стоявшие обычно на запоре, со скрежетом и визгом приоткрылись, и людей впустили во двор. И уже со двора другим ходом повели в контору. И от сотрясения раскрываемых ворот запыленная и грязная икона, висевшая над ними, слегка закачалась на затейливом, арестантской работы, кронштейне.
В тюремной конторе арестованные узнавали знакомых, обменивались приветствиями, пытались шутить. Тюремная администрация настороженно поглядывала на новых арестантов. Тюремная администрация, обычно невозмутимая, на этот раз была немного смущена: среди приводимых под конвоем находились известные в городе люди, которым вовсе не место в тюрьме!
Скудельский столкнулся на тюремном дворе с Галей.
-- А-а, и вас тоже!
-- И меня, Вячеслав Францевич!
Галю повели в женский корпус. Скудельский поежился от холода и от волнения и, приглядевшись к окружающим, узнал Чепурного. Потом он узнал редактора, Пал Палыча, затем инженера Голембиевского, потом еще знакомого, еще и еще. Чепурной, кивнув ему головой, горестно, но стараясь сделать насмешливое лицо, протянул:
-- Каково? А?..
-- Да-а... -- отозвался Вячеслав Францевич. -- Правительство играет ва-банк!
-- Попомните мое слово, господа, -- вмешался Пал Палыч, -- это так даром им не пройдет!..
Над толпою арестованных раздался зычный, привыкший командовать голос:
-- Заходи по-двое! Заходи!.. Живо!..
Толкаясь и мешая друг другу, люди стали торопливо проходить в низкую дверь. В полутемном коридоре на них повеяло застоявшимся, кислым воздухом. Запахи тюрьмы, густые и непереносимые, охватили их. Чепурной поморщился и поднес платок к носу. Шедший с ним в паре высокий студент покосился на него и засмеялся:
-- Неподходящее амбре?
-- Ну, и воздух, -- проворчал Чепурной, смущенно пряча платок в карман.
В конторе долго возились с необходимыми формальностями. Столкнувшись с законом, с формой, Чепурной оживился, он почувствовал себя законником и потребовал на просмотр ордера на арест, которые пришли с каждым из арестованных. Дежурный помощник смотрителя ухмыльнулся и успокаивающе заверил:
-- Не беспокойтесь, все в порядке!
Было уже совсем под утро, когда, наконец, всех повели в камеры, и звон ключей, лязг засовов и тяжелый стук закрываемых дверей напомнил о том, что с этого часу начинается неволя, тюрьма.
В камере, куда попал Скудельский, набили человек сорок. Чепурной и редактор оказались здесь же. Но кроме них и еще четырех-пяти знакомых, все остальные были Вячеславу Францевичу неизвестны. Это была все молодежь, шумная и неугомонная даже и здесь, в тюрьме, как и везде.
Высокий студент, как только в камере водворился кой-какой порядок, предложил:
-- Надо, товарищи, организоваться. Выберем старосту.
Скудельский, Чепурной и Пал Палыч, устроившиеся на нарах рядом, переглянулись. Пал Палыч кивнул головой:
-- Действительно, надо организоваться.
-- Я предлагаю Пал Палыча Иванова... Человек уважаемый... -- заявил Чепурной.
С нар, заполненных молодежью, весело и дружно грянуло:
-- Мы предлагаем товарища Антонова!..
-- Голосовать! Голосовать!.. Антонова!
-- Кто это Антонов? -- спросил Скудельский ближайшего к нему товарища из тех, кто громко выкликал эту фамилию.
-- Железнодорожник. Слесарь депо.
Проголосовали дружно. Антонов получил громадное большинство. Когда результаты голосования были объявлены, с дальней нары поднялся лохматый, немного сутулый великан. Серые глаза из-под нахмуренных бровей глядели у него весело и чуточку насмешливо. Русые усы свисали вниз. Оглядев сокамерников, великан почесал большой с узловатыми пальцами рукою в затылке и глухим голосом сказал:
-- Что ж... Почтили, значит, доверием... Ну, это я самый и есть Антонов... Которые не знают, так вот, значит... Я и есть избранный... А теперь надо установить конституцию, камерную конституцию... Первое -- никаких разговоров с начальством, никого, кроме старосты. Понятно?..
Камерную конституцию устанавливали бы долго, если бы кто-то не спохватился, что уже поздно, что скоро в заставленные решетками окна заглянет утро и что все окончательно решить можно будет завтра. С этим согласились и начали устраиваться на ночлег...
30

Утро было морозное и мглистое. Это утро вставало над просыпающимся в растерянности городом. Оно вставало над тюрьмою, над арестованными, которых продолжали проводить по улицам города под усиленным конвоем. Оно вставало над многочисленными патрулями, шагавшими по городу вдоль и поперек.
Железнодорожное собрание было занято войсками. Еще ночью нагрянула сюда рота стрелков и расположилась шумным и бесцеремонным бивуаком. На заборах и в витринах появились еще более грозные, чем прежде, объявления властей. Эти объявления были напечатаны плохо: собранные из воинских частей бывшие печатники, видимо, разучились работать. На главной улице открылись некоторые магазины, в которых за прилавком, вместо бастующих продавцов, встали сами хозяева и их доверенные и управляющие. Но покупателей было мало. Было мало прохожих по улицам, которые считались очищенными от беспорядков. Было тихо. И прежняя настороженность витала кругом.
От большого белого с колоннами губернаторского дома скакали вестовые. Полицеймейстер, невыспавшийся и обрюзглый, с самого раннего утра ездил по присутственным местам. В участках были в сборе все городовые. В участках не по-обычному толпились дворники. Пристава ходили по заплеванным канцеляриям и кордегардиям, деловито и приподнято возбужденные.
Желтое здание жандармского управления напоминало гудящий улей. Здесь было почти праздничное оживление. Невыспавшиеся вахмистры и жандармы смотрели именинниками. Шпоры звенели весело и радостно. В кабинете самого полковника беспрерывно шли совещания. Начальник охранного отделения почти не выходил от полковника. По-обычному вылощенный, душистый, ласково улыбаясь серыми злыми глазами, ротмистр Максимов вкрадчиво, но непреклонно и властно командовал высшим и по чину и по положению полковником. Он подсказывал мероприятия, советовал, и советы его похожи были на приказания. Старик полковник с седым бобриком на голове, с тщательно подстриженными белыми усами, бодрящийся и по-военному подтягивавший свое дряхлеющее тело, относился к ротмистру внимательно и предупредительно. Максимова сюда перевели в прошлом году с юга, где на него было произведено террористами неудачное покушение. У Максимова была слава опытного и находчивого жандарма, и он не однажды был взыскан высочайшими милостями.
В желтом здании жандармского управления, которое находилось недалеко от тюрьмы, ночь незаметно перешла в утро. И Максимов, свежий и благоухающий, словно он крепко и всласть поспал всю ночь, просматривал длинные списки, улыбаясь и насвистывая задорный мотив из оперетки. Полковник, превозмогая усталость, сбоку поглядывал на ротмистра и с завистью отмечал его свежий и бодрый вид. Пожевав губами, как будто он только что съел что-то кислое, старик скрипуче обронил:
-- Ну-с... Забрали многих. А вот типографийки-то нету... Нету, Сергей Евгеньич, типографийки... Плохо.
Брови ротмистра быстро взметнулись вверх. Лоб сбежался в морщинках. Голубые глаза зло метнули короткий взгляд в полковника.
-- Типография, Антон Васильич, -- вещь серьезная. Ее революционеры не держат на виду... Дайте срок. Вот поговорим кой с кем из задержанных, развяжутся языки, тогда и о типографии речь пойдет.
-- Под самым носом орудуют... Листки за листками, самые возмутительные, изготовляют... Есть же у вас, Сергей Евгеньич, осведомители, что ж они делают?
Полковник, тщательно раздвигая сзади разрез мундирного сюртука, тяжело опустился в резное дубовое кресло и стал рыться в папках с бумагами, наваленных на большом письменном столе. Ротмистр стремительно повернулся, щелкнул шпорами и рванул холеный белокурый ус:
-- Осведомители работают! Я имею честь уверить вас, господин полковник, что осведомители работают!
-- Ну, ну, Сергей Евгеньич, -- с легким испугом торопливо поправился полковник, -- я вовсе не хотел вторгаться в вашу область... Верю, верю, что там у вас все в порядке... Но как это все беспокойно и бестолково!.. Заарестовали мы с вами сотни народу, а толк-то какой? Какой, Сергей Евгеньич, толк? Нет настоящего дела!
-- Дело будет, -- многозначительно пообещал ротмистр. -- Мы, правда, забрали много крикунов и краснобаев, много мальчишек и просто так, случайных, но зато у нас кой-кто из головки сидит. Мы убьем забастовку, отняв у нее руководителей... А до типографии, до господ социалистов мы по-настоящему еще доберемся!
Полковник поежился в кресле и потянулся к лежащему на столе серебряному портсигару с толстыми золотыми монограммами.
-- Курите!
-- У меня, Антон Васильич, легкие... -- отказался ротмистр, доставая свой портсигар.
Оба закурили. В высокие окна гляделось подслеповатое зябкое утро.
-- Та-ак... -- протянул полковник, вдыхая душистый дым, -- та-ак... Это что же, значит, вроде революции?
Ротмистр усмехнулся.
-- Нет. По-моему, маленький, неудачно аранжированный бунт...
-- А забастовка? А все эти бесстыдные и совершенно наглые выступления? Наконец, даже баррикады?! Вы поймите, Сергей Евгеньич, бар-ри-кады!
-- Все это, уверяю вас, не надолго... Проследуют демобилизованные с Востока, разойдутся по домам, и все станет спокойно, за исключением небольших вспышек.
У ротмистра потухла папироска. Он смял ее и сунул в чугунную пепельницу: сеттер, делающий стойку на берегу озера. Полковник двумя пальцами левой руки расправил усы, правая с зажатой в ней папироской опустилась на стол, и длинный столбик пепла бесшумно упал на бумаги.
-- Революции в России ждать нельзя, по крайней мере, в скором времени, -- весело сказал ротмистр, -- особенно при наличии нас.
Выпятив наваченную грудь мундира, полковник самодовольно подтвердил:
-- Да...
У ротмистра чуть-чуть насмешливо сверкнули глаза.
В дверях прозвенели шпоры...
-- Дозвольте доложить, вашвысокблагородие!
-- Ну? -- повернулся полковник к вошедшему.
-- Так что на Монастырской, на Главной и коло самого нашего управления обнаружены неизвестно кем наклеенные прокламации... Одну содрали в целости и предоставлена при донесении... Извольте получить.
Полковник быстро выхватил из рук вахмистра смятый и в нескольких местах продранный листок. Ротмистр, расправив плечи и звякнув при этом наконечниками аксельбантов, перегнулся к листку и жадно заглянул в него.
-- Все те же! -- раздраженно отметил он.
-- Ну, вот! -- развел руками полковник.

Tags: Сибирь
Subscribe
  • Post a new comment

    Error

    default userpic

    Your reply will be screened

    Your IP address will be recorded 

    When you submit the form an invisible reCAPTCHA check will be performed.
    You must follow the Privacy Policy and Google Terms of use.
  • 0 comments