Ответ от Фильки пришел очень скоро. Пухлый конверт содержал несколько листков бумаги, кругом исписанных филькиным неровным почерком. Но в конце были две приписки: одна рукою Зинаиды, а другая от Николая Петровича.
Влас долго и сосредоточенно читал письмо из дому. Он искал в корявых и путанных строчках сына ответа на свои вопросы. Он жадно домогался этого ответа. Но в некотором смятении сам не знал, что же ему надо. Порою ему хотелось, чтобы в филькином письме были факты, которые доказывали бы, что в коммуне все плохо, что там идет развал. Порою же страстно и неудержимо старался он вычитать только хорошее, только победы и достижения.
А Филька писал о всяких пустяках. О том, что он теперь, как только у него есть свободное время ("На работу, тятя, меня берут на всякую, чтоб больше пользы от меня было..."), всегда возле Николая Петровича. А Василий Оглоблин и другие балахонские наравне со всеми. О том, что вторую неделю в столовой обед без мяса, но зато похлебку мучную очень вкусную варят теперь. И больше всего о себе: как он в район ездил и рыжего опознал, и как в коммуне его про город и про отца расспрашивают.
Немного больше толку было от приписки Зинаиды.
"Тятя, -- писала дочь, -- живем мы, ты не думай, не худо. Что попервости трудно, так это ничего. Мама возле скота и ей уваженье от правления и от прочих. Меня в ясли приставили, не хотела я, а теперь понимаю, что по глупости. Кланяемся тебе, тятя, и ждем домой. Остальные тоже спрашивают: когда ваш родитель Влас Егорыч вернется. А мы не знаем и оттого нам неловко и даже стыдно. Любящая дочь Зинаида Медведева".
Николай Петрович просто написал, что кланяется и надеется в скорости увидеть Власа Егоровича дома, в коммуне.
"Ждут", удовлетворенно подумал Влас. "Ну, ладно, ждите". Он сам себя хотел убедить, что письмо это его вовсе не радует и не радуют его зовы домой, но все-таки не удержался и похвалился письмами перед Савельичем. Старик одобрительно покачал головой, но сказал совсем неожиданное:
-- Конечно, теперь тебе в коммуну свою можно заявляться.
-- А ранее разве мне нельзя было? -- удивился Влас и настороженно повернулся к Савельичу.
-- Ранее, -- медленно протянул Савельич, -- ранее тебя, дружок, могли нехорошо там устретить. Ушел ты от гордости своей в самое тяжелое время, ну и могли бы люди в раздраженье войти, коли бы ты вернулся ни с чем...
-- Как это ни с чем? -- с легкой обидою переспросил Влас.
-- Очень просто. Прошлялся, мол, по заработкам, а как, вроде, сперло, и заявился домой...
-- Это я-то? -- вспыхнул Влас.
-- Нет, конечно, -- улыбнулся Савельич. -- Я это к примеру, в поясненье тебе, как оно могло бы случиться. А теперь коли ты домой пойдешь, так ты от хорошего положенья, с большими процентами, заслуженный -- и на доске, и в стенной... Вот оно как выходит!
-- Да-а, выходит... -- неопределенно и раздумчиво промолвил Влас, начиная вникать в слова Савельича и признавать полную их правоту.
Он не мог не признать правоту в савельичевых словах. Вот здесь, на стройке, за последнее время резко изменилось к нему, Власу, отношение к лучшему. И в групкоме, и со стороны отдельных партийных и профсоюзных работников он встречает теперь большую, товарищескую предупредительность. Он знает, что теперь его считают по-настоящему своим. И это отношение уже выявляется не только на словах. Около этого времени зашли разговоры о премировании лучших рабочих и в групкоме сразу в числе лучших был назван и Влас. А на одном из производственных совещаний плотников его выбрали в президиум. И он смущенно озирался с высоты клубной сцены, стесняясь и вместе с тем внутренне гордясь этим выбором.
Поэтому он быстро схватил мысль Савельича и постарался впервые представить себе, как бы его в разных случаях встретили дома, в Суходольском.
"Да, -- соглашался он мысленно, -- приди-ка я без ничего, с пустой рожей, пожалуй, и надсмешек не обобрался бы. Сказали бы, что вот, мол, не выгорело в городе, потянулся на легкую жизнь, а теперь к родным пряслам приворотил, не выйдет ли тут полегше... Без всякого спору, сказали бы так... Варит голова у старика. Прав Савельич! Ежели сейчас обернуться домой, другое дело. Любой надсмешник язык прикусит, как только насчет здешней работы моей известно станет... Не отломится шутить!"
И хотя он и не собирался уходить домой (эта мысль была запрятана у него далеко, и он сам боялся колыхать ее), но вот то, что теперь у него есть чем похвастаться, если бы он захотел, и что на стройке его ценят и отмечают, как хорошего рабочего, -- ласкало его, и он все применял это к тому моменту, когда домашние и односельчане будут встречать его, будут принимать обратно в свою среду.
5.
А стройка лезла ввысь.
Этажи громоздились над этажами и из кажущейся нестройности и кирпично-бетонного хаоса вырастало стройное здание, законченные линии которого были приятны глазу.
Влас в самое последнее время стал видеть постройку иными, новыми глазами. Раньше его вообще поражали размеры постройки, он хозяйственным чутьем воспринимал размах строителей, он убеждался, что новые хозяева умеют не только разрушать, но и строить. А теперь, втягиваясь в окружающую жизнь, он стал ухватывать и понемногу понимать, для чего строят, зачем .
На собраниях строителей, когда решались и обсуждались практические и повседневные вопросы работы, изредка кто-нибудь из партколлектива или групкома вскользь говорил о назначении этого шестиэтажного, раскинувшегося на целый квартал здания.
Влас в общем знал, что это будет швейная фабрика, откуда станет выходить разнообразная одежда и всевозможное белье для рабочих и крестьян. Порою он даже пошучивал, что вот, значит, фабрику-то он строит, а придется ли рубаху ее изделия носить, неизвестно. Но пока-что, до самого последнего времени, его интересовали только стены, этажи, в сооружении которых он принимает участие. И только теперь его влекло вникнуть в результаты, в конечные результаты постройки, ударным рабочим которой он сделался.
Обнаружилось это случайно.
Тихим вечером, после душного дня, рабочие собрались кучкой возле барака и лениво толковали о том, о сем. Разговор был вялый и путаный. Говорили о работе, о пище, о доме, о хлебе, который где-то зреет. Говорили о выработке, о норме, о десятниках и снова о доме.
Кто-то раздумчиво и глубокомысленно сказал:
-- А шибко, братцы, Россея обстраиваться зачала. Везде строют да строют. Почитай и рабочих людей нехватит, скажем, по камню или плотников. И куды все это строют?
-- Слыхал, поди, -- отозвался густой голос из темноты, -- как тебе объясняли: производство расширяем. Чтобы сами себе все производить, а не кланяться загранице.
-- Правильно, -- согласился первый. -- Кланяться, это накладно... Только горазд много накручено. Поглядеть, так страшно делается. Всюю землю изрыли, все, скажем, горы ископали, лесов, однако, не останется, все порублены. Страсть! А насчет пользы, не знаю...
-- Не знаешь? -- заинтересовались окружающие, и споры притихли.
-- Вот истинный! -- оживился, подстрекнутый вниманием, сомневающийся. -- Вот прямо крест кладу: не вижу ее, эту самую пользу.
-- Отчего же это?
-- А оттого, что, к примеру, хоть наше вот строительство взять. Строится, говорят, цельная фабрика на пошитье всякой одежы и исподнего, а я без рубахи хожу и штаны у меня дырявые.
Кругом засмеялись.
-- Верное слово! Без рубахи! И будет ли мне от этой самой фабрики новая рубаха, не верится мне. Нет, не верится!
-- Трепло! -- резко и презрительно отчеканил немного глуховатый голос. Все повернулись в его сторону. Влас по голосу узнал комсомольца-бетонщика. -- Форменное трепло! Говоришь вредные и глупые слова, а понятия в тебе нет никакого.
-- Это пошто же?
-- Пошто? А вот по то самое. Чьи ты слова говоришь? Неприятельские ты слова повторяешь, кулацкие и вредительские. Может быть, и сам недалеко от кулаков и вредителей ушел.
-- Я человек рабочий! Какой я кулак!
-- А треплешься хуже не надо!.. Рабочее советское государство страну нашу, Союз, улучшает, из нищей делает ее богатой и в первых, как говорится, рядах, а ты...
-- Страну-то вроде бы богатой делают...
В вечернем сумраке люди задвигались. Послышался короткий смешок, кто-то свистнул. Кто-то насмешливо сказал:
-- Заплакала казанская сирота!
-- Эх, ты! Тебя бы за такие слова!.. -- сплюнул комсомолец.
Влас, молча прислушивавшийся к спору, вмешался:
-- Который работать идет, тот не нищий! Это вот лодыри нищают да голодом сидят. Лодыри и разная шпана!.. А насчет фабрики, так я понимаю таким манером: станет она разную одежу выпускать, куда одежа пойдет? -- трудящему, рабочему. А, стало-быть, и мне.
-- Верно! Правильно! -- посыпалось кругом.
-- Все может быть... -- теряя свой задор, согласился спорщик и замолчал, а затем затерялся в темноте совсем.
К Власу, проталкиваясь сквозь кучку отдыхающих, пробрался кто-то темный и остановился возле него:
-- Правильно ты, товарищ Медведев, срезал этого парня. Сознательно!
Узнав в подошедшем комсомольца, Влас добродушно отозвался:
-- Да и ты не плохо сказанул ему. Болтун он, языку волю ненужную дает. Может, по темноте.
-- Знаешь, Медведев, темнота -- не оправданье. От темноты много вреда в жизни.
-- А иной человек ведь и не виноват в своей темноте.
Окружающие дружно поддержали Власа, и он, -- подбодренный этой поддержкой, продолжал:
-- Иному темнота в тягость, он рад бы от нее избавиться, да не может и не знает как.
Разговор, попавший в это русло, потек дальше легко и безболезненно. В нем приняли участие и другие. И так незаметно подкралась ночь. Влас первый спохватился и напомнил, что завтра надо на работу вставать и что пора теперь на покой.
Разошлись быстро. Когда Влас вошел в барак, Савельич уже спал. Это слегка огорчило Медведева: он нарочно поторопился уйти за тем, чтобы перекинуться парой слов со стариком. Власу хотелось повторить слова, которые вырвались у него неожиданно в этой случайной беседе, хотелось сказать Савельичу:
"Понимаешь, Поликарп Савельич, какая штука простая да хитрая выходит: мы с тобой тут пилим да стругаем, по разумению своему на постройке силы свои кладем, а нам потом это обернется надевашками, или там штанами да пиджаками!.. Круговорот какой умственный!"
Но, так и не высказав старику этой новой мысли, Влас угнездился на своей койке и уснул крепким, здоровым сном.
6.
В эти же дни Влас был душевно растревожен одним случаем.
В обеденную пору возле конторы столпилась кучка рабочих, и этой кучки Влас, проходивший мимо, услыхал горький женский плач. Он протиснулся поближе и увидал старуху, которая сидела на ящичке и громко плакала.
-- Это кто же? -- тихо спросил он ближайшего рабочего. -- По какой причине?
-- Родительница... Того парня, который на лесах расшибся.
-- За вещами приехала, -- пояснил другой. -- Ну и плачет. Мать...
Влас с тревожным изумлением вгляделся в плачущую старушку, увидел согбенную годами и тяжелым трудом крестьянскую женщину, увидел мать, пришибленную горем и несчастьем, ярко вспомнил широкий трап, нагромождения лесов, солнце, запутавшееся в них, и коварно и ловко подпиленные брусья.
-- Ох, беда какая! -- вздохнул он. -- А ну, коли он у ей один?
-- Сказывает, что единственный.
Старушка плакала и торопливо вытирала лицо головным платком. Рабочие стояли вокруг нее, насупленно и хмуро думая о чем-то. Подхватывая и высказывая вслух невысказанную общую мысль, Влас негромко произнес:
-- За что? За что же тот гад ее теперь обездолил?
И на весь этот день унес Влас от конторы, где все не могла справиться со своим горем, со своими слезами мать, гнетущее чувство обиды. Но вместе с обидой вползло в него ожесточение. Охватил его гнев на тех, кто погубил парня, на тех, кто мешает жить, работать и строить.
Весь во власти таких чувств, он спрашивал после работы Андрея:
-- А как до вредителей-то, которые с лесами мудрили, дознались окончательно? Будет им суд?
-- До самых настоящих еще не добрались. Главные-то хитрые и осторожные, сами в сторонке хоронятся, а на виду-то всякая мелочь вроде Феклина... Но думаю, что и их застукают.
-- Надо бы! -- сурово сказал Влас. -- Надо бы до самой головки добраться, чтоб с корнем!
-- Доберутся! -- уверенно подтвердил Андрей. -- Непременно доберутся.
О Феклине, вернее, о двух Феклиных Влас думал после этого очень упорно. Приходили на ум слова здешнего Феклина, а мысль от этих слов стремилась к Некипелову, к Никанору Степановичу. Порою не хотелось думать о земляке и соседе, но неуклонно и неотвязно слова и выражения Феклина мешались со словами и выражениями Некипелова. И невозможно было порою отличить и установить, кто же из них говорил то или это.
"Неужто Никанор Степаныч ввязался в темные дела?" -- недоумевал Влас. Фактов и поступков не было, таких фактов и поступков, которые бы подтверждали эту догадку. Но были злые слова, были смутные намеки. Было, наконец, обещание свести с какими-то знающими людьми и хвастливые заверения, что всему теперешнему будет скоро конец. И затем было самое последнее: почему-то Некипелов стал скрываться от него, Власа, а Петр тщательно и упорно отказываться от того, что поддерживает связь с отцом.
Все это было очень подозрительно, и от всего этого Власа мутило. Не хотелось думать о Некипелове, но теперь, когда плачущая старуха разбередила воспоминания о преступлении на стройке, о гибели ни в чем неповинного парня, не думать нельзя было, и все неотвязней и надоедливей томил вопрос:
"Неужто и Никанор Степаныча доля есть в этом деле?"
И в скорости после встречи с матерью Савостьянова Власа вызвали повесткой к следователю.
-- Вишь, закручивается дело, -- удовлетворено усмехнулся Савельич, повертев в руках повестку. -- Ну, не пронеси очка! Говори правду начистоту!
-- Правды я не боюсь! -- горделиво ответил Влас.