Наконец, выписался из больницы и Филька. И настал день, когда он пришел к отцу на работу. Он нашел Власа в светлом сарае, где в стуке топоров, визге пил и скрежете и свисте фуганков плясали на широких солнечных полосах мелкие древесные опилки и кругом желтой вкусной пеной клубились мягкие пахучие стружки. Влас стряхнул с брезентового фартука желтую пыль и щепочки и, отложив в сторону топор, шагнул навстречу Фильке.
-- Ослобонился, герой? -- весело спросил он. -- Шагаешь?
-- Выписала? -- тряхнул Филька головой и с радостью вдохнул в себя ядреный смолистый дух свежего дерева. -- Послезавтрева приезжают, заберут меня домой.
-- Отгостился, значит? -- пошутил Влас, разглядывая сынишку, который пытливо озирался кругом и ко всему с большим вниманием приглядывался. -- Ну, обожди немного. Управлюсь, поспрошаю коменданта, чтоб тебе со мной до послезавтра пожить.
Филька вышел из сарая, где десятки рабочих вместе с его отцом стругали, пилили, обтесывали брусья и ладили рамы, перегородки, колоды, выбрался на удобное место и оттуда стал поглядывать на кипучую работу, которая шла вокруг. Он видел громадное здание, тянущееся ввысь шестью этажами. Он видел нескончаемые ряды квадратных отверстий для окон, он стал считать их и сбился. До него доносился рокот, треск и шум голосов. И необычное для него оживление и многолюдство на стройке и неосознанная им, но проникшая в его сердце стройность и налаженность рабочего труда восхитили его. Он выпрямился, приоткрыл рот, улыбка зашевелилась на его лице. И он подумал:
"Как тут ладно все! Весело-то как!"
Маленький деревенский мальчонка стоял с полуразинутым ртом возле строящегося городского многоэтажного дома, и проходившие мимо него оглядывались на него, усмехались. И кто-то с ласковой озорливостью крикнул:
-- На строительство на советское глазеешь, пацан? А ты взбирайся-ка да поработай. Поработай...
Филька конфузливо сжался и отошел в сторону. Но этот окрик не надолго разбил его восторженно-созерцательное настроение. Он снова принялся глядеть на горячее оживление, на бодрую и толковую сутолоку, кипевшую на стройке. Он снова, задрав голову кверху, считал и все не мог сосчитать окна и двери этого громадного, незаконченного и растущего ввысь дома. И, удивляясь размерам этой громадины, поражаясь ею и прикидывая в уме, сколько домов суходольских надо, чтобы составился один этот городской дом, Филька преисполнился какой-то еще не вполне определенной и сложившейся обидой, чем-то вроде досады и зависти на то, что вот живут же люди в городах, где такие дома, где все не так, как в деревне, как в Суходолье. Это досадливо-завистливое чувство натолкнуло Фильку на неожиданную мысль: вот, наверное, почему отец не хочет уходить отсюда. Мысль эта крепко засела в его голову, и позже, когда в перерыве Влас повел его в барак и, переговорив с комендантом, устроил на своей койке, Филька ни к селу, ни к городу сказал:
-- Тута хорошо, тятя!
-- В бараке-то? -- удивился Влас. -- Чего ж тут хорошего?
-- Нет, не в бараке. В городе. Дома строят. Весело. Все разное такое... у нас дома-то ничего такого нету...
-- У вас дома... -- сбоку лукаво посмотрел на него Влас. -- А ведь ты давеча про дом как расхваливал!
-- Дома тоже хорошо... -- слегка смешавшись, возразил Филька. -- А вот в городе, тятя... Хорошо. Ты, тятя, поэтому, вот потому, что тут хорошо, домой-то не приезжаешь?
Прямое Филькино предположение сбило Власа с веселого и благодушного настроения. Он прищурился, помолчал и сухо велел Фильке складывать свое барахлишко поаккуратней на койку:
-- Базара не разводи здесь. Чтоб порядок и чистота были. Читай на стенке.
На стенке среди разных пестрых плакатов висели четко выведенные большими буквами на белом надписи: "курить нельзя", "соблюдайте порядок и чистоту", "пользуйтесь сорными ящиками!"
Филька уставился на надписи и плакаты, поглядел на чисто выметенный пол и прибрал свой узелок на отцовскую постель.
-- Курить, написано, нельзя, -- простодушно заметил он, -- а вон дяденька курит, да еще другой в углу.
-- Курят, -- согласился Влас. -- Не признают по темноте и несознанию порядка.
Когда стемнело и в бараке вспыхнули огни, гуще и оживленней зашевелились люди, к Власу и Фильке подсел вернувшийся откуда-то Савельич.
-- Твой наследничек? -- кивнул старик на Фильку. -- В полном, значит, аккурате? Давай, поздоровкаемся, востроглазый!
Протягивая застенчиво старику левую ладонь лодочкой, Филька уловил его ласково-насмешливый взгляд и сразу почувствовал к нему доверие. Савельич потряс Филькину руку и спросил Власа:
-- Домой его скоро отправляешь?
-- Послезавтрева за им приедут.
-- Машину, поди, под тебя подадут? -- пошутил Савельич. -- Тамабиль?
-- Трактор, -- поддержал шутку Влас. -- Он по тракторам специяльный.
Над власовой койкой повеяло веселым задором и радушием. У Фильки раскраснелись щеки. Сияющие глаза его устремились на Савельича, который все больше и больше нравился ему. Старик сыпал шуточки и прибаутки, но приглядывался к парнишке зорко и неотрывно. Влас подметил, что Филька пришелся старику по душе, и налился теплым чувством. И ему захотелось, чтобы сынишка еще больше развернулся и еще крепче понравился Савельичу.
-- А ну-ка, Филь, порасскажи нам про дела и делишки твои там, дома-то!-- подзадорил он Фильку. -- Какой ты есть там работник и как да что там тебя!
-- Филиппом тебя звать? -- присоединился Савельич. -- Ага, Филипп Власович, обскажи, обскажи про житьишко свое! Про коммуну.
Влас чуточку потемнел. Савельич заметил это и, ярче и шире рассыпая улыбки, повторил:
-- Про коммуну свою расскажи, паренек!
Филька застеснялся и, чтобы скрыть свое смущенье, по-взрослому хмуро и грубовато стал отнекиваться:
-- Да я, рази, умею рассказывать? Я как расскажу?
-- А ты попросту, попросту, Филипп Власыч! -- весело подтолкнул его старик. -- Об чем знаешь, об том и сыпь!
Филька знал о многом, а рассказывать не умел. Но, подстрекаемый Савельичем, руководимый его ловко поставленными вопросами, он разговорился, стал выкладывать про жизнь в Суходолье, про коммуну и про свои маленькие дела и обязанности. И вот пред Власом и стариком развернулись по клочкам и отрывкам филькиного повествования многосложная, новая и неровная жизнь коммуны "Победа коммунизма". Филька увлекся и, раскрасневшись и поблескивая глазами, припоминал, как коммунары дружно выходили в поле, как весело бывало в столовой, как поправился отощавший на бескормице скот, как гудел трактор и неслись над полями песни. Филька размахивал руками, горячился. Он особенно стал горячиться, когда рассказывал о пожарах, о рухнувшем мосте, о мелких и крупных пакостях, которые кто-то подстраивал коммуне.
А пока Филька разгорался, к власовой койке понемногу стянулся народ. Мужикам, рабочим удивительно было увидать в своем бараке бойкого мальчика, который о чем-то рассказывал, и они потянулись послушать его.
Влас слушал сынишку молча, с опущенными глазами. Он уже многое из того, о чем сейчас говорил Филька, знал раньше. Но слушая теперь об этом еще раз, он по-новому переживал услышанное. А Савельич исподтишка поглядывал на него и незаметно ухмылялся. Сам Савельич так и сиял от Филькиных рассказов. У Савельича копилось добродушное лукавство, и в том, как доходили слова мальчика до Медведева, он черпал силу для какой-то затаенной мысли.
Почувствовав, что его слушают, Филька старался. Ему захотелось щегольнуть собою, и он начал хвастаться:
-- Мы с Васильем на поле с песнями ездиим... Я коло машин. На коне верхом. Махом езжу. Какие там болтики, железные разные штуки, я все вожу. Я скоро, может, на курсы попаду. В трактористы. Меня коммуна командирует...
-- Ты, выходит, персона цельная! -- засмеялся кто-то.
Филька оглянулся на засмеявшегося, чуточку смешался, но бодро оправился:
-- В коммуне... -- раздельно пояснил он. -- В коммуне хорошо. Тамока нас, ребят, учить всех скрозь будут.
-- Вот! -- вмешался Савельич и распушил от удовольствия бороду. -- Вот язвенские какие нонче ребятишки пошли! Ну так от своего ума все начистую шпарит, да и только! Слышь, Медведев?
Влас гнал радостную и довольную усмешку, но не мог согнать ее, и она светилась на его лице.
5.
И во второй раз, но теперь уже сильнее нежели тогда, когда прощался с ним тракторист Николай Петрович, укололся острой тоской Влас, отправляя Фильку домой. Главное дело, обидно было, что Филька ясным солнцем сиял, предвкушая скорое прибытие в родное Суходолье. И нисколько, повидимому, не жалел, что оставляет в городе отца. А в отце разбужено было теплое и горделивое чувство и хотелось ему покрасоваться пред товарищами, пред соседями и сожителями парнишкой своим. И он уже в самую последнюю минуту, когда надо было отправляться в дом крестьянина, где Фильку дожидались попутные, предложил сынишке:
-- А ты оставайся здесь. Живи со мной.
Филька испуганно взглянул на отца. Глаза парнишки обожгли Власа. И он поторопился успокоить его:
-- Ну, ладно, ладно, езжай!
После отъезда Фильки во власовом углу в бараке и во власовой жизни стало как-то пусто. В первый день, когда вернувшись с работы, он не нашел на койке сынишку, Влас даже обеспокоился. Но поймал себя и криво сам себе усмехнулся. "Да ведь он уехал!" А тут еще Савельич подвернулся и разбередил рану:
-- Покатил твой герой! К дому, пожалуй, теперь подъезжает, к пирогам к мамкиным.
Влас поглядел на старика хмуро и растерянно и ничего не ответил.
В другой раз кто-то из сожителей вспомнил Фильку и ласково пожалел, что нет разговорчивого и смышленого мальца. И тут Влас тоже промолчал. Потом горечи прибавил тот же Савельич, весело рассказав Власу, что в групкоме удостоверились теперь окончательно в благонадежности Власа.
-- Обсказали ребята про твоего Филиппа Власыча, про рассказы его, и выходишь ты чистым, как стеклышко! Достоверным свидетелем сынишка тебе пришелся.
-- А без его, что же, замаранным я вышел бы? -- обиделся Влас.
-- Не в том дело, -- спокойно пояснил ему Савельич. -- Сам помнишь обсужденье. В групкоме-то.
-- Помню... Только это не дело.
-- Пошто же не дело? Неужто тебе не ясно, что коли округом тут всякие пакости пошли, так требовается ухо востро держать. Нас кажного надо бы поперешерстить. До самой печонки, до нутра скрозь добраться... И тебе тут, Медведев, никакой обиды не может быть оттого, что твою домашность пощупали, откуда ты и как, значит, вышел от своей родины. Ты скажи то, что к тебе ранее не придирались. Спасибо за это скажи... Ну, а ежели тебе стеснительно об том, -- прищурился хитро Савельич, -- что от собственного парнишки подмога тебе вышла, так обдумай и обкрути мозгами, откуда это есть и почему...
-- Откуда? -- угрюмо спросил Влас.
-- А вот сам обмозгуй...
Но Влас ничего обмозговывать не собирался. Ему не нужно было этого: многое пришло к нему по-новому, многое уже сложилось в голове и в сердце не так, как раньше.
Не так, как раньше, думал он и вспоминал о доме, о деревне, о своем Суходолье.
Тоска о доме прильнула к нему и стала неотвязной. Впервые за все время с тех пор, как ушел он из дому, потянуло его обратно. Впервые закопошилось сомнение: правильно ли поступил он тогда, плюнув на все, покинув хозяйство и не примкнув к новому, к тому, что зарождалось в старой деревне? Влас еще пытался строптиво гнать от себя это сомнение, но его невозможно было уже отогнать. Оно прочно и въедчиво впивалось в него и ширилось, и укреплялось.
И совсем смотала бы тоска Власа, если бы не подвернулись горячие дела на стройке, закружившие и его, как и сотни других рабочих.
Дело о вредителях разрасталось и становилось все более ясным и определившимся. Врага нащупали прочно, и он уже не мог выскользнуть. И казалось бы, что нужно теперь дождаться суда и услышать о каре, которая по справедливости настигнет вредителей. Но еще до суда все оборачивалось для Власа и для многих других по-необычному.
По баракам, в красном уголке, просто под открытым небом возле стройки пошли летучие собрания. Групкомщики, партийцы, знакомые и чужие выступали на этих собраниях и говорили о вредительстве. Но говорили как-то по-новому.
-- Товарищи, -- убеждали они строителей. -- На всякое вредительство рабочий класс должен отвечать удвоенной, утроенной энергией в своей борьбе за соцстроительство. Вот у нас на стройке мы успели предотвратить злостное вредительство, и на этом нельзя останавливаться. Мало, что наш пролетарский суд покарает вредителей. Надо в ответ на хитрости, на происки врага дать хорошую, ударную работу. Надо поставить себе задачу -- сократить срок постройки на несколько месяцев. Окончить ее к годовщине Октября!..
Когда Влас побывал на первом таком собрании, он не сразу уразумел, почему такая связь между вредительством и необходимостью приналечь на работу. Но он не стал допытываться и доспрашиваться, а решил сам самостоятельно уяснить себе дело. Решил еще раз внимательней послушать докладчиков. И попал на выступление Абрамовича.
Помня Абрамовича по тому собранию в бараке, на котором обсуждались выводы комиссии, лазившей на леса и установившей чью-то злую руку, Влас стал слушать его с непонятной и непривычной для себя жадностью. Абрамович тоже призывал строителей к лучшей, нежели раньше, работе. Он требовал, чтобы усилия врагов разбились об удесятеренную волю и энергию рабочих.
-- Чем лучше и успешней мы, товарищи, будем работать, -- говорил он, -- тем труднее нашим врагам будет бороться против нас, гадить и вредить нам. Успешное наше строительство, выполнение наших планов раньше срока, -- все это сделает нас богаче и сильнее. И, значит, никакие уловки врагов, капиталистов, кулаков и их пособников и помощников не смогут быть нам страшными... Давайте, товарищи, нажмем на работу! Давайте начнем работать по-ударному!..
Слова были простые и ясные. Хозяйственное чутье Власа оценило их мудрость. Да, крепкое и сильное хозяйство всегда легко сможет устоять против всяких невзгод! Даже в крестьянстве, в маленьком деле -- и то это совершенно правильно. А особенно в таком громадном хозяйстве, как государство. Да, Власу это близко и по душе вот то, что говорит Абрамович. С головой, видать, человек. Влас придвинулся ближе к столу, возле которого стоял Абрамович, остроглазый, курчавый и порывистый. Влас почувствовал на себе его обжигающий взгляд, но не смутился и прямо и открыто взглянул ему в лицо.
"Да, правильно, -- хотел он сказать этому чужому, но так верно говорящему человеку, -- хорошей работой всякую беду можно избыть!".
Но не сказал. И выдал эту свою мысль позже, когда артельно вместе с лучшими плотниками, с которыми уже успел сработаться, заявил о готовности повысить норму выработки.
-- Тут про проценты толковали. Ну, я на проценты не шибко горазд складывать, а только считайте так: желаю нажать, чтоб заместо одного, один с четвертью урока выходило. Будет это, как вы скажете, по-ударному?
-- Будет! -- смеясь, ответили Власу. -- В самый раз будет.
Вечером в бараке Влас говорил Савельичу, оглядывавшему его с какой-то ласковой хитрецой:
-- Они, значит, порчу какую, пакость, а мы им наоборот -- работу! С плеча во всю мочь! Ты как думаешь, сдюжат они, не сопрет их?!
-- Сопрет! -- кивал головой Савельич, понимая, о ком говорит Влас. -- Еще как сопрет! Отучатся леса подпиливать да мосты!..
-- Мосты... -- повторил Влас. -- Значит, одним миром они мазаны, те да эти...
-- Одним. И, следовательно, одним лекарством порчу эту лекарить надобно. Работой. Ударной.
-- Работой. Ударной, -- как эхо повторил Влас, ощущая в себе и радость, и тоску...
