Загорелось сразу в двух местах -- под амбаром с семенами и склад с инвентарем. Загорелось в рабочую пору, когда все были в поле, и тушить пришлось старикам и маленьким ребятишкам. Из взрослых и сильных в деревне оказался только счетовод, корпевший в конторе над ведомостями и счетами. Он выбежал на улицу, услышав крик и жидкие удары в чугунную доску. Здесь он бестолково и суматошливо стал кричать на ребятишек и старух, побросавших детей и оторопело бегавших по улице:
-- К сараю! к сараю пожарному бегите! За водой! Ах, недотепы! за водой!
Немного придя в себя, он сообразил отрядить какого-то малыша верхом на старой кривой лошади в поле за народом:
-- Во весь мах скачи! Без передыху!
Позже, когда с поля прискакали коммунары, с пожаром удалось справиться быстро. Склад с инвентарем отстояли целиком. Но амбар, в котором хранился семфонд коммуны, пострадал жестоко. Выгорел целый угол, и черная обнаженная пасть пожарища открывала недра амбара с обуглившимся, вконец испорченным зерном.
Андрей Васильевич ползал по погибшему зерну, вздыхал, ругался и все оборачивался к хмурым и озлобленным коммунарам и говорил:
-- С какой же это оказии загорелось? Товарищи, от какой же причины?
Сторож стоял пришибленный и разводил руками.
-- Некурящий я... Кабы я курящий был, тогды... А то всем известно... Я до нюхательного охотник... А чтобы курить, да никогды!
Правленцы обошли оба погорелые места, облазили по всем углам и закоулкам, вымазались в саже и в копоти и пришли к конторе с крепкой уверенностью:
-- Поджог.
Василий, бывший среди коммунаров, прискакавших с поля тушить пожар, услыхав это слово, сжал кулак и потряс им в воздухе:
-- Ох, язвило бы вас, сволочи! Ну, добрался бы я до той гадины!
-- Доберемся, -- уверенно заявил Степан Петрович. -- Не скроются. А покеда что -- обратно на работу.
Шумной ватагой поскакали коммунары обратно на поле, на работу. В конторе остались Степан Петрович, завхоз Василий и еще кой-кто из правленцев.
-- Будем составлять акт и вроде совещания сделаем, как оно да что, -- предложил Степан Петрович. -- Перво-наперво допрошаем Никоныча.
Сторож выступил на средину конторы и повторил свое.
-- Некурящий я. Кабы курящий...
-- Это нам известно, -- оборвал его Степан Петрович. -- Ты сказывай, не было ли коло амбару кого подозрительного?
-- Подозрительного? -- развел руками сторож. -- Нет, таких никого не видывал. Я все время поглядывал. Во все стороны и без всякого сна. Ну, а чтобы кто-нибудь такой, вроде подозрительного, нет. Истиный бог, нет...
-- Не спал, говоришь? -- подозрительно переспросил Степан Петрович. -- Все-ж таки кто-нибудь проходил деревней? Вспомни.
-- Что-ж тут упоминать, -- усмехнулся Никоныч. -- Бабенка одна, к куме, сказывала, в Сухую Падь, проходила. Славная такая бабенка, уважительная...
Упоминание о прохожей женщине заинтересовало всех. Сторожа засыпали вопросами. Завхоз всполошился и стал что-то шептать на ухо Степану Петровичу. У Василия приподнялась верхняя губа и обнажилось черное зияние выбитых зубов.
-- И бабенки разные бывают, -- кинул он, укоризненно поглядывая на Никоныча, сторожа. -- Она, сволочь, может, с целью тут шлялась, огонь подбрасывала.
Степан Петрович посмотрел на него и внушительно сказал.
-- Обследуем. Покедова чего трепаться зря.
И позже, отпустив Никоныча, почесывавшего в затылке и все твердившего, что он некурящий, председатель отвел в сторону Василия и, жарко дыша ему в лицо, приказал:
-- Поедешь в Сухую Падь. Поспрошаешь, какая и к кому. Понимаешь?
-- Понимаю!
Почти одновременно от конторы в разные стороны поскакали всадники: Василий в Сухую Падь, а кто-то другой в милицию, с заявлением о пожаре.
5.
Работа отнимала все время и не оставляла досуга на посторонние, праздные мысли. Но все-таки эти мысли одолевали. Кругом происходило что-то необычное и непонятное. Что-то оборвалось в налаженной и спокойной жизни. Вклинилась холодно и ненужно безотчетная тревога.
Кой-кто из коммунаров стал с опаской уходить на поля.
-- Как бы чего дома не доспелось, -- хмурились они озабоченно. -- Вот этак-то уйдешь, а тут, не дай да не приведи, либо пожар, либо еще што-нибудь худое.
Сильнее всего беспокоились женщины. В них тревога въелась острее и навязчивей. Они болели за детей и не хотели оставлять их одних без призору или под присмотром подслеповатых и хилых бабок. Они пытались отказываться выходить в поле и озлобленно кричали завхозу:
-- Мы что же, ребятишек, как котят, бросать будем? Нет! Нам дети дороже вашей работы.
-- Несознательные! -- наседал на них завхоз. -- Об чем вы думаете? Самая горячая, как говорится пора...
Тогда на ночном совещании в конторе (днем для этого времени не оставалось) решено было устроить ясли.
Об яслях разговоры велись уже давно. Еще в самом начале весенних работ, когда выяснилось, что придется подобрать всех трудоспособных коммунаров и коммунарок, несколько женщин заговорили об яслях. Но одни не соглашались, другие испугались:
-- Да как это на чужие руки родное дите бросить?! Нет уж, обойдемся. Пущай бабки у кого есть или няньки...
-- От бабок-то нивесть какая корысть, -- настаивали те, что стояли за ясли. -- А нянькам самим носы вытирать придется.
Но уговорить не удалось. Не удалось еще и по другой причине. Не находилось охотниц пойти добровольно работать в ясли.
-- Со своими-то намаешься, а ежели чужие ребята, так и совсем...
-- Не затем в коммуну шли, чтобы пеленки замаранные стирать.
И вот теперь в правлении на совещании твердо было постановлено: ясли открыть без разговоров и без проволочки.
Были вызваны комсомолки, в том числе Зинаида. Им сказали:
-- Вам вот какой наряд: работайте в яслях. От полевых работ освобождаем и даем такую нагрузку.
Зинаида вспыхнула:
-- От меня больше толку на поле будет. Я за полного мужика там пройти могу. А тут...
Степан Петрович перебил ее:
-- Тебе даден наряд, ну, ты подчиняйся! Еще при этаком-то положении неизвестно -- где твоя польза коммуне будет главная, на поле или в яслях этих. Должна понять... И вобче, без споров!
Зинаида ушла за завхозом вместе с остальными женщинами огорченная, разобиженная, еле сдерживая в себе негодование.
Ясли кой-как наладили. Но ребятишек туда не понесли. Многие женщины уперлись на своем, и, напуганные тревогой, которая обложила коммуну, не вышли на работу. И когда Степан Петрович стал обходить избы и упрекать тех коммунарок, которые застряли дома и возились с детьми, его встречали гневными возгласами.
-- Не станем ребятишек бросать. Тут теперя страшно стало. Вы бы оборонили нас, а то еще сожгут да перебьют всех...
-- Несите ребятишек в ясли, -- настаивал Степан Петрович. -- Никто их там не тронет. Там у нас организованно...
-- Не понесем!
Степан Петрович озлился. Он стал кричать на коммунарок, стал угрожать им вычетами, лишением продовольствия, изгнанием из коммуны.
-- Ну, гони, гони! -- наступали на него женщины. -- Гони! Не больно сладко в коммуне этой. Ранее с голоду не мерли, да и теперь без вас не помрем.
Страсти разгорелись. На простом, казалось бы, и таком понятном и несложном деле обнаружилась какая-то трещина, существовавшая в коммуне и раньше, но до этой поры никем не замечаемая.
По деревне снова, как это уже бывало прежде, зашелестели вздорные толки и слухи. Пошли шопотки и разговоры по углам, с оглядкой.
Встревоженная этими толками и разговорами и опаленная какою-то мыслью, Марья поздно вечером подсела к засыпающей Зинаиде на постель и вздохнула.
-- Ты что, мамка? -- сонно спросила ее Зинаида, поеживаясь под пестрым лоскутным одеялом.
-- Как же это теперь, Зинаида, будет? -- тревожно сказала Марья.
-- А? -- слегка откинула с себя одеяло девушка. -- Что-нибудь разве неладно?
-- Да куда уж лучше. Что деется! что деется! Сказывают, вечор в Сухой Пади два амбара сожгли. А намедни на заимках лошадей угнали. Совсем неспокойно стало...
-- Вот милицейские приедут, поймают кого, все снова станет спокойно, -- попыталась успокоить Зинаида мать.
-- Станет ли? -- вздохнула поглубже Марья и придвинулась к дочери вплотную. -- Худо это все, Зинаида... А к тому я еще тебе сказать хотела... В ясли эти ты пошла работать. Срамота. Люди смеются. Говорят: ну, теперь скоро твоя Зинка ребят рожать зачнет, обучится она с чужими водиться... Обидно мне это.
Зинаида рывком сбросила с себя одеяло и села. Обнаженное плечо ее розовато сверкнуло при свете керосиновой лампы.
-- Дураки болтают! -- гневно посмотрела она на мать. -- Дураки болтают, а ты слушаешь!
-- А как же не слушать, коли люди говорят. На чужой роток, как говорится, не накинешь платок. Я мать. Мне разве сладко это слушать. И еще про Миколая Петровича, про тракториста...
-- Ну, ладно! -- совсем рассердилась Зинаида и, отвернувшись от матери, стала плотно закутываться в одеяло. -- Ладно! Мне спать нужно, а ты со всякой всячиной лезешь.
Мать поднялась и отошла от Зинаиды, огорченно и тоскливо проговорив:
-- Вот, видать, правда-то колет тебе глаза... Осподи! что же это такое будет?!
Зинаида притворилась спящей и молчала.
6.
Зинаидина жизнь дошла в эту дружную весну до какого-то поворота. Текла она легко и молодо, и был день полон легкими и веселыми заботами, и были ночи насыщены здоровым и крепким сном, сладко тревожимым незапоминающимися на утро сновидениями. Были сверстники и подруги, с которыми привычно и незаметно протекали весны, опаляющие страдные дни и тихие, белые и вьюжные зимы. С ними день был похож на вчерашний, и можно было, зажмурив вечером глаза, ясно-ясно представить себе завтрашнее утро.
Но ровное и легкое течение зинаидиных дней натолкнулось на новое и, как ей казалось, неожиданное. На узенькой тропочке ее восемнадцати лет встал и заставил ее остановиться и задуматься другой человек.
Заглядывались на Зинаиду многие. Она не была хуже других девушек. У нее задорно поблескивали глаза. Одуряющая свежесть лежала на ее щеках. Возле маленьких, с полупрозрачными раковинами ушей вились, выбиваясь из-под красной косыночки, темнорусые завитки. Ее голос был упруг и певуч. Ее песни были пронизаны теплотою и радостной бездумностью. И смеялась она заразительно, свежо и лукаво. На нее нельзя было не заглядеться. И понятно, что тракторист Николай Петрович, пришлый городской человек, отметил ее сразу. И сразу же попытался стать к ней и с ней поближе. Он в первые встречи с ней повел себя немного вольно, непривычно для Зинаиды. Схватил ее за руку, потянул к себе, обливая задором поблескивающих, смеющихся глаз. Украдкой потрепал по спине. Но Зинаида упруго выскользнула, нахмурила брови и взглянула исподлобья:
-- Не балуй! Постыдился бы! А еще городской!
И он вспыхнул, почувствовал легкий стыд. А потом повел себя осторожнее и обдуманней.
Встречи их были редки. На весенние деревенские молодежные гульбища после работы на полянку Николай Петрович выходил редко, а где же в ином месте в крестьянском обиходе могли встречаться молодые парни и девушки? На работе было недосужно переглядываться да перекидываться словами с Зинаидой. Только на редких комсомольских собраниях и удавалось, подсев к Зинаиде, сказать ей пару слов. И то украдкой, потому что организация была малочисленная, и на собрания приходило семь-восемь человек, не больше. И все там было на виду, под перестрелкой молодых, все примечающих глаз. В редкие встречи Николай Петрович, расценив Зинаиду по ее отпору по-иному, по-новому, успевал перекинуться с нею только незначительными и сдержанными словами, старясь вложить в простой и несложный смысл этих слов какую-то мягкую и волнующую задушевность.
Зинаида с девичьим лукавством подметила сразу настроение тракториста. Она безошибочно поняла, что нравится ему, и с грубоватым кокетством делала вид, что ничего не замечает, ни о чем не догадывается. А сама впитывала в себя каждое слово, каждое движение Николая Петровича.
Однажды он сумел подкараулить ее за гумнами, когда никого вокруг не было. Обрадованно подошел он к ней, оглянулся и, усмехаясь немного виновато и неловко, сказал:
-- Я тебя, Медведева, все время ловлю...
-- Меня что ловить? -- настороженно возразила Зинаида. -- Я не зверь какой.
В глазах у нее быстролетно сверкнули искорки сдержанного, потаенного смеха.
-- Да вот поговорить охота, а всегда кругом чужие. Мешают.
-- Об чем говорить-то? -- опустила глаза Зинаида и оглянулась вокруг.
Было это в самые первые дни весенних предчувствий. Земля еще не успела по-настоящему прогреться и отойти после тяжелых, сковывавших ее стуж. Воздух был зыбок и непрозрачен. Сухая прошлогодняя трава жестко и ломко шуршала под острым ветром. И только солнце было новое, не зимнее. Солнце горело над пустыми полями ярче и теплее, ярче, чем, вчера, чем недели назад. От этого солнца шло тепло и к Зинаиде, и к Николаю Петровичу. У Зинаиды от солнца (от солнца ли?) окрасились нежно и розово щеки. А глаза у тракториста сияли глубже и яснее.
-- Да кой о чем есть... -- неопределенно ответил Николай Петрович. -- Хочу, например, хорошее знакомство с тобою вести... Без каких-нибудь глупостей или чего-нибудь другого. А по-настоящему, по-хорошему.
-- Девушек у нас много в деревне, -- подняла на него на мгновенье глаза Зинаида, но тотчас же скрыла их под тенью затрепетавших ресниц. -- Почто с другой какой не поведешь знакомства? Неужто я одна?
-- Ты мне более других нравишься, -- широко усмехнулся тракторист. -- До других мне никаких делов нет.
-- Нравлюсь? -- Зинаидины глаза вновь устремились на Николая Петровича, взгляд ее задержался на его лице подолее, смелее и открытей.
-- Не веришь? А я, честное слово, правду тебе говорю!
-- Насмехаешься... Вы, городские, всегда так... Ловите.
Николай Петрович вслушивался в слова девушки и не мог толком понять -- смеется она над ним или, вправду, не верит и защищается от него: говорила она обычные девичьи слова, какие говорятся в таких случаях, но голос ее при этом звучал скрытым лукавством, затаенной веселой насмешкой.
-- Ишь, какая ты, -- тряхнул он головою.
-- Какая? Мясная да костяная! -- засмеялась Зинаида и решительно повернулась, чтобы уйти.
-- И почему ты бежишь-то? -- огорчился Николай Петрович, не успев решить еще -- смеется ли она или нет. Зинаида через плечо кинула:
-- По делу иду. Да и не хорошо: увидят нас с тобою здесь, языками трепать зачнут.
-- А-а! -- протянул тракторист и, повеселев, тряхнул головою: -- Ну, в другой раз!
Эта встреча, и которой сказано было ими друг другу так мало, все-таки как-то определила их отношения. Николай Петрович почувствовал ясное и свежее лукавство Зинаиды, почувствовал сквозь сдержанность ее прорвавшиеся неуловимо, но крепко черточки приязни к нему и налился еще большей нежностью и влечением к девушке. Зинаида же с этого дня начала неомрачимо и легко думать о трактористе.
И потому что это была еще первая весна, первая заря ее любви, мечты ее о нем были светлы, радостны и немного смешливы.
Первое омрачение этих дум о человеке, который еще непонятно и неосознанно для нее самой стал близким, пришло к Зинаиде от опасливого и плаксивого замечания матери, от ее намеков на толки и сплетни. И первое омрачение, навеянное материнской тревогой, всколыхнув Зинаиду незаслуженной обидою, резче и обостренней выявило для девушки ту цену, то значение, которое приобрел в ее жизни, в ее светлых и легких днях Николай Петрович, тракторист.
Вот почему Зинаида замолчала и притворилась засыпающей. Захотелось уйти от слов матери. И стало впервые стыдно думать и вспоминать о Николае Петровиче. Стыдно первым девичьим жгучим и сладким стыдом.
