Однажды вечером, когда на хозяйской половине все затихло, а Вовка уснул, Мария прилегла на кровать и загрустила. Все пережитое нахлынуло на нее, разворошилось в ней, поднялось болью и вырвалось слезами. Она лежала, вздрагивая от плача, глуша его в себе, прижимаясь к подушке. Она боялась, чтоб ее не услыхали за стеной, но плач был властнее ее усилий, и до слесарши через перегородку донеслись ее всхлипывания. Слесарша подошла к двери и, не постучавшись, вошла в комнату.
-- Что же это вы, голубушка? -- наклонилась она над Марией. -- К чему слезы? Ни к чему они.
Мария быстро поднялась и стала скомканным платочком вытирать глаза.
-- Я это так... -- виновато пояснила она. -- Глупо это. Грустно мне стало.
-- Грустно! Такая молоденькая, а про грусть толкуете! Вам радоваться жизни надо!
Слесарша присела на кровать рядом с Марией и тронула ее за руку:
-- Может, я нехорошо это, что к вам так прямо лезу. Ну, я по-простому, без хитростев... Вы не убивайтесь, не томите себя из-за того, что дитенка сами воспитываете... без отца. Не расстраивайте себе сердце. Нонче жизнь новая, не так, как ранее. Это ранее женщина детная да безмужняя прямо и за человека не считалась. А теперь никому до того дела нет, что которая сама себе свою судьбу складывает... Про вашу долю, извините, я наслышана, и скажу вам душевно: берите свою молодость полными горстями, как говорится. Вам и плакать да убиваться не об чем. Верно я вам говорю!
Слова слесарши, приглушенные участием, согретые мягкой женской нежностью, входили в Марию с небывалою сладостью. Но сладость эта вместе с тем томила и позывала на слезы. И слезы текли из ее глаз щедро и неудержимо.
-- Ну, коли сердце требует, поплачьте, да всего толков! -- поглаживая Марию по плечу, приговаривала слесарша. -- Поплачь, коли сердце требует!
Слесарша умолкла, легонько вздохнула и немного позже добавила:
-- Наша женская природа такая, что всякая боль да всякая недоля слезами исходит.
Мария перестала плакать, оправилась и виновато улыбнулась:
-- Слабость на меня напала. Больше не буду.
-- Вот и хорошо! -- осветилась улыбкою слесарша.
Еще не высохли слезы на глазах у Марии, еще рдело смущенье на ее лице, но уже почувствовала она какое-то облегчение и потянулась к слесарше, а мгновеньем позже охватила ее потребность говорить, высказаться пред этой простой, чужой, но внезапно ставшей небывало близкой женщиной. Высказаться до конца, как никогда не высказывалась, ни перед кем, даже перед единственной подругой своею Валентиною.
Мария стала говорить. Слесарша сидела возле нее притихшая, ожидающая. У слесарши мягко светились глаза, из этих глаз текли к Марии теплые лучики. И, согретая ими, она без утайки, попросту, по-хорошему пожаловалась женщине на свою женскую долю.
-- Голубка вы моя! -- открыто улыбаясь, потянулась слесарша к Марии, выслушав ее. -- Ну что же вам об этом обо всем тужиться? Вы об ребенке так думайте: мой, стало быть, он и более ничей. Покудова, конечно, по сердцу себе человека не найдете. А человека такого найтить надо! Да и найдется он... А что касаемо того, чтобы ребеночка вытянуть, да на ноги поставить, так и это теперь дело нехитрое. Вы здоровая, ученость в вас есть, сами себя с им прокормить можете. А окромя всего... -- слесарша немного замялась, словно превозмогая какое-то препятствие, но быстро оправилась и дружески улыбнулась: -- окромя всего, имеется возле вас и человек подходящий -- Александра-то Евгеньич!
Мария вспыхнула. Слесарша, как бы не замечая ее неудовольствия, продолжала:
-- К вам он всей душою. Нам это известно. Мы его, Александра-то Евгеньича, давно знаем. Он с моим на одном заводе работал. Хороший человек. Широкой души мужчина. Вот он-то своим горбом до наук дошел. Каким он скоро инженером будет! А сколь в жизни мурцовки хлебнул! И об вас он заботу большую имеет, интересуется. Словом, любовь у него к вам по-хорошему существует. Не как у других: подольстился, попользовался да и на сторону...
Слесарша вдруг с легким испугом остановилась. Она заметила тяжелый тоскующий взгляд Марии, она вспомнила.
-- Ох, дура я! -- искренно вырвалось у нее. -- Вы, голубка, плюньте на меня. Сболтнула я.
-- Ничего, -- одними губами горько улыбнулась Мария. -- Ничего, Фекла Петровна.
-- Простая я, необразованная, -- вздохнула слесарша, -- вот оттого иной раз и брякну неподумавши!
-- Это хорошо, что вы простая. Зато вы и душевная и мне с вами легко, как с родной, -- осветилась Мария. -- Легко.
Электрическая лампочка сеяла с потолка резкий свет. Вовка тихо спал, за перегородкой было спокойно. Кто-то поцарапался в дверь. Слесарша оглянулась на звук и строго сказала:
-- Наталья, не мешай!
-- Я, мама, не мешаю, -- тоненько прозвучало в ответ и дверь приоткрылась, -- я в гости к Вовочке хочу.
Девочка, сияя лукавыми глазами, вошла в комнату. Мария двинулась к ней навстречу, схватила ее на руки и прижала к себе:
-- Золотко ты мое!
22.
Мария услышала за перегородкой голос Александра Евгеньевича. Он весело разговаривал с мальчиком. Он шутил над ним, а тот задорно и независимо отшучивался.
У Марии сердце заколотилось быстрее. Она не видела Солодуха дней пять.
И пока его не было, ей казалось что она может обойтись без него, а теперь вот почувствовала, как он ей нужен.
-- Ты не смейся, дядя Саша, -- вразумлял Солодуха мальчик, -- напрасно ты смеешься! Мы всем отрядом так решили! Понимаешь, всем отрядом!
-- Ну, значит, и весь отряд ваш неправильно поступил!
-- Отряд неправильно не может поступать! Это ведь, понимаешь, не один мальчик... Понимаешь!
-- Я-то это понимаю, а вот вы, видать, набедокурили!
-- Да если он учительницу нехорошим словом обозвал, так тогда как? Думаешь, терпеть его в группе? Мы таких терпеть не будем!
Александр Евгеньевич что-то ответил мальчику и вслед за тем Мария услыхала легкий стук в дверь своей комнаты.
Солодух вошел оживленный, свежий, бодрый. Его лицо светилось радостной улыбкой. Едва успев поздороваться с Марией, он оглянулся на перегородку и любовно сказал:
-- Эх народ-то какой хороший растет! Вот я сейчас со Степкой беседу вел. У них в школе мальчик обругал учительницу, а они, не дожидаясь школьного совета, сами самостоятельно постановили исключить его. А ведь ребятам по десяти, по одиннадцати лет, не больше!.. Ну, как живете, Мария? Я по горло был занят, все не мог выбраться к вам, даже совестно мне, что забросил занятия с вами. Впрочем, у вас дела пошли на лад... Как Вовка?
Неожиданно для нее, Марии вдруг стало легко и просто с Александром Евгеньевичем. Так легко, как еще не бывало.
-- Вовка молодцом, -- улыбнулась она. -- Крепнет и растет,
-- Мне его Наталка расхваливала, -- засмеялся Солодух. -- Она уверяла меня, что они с ним разговаривают и что она все понимает.
-- Наташа девочка прелесть просто какая. Да и все они хорошие.
-- Народ великолепный. Я вам говорил. С ними вам не может быть плохо. А знаете, -- спохватился Солодух, -- у меня ведь маленькое дело к вам. Я нашел вам небольшую работу.
-- Работу? -- взволновалась Мария. -- Службу?
-- Нет, можно брать на дом.
-- Ох, как хорошо! -- непосредственно вырвалось у Марии.
Александр Евгеньевич объяснил Марии, о какой работе идет речь, рассказал ей с кем и где она должна договориться. И Мария, выслушав его, покраснела и призналась:
-- Вы даже не можете себе представить, как кстати это.
-- Я знаю, -- кивнул головой Солодух и подошел к вовкиной кроватке.
-- Вот растет человек, -- обернулся он к Марии, -- который войдет в жизнь без предрассудков, без всего того лишнего, что давит еще нас.
Лицо у Александра Евгеньевича сразу стало серьезным, почти строгим. В глазах, которые были устремлены на Вовку, вспыхнуло упорство. И легкое подергивание верхней губы отмечало сдерживаемое волнение.
-- Без предрассудков. Да, -- повторил он. -- Не так, как у вас, Мария. Почему вы не можете отнестись к окружающему просто? Почему вы не назовете настоящим именем наши с вами отношения и не сделаете настоящих выводов? Почему? Ведь я чувствую, что мы друг для друга необходимы, нужны. О чем тут раздумывать, зачем колебаться? И ваши сомнения насчет Вовки неосновательны! Вовку я люблю. Да ведь дело и не в Вовке. Дело в нас самих. И если вас смущает третий, тот... отец Вовки, так и это ни к чему. Его отношения и к вам и ко мне могут ограничиваться постольку, поскольку он все-таки физический отец ребенка...
Мария наморщила лоб.
-- Не бойтесь слов, -- почти строго продолжал Александр Евгеньевич, подметив ее недовольство, -- не бойтесь. Рано или поздно, но договориться придется... Я после того раза, когда мы с вами хорошо говорили, ненадолго спутался в мыслях: был такой случай у меня, что я не так понял ваши колебания. Взбрело мне на ум, что мы разные люди, с разным прошлым, и что оттого вы не принимаете меня к себе. А потом дошел я до истины: какое же может быть у вас прошлое? Вы еще и не жили. Вы сами сейчас создаете себя, человека из себя делаете. И надо, чтобы вышел из вас человек здоровый, теперешний, без всякого груза прошлого за спиной... Давайте, Мария, открыто и ясно говорить: любите вы меня?
Определенно и без всяких затей поставленный вопрос как бы оглушил Марию. На мгновенье, на самое коротенькое мгновенье ей стало больно от этой определенности, от этой простоты. Бессознательно, не думая и не рассуждая об этом, она ждала иного подхода со стороны Александра Евгеньевича. Ждала других слов, другого звука его голоса. Но было это только на единый кратчайший миг. А вслед за тем, как бы зараженная этой простотой и ясностью слов Солодуха, она ответила, сама внутренно дивясь своей смелости и простоте:
-- Да... Вы сами это знаете.
Александр Евгеньевич протянул обе руки, обхватил ими голову Марии и близко придвинул свое лицо к ее лицу.
-- Мы будем жить вместе... -- взволнованно, но решительно произнес он. -- Мы будем жить втроем. У нас настанет светлая, радостная, трудовая жизнь. Хорошая, настоящая жизнь, начнется у нас, Маруся!
Мария молчала. Она закрыла глаза и чувствовала ласку его рук на своих щеках и слышала его голос. Голова ее сладко кружилась и словно сон охватил ее -- желанное и волнующее забытье.
Вдруг она поняла смысл слов Александра Евгеньевича. Тряхнув головой, она сделала попытку высвободиться из его рук. Открыла глаза, вздохнула.
-- Не знаю... -- глухо проговорила она. -- Не знаю... как же это будет? Как мы станем жить втроем? А если Вовку у меня отымут?
-- Отымут? -- удивился Солодух. -- Кто?
-- Ну тот... -- обожглась стыдом Мария, не в силах произнести слово "отец".
Солодух покачал головой:
-- У него нет никаких оснований сделать это, никаких прав...
-- А закон?!
-- Нет такого закона, который отнимал бы ребенка от матери. В советской стране, Маруся, такого закона нет и не может существовать.
Мария вскинула глаза на улыбающегося Александра Евгеньевича и недоверчиво покачала головой.
23.
Вторая встреча Солодуха с Николаем произошла в этот же день. Александр Евгеньевич вышел зачем-то к слесарю, а в это время в дверях возник разговор между Степкой и кем-то, кто справлялся о Марии. Солодух сразу узнал голос Николая и пошел к нему навстречу.
-- А, опять вы! -- с легкой насмешкой и неприязненно воскликнул Николай. --Впрочем, я этого ждал.
-- Вы зачем? -- спросил Александр Евгеньевич ровно и почти равнодушно.
-- Зачем? Ну, это уж мое дело!
-- Не совсем. Дело касается Марии, а это все равно, что меня самого.
-- Дело не касается вашей Марии, -- язвительно возразил Николай. -- Я к сыну своему пришел, к ребенку...
-- Что ж, проходите, -- посторонился Солодух, пропуская Николая. Тот удивленно взглянул на него и слетка смешался. -- Проходите! -- повторил Александр Евгеньевич.
Мария тревожно взглянула на обоих. У Марии вздрогнули ресницы. Солодух прошел к ней быстрее Николая и объяснил:
-- Вот на Вовку пришел взглянуть. На нашего Вовку.
-- На вашего? -- удивленно изогнул брови Николай. -- Парнишка, я в этом уверен, мой!
-- Мог быть вашим, -- усмехнулся Солодух, -- а теперь вряд ли! Вы сядьте. Нужно поговорить. Нужно, чтобы все стало ясным и бесспорным.
Оттого ли, что Солодух говорил уверенно и просто, или от близости настороженной и враждебно поглядывающей Марии, но Николай смутился. Он потерял обычную свою уверенность. Он оглянулся бесцельно и сел на ближайший стул.
-- Поговорим, -- останавливаясь возле него, пригласил Александр Евгеньевич, -- поговорим, как два сознательных, взрослых человека. Вот видите, это, -- он показал на Марию, -- моя жена. Жена и товарищ. Все, что близко ей, близко и мне. Ее ребенок -- это и мой ребенок. Ясно? Особенно, когда на этого ребенка никто, кроме нее, не имеет никаких прав...
-- А я? -- вспыхнул Николай.
-- Никаких! -- рванулась Мария и тотчас же замолчала, встретив ласковый, но предостерегающий взгляд Александра Евгеньевича.
-- Вы на него, конечно, не имеете никаких прав, -- убежденно, как что-то, не требующее никаких доказательств, сказал Александр Евгеньевич. -- Ведь, во-первых, вы сами себя устранили от ребенка, а, во-вторых, -- он на мгновенье остановился, смял в себе что-то, обернулся к Марии и, улыбаясь, попросил ее: -- Скажи ему, Мария, значит ли он что-нибудь для тебя теперь?
-- Чужой! -- изгорев смущеньем, решимостью и радостью одновременно, крикнула Мария. -- Совершенно чужой он мне!.. Да, да! Николай, чужой, как первый встречный прохожий!
-- А ребенок-то все-таки от меня, -- криво усмехнулся Николай, бледнея. -- Этого никуда не спрячешь.
-- Что ж отсюда следует? -- в упор взглянул на него Александр Евгеньевич, -- случайность, прошлое, вопрос физиологии...
-- Ему никто не заменит настоящего отца...
-- Отцы часто умирают и от этого дети нисколько не проигрывают. Да нужно сначала понять, кто же настоящий отец: тот ли, кто...
-- Тот, кто дал жизнь! -- нетерпеливо перебил Николай.
-- Ерунда! -- поморщился Александр Евгеньевич. -- Книжные, надуманные слова. Дал жизнь! Дело не в том, чтобы дать жизнь, а в том, как направить ее, эту жизнь.
Сжавшись и полуобернувшись от них, этих спорящих мужчин, Мария стояла возле кроватки ребенка и слушала. И нестерпимый, обжигающий стыд охватывал ее, подступал к горлу, выливался яркими, лихорадочными пятнами на щеках. Наростало в ней непреоборимое желание крикнуть, остановить их, прекратить их спор. Наростала потребность уйти, остаться одной, о чем-то глубоко и по-новому подумать, что-то пересмотреть, перерешить. Она стремительно обернулась к Солодуху и к Николаю, и они сразу увидели ее изменившееся от боли и тоски лицо.
-- Мария! -- шагнул к ней Александр Евгеньевич. Николай медленно поднялся со стула.
-- Уходите! Перестаньте! -- сдавленно крикнула она. -- Не надо, не надо! Я не могу!..
Александр Евгеньевич нелепым, ребяческим жестом поднес руку ко рту и прищелкнул языком:
-- В самом деле... Вот глупость-то! Дискуссию завели. Твоя правда, Мария, твоя правда! Пойдемте отсюда! -- повернулся он к Николаю.
-- Я сначала на Вовку взгляну, -- возразил Николай, с жадностью поглядывая на обоих.
Но Мария выступила вперед и преградила ему дорогу к кроватке.
-- Не пущу! Не хочу!.. Уходи! Слышишь, уходи и больше не смей приходить! Никогда.
У Николая хмуро сошлись брови. Александр Евгеньевич быстро положил ему руку на плечо и бесповоротно сказал:
-- Да. Пойдемте! Без разговоров.
Без разговоров, внезапно подчинившись этому приглашению, Николай пошел к двери. Мэрия угрюмо следила глазами за тем, как выходил Николай и следом за ним Александр Евгеньевич. Лицо у нее было усталое, постаревшее, некрасивое.
24.
А Вовка между тем рос. У Вовки взгляд переставал быть неясным, неосмысленным, водянистым. Он начинал поворачивать головку на привлекавшие его звуки, он вглядывался в яркие цвета, он широко раскрывал глазки на сверкающие предметы. И некоторые голоса положительно нравились ему: так, он удовлетворенно пускал слюни, когда слышал голос матери или когда Наталка щебетала над ним что-то по-своему.
Вовка становился человеком.
Уже кончалась осенняя, неопределенная пора и по утрам земля туго и гулко рокотала под ногами. Стояли обнаженные деревья, и ветер свистел в их негибких ветвях. Звенели колким и хрупким льдом лужи в канавах и в колеях дорог. Выпадали густые инеи. Вспархивал, кружился и лениво падал снег. Подходила зима. В комнатке у Марии было тепло: хозяева протапливали квартиру, загоняя, как выражалась слесарша, тепло на зиму. Мария, управившись с Вовкой, усаживалась за работу. Вороха бумаг грудились перед ней на столе, она пересматривала их, что-то подсчитывала, что-то отмечала. Какие-то ведомости и таблицы, в которых она первое время путалась и с трудом разбиралась, поглощали ее время почти до-отказа. Но ей нравилось это. Ей было приятно и радостно сознавать, что она зарабатывает сама себе на жизнь, что она этой работой содержит и себя и Вовку.
Александр Евгеньевич приходил к ней каждый вечер. Она ловила звук его шагов за перегородкой, она с радостным волнением прислушивалась к его голосу. Она ждала его и была счастлива, что он приходит. Но когда он в тот день нелепого и странного разговора с Николаем, вернувшись в ее комнату, сказал, что они должны теперь жить вместе, она решительно и непреклонно отказалась.
-- Нет, -- покачала она головой, -- нет, этого не нужно.
-- Почему? -- настаивал он.
-- Я чувствую, что этого не нужно, -- упрямо твердила она, не умея объяснить своего нежелания сойтись с ним и жить на одной квартире.
Солодух присмотрелся к ней, на мгновенье помрачнел, но быстро оправился и не стал настаивать.
И жизнь пошла ровно. В этой жизни самой большой и неомрачимой радостью был Вовка. За окном блекли и погасали теплые краски, за окном простиралась холодная и неприглядная осень, медленно и жестоко переходящая в зиму. И солнце, давно уже переставшее греть, сеяло тусклые и холодные лучи. A в комнатке у Марии от Вовки, от его светлого созревания словно согревающее сияние трепетало. Вовкин непонятный лепет, его беспричинные улыбки, вот то, как он барахтался, освобожденный от одеяльца, и сучил ножками и тянул крошечные кулаки к влажному рту, -- вот все это будило теплую усмешку, веселило, радовало.
-- Человечина растет! -- широко улыбаясь, говорил Александр Евгеньевич, следя за Вовкой.
-- Советский полноправный и свободный гражданин! -- усмехался Сорокосабель, слушая из-за своей перегородки Вовкин бесцеремонный и властный крик.
-- Он гугулькает со мной, -- утверждала серьезно Наталка, -- со мной он, тетя, разговаривает. Все, все гаравит!
Мария впитывала в себя все, что исходило от Вовки, все, что касалось его, и широкая материнская гордость поднимала ее, делала сильной, уверенной, зрелой. Наполняя день свой работой -- и вузовской, и той, которую она брала себе на дом, она ни на минуту не выпускала из своего внимания Вовку. Она отрывалась от стола с бумагами и бежала к его кроватке, когда он бодрствовал и тихо сопел, уставившись взглядом в потолок; она вслушивалась в его ровное дыхание, когда он тихо спал. Она нежно напевала над ним или вела тихие бесконечные, бестолковые беседы, когда он капризничал и заливался громким криком. Она была целиком, до-отказа переполнена им, этим растущим человеком, ее сыном, Вовкой.
Однажды Александр Евгеньевич полушутя, полусерьезно сказал ей:
-- Я начинаю ревновать тебя к Вовке. Этот шпингалет совершенно вытесняет меня из твоего сердца.
-- Я мать, -- слегка сконфузившись, пояснила Мария. -- Его я люблю, как мать. А тебя...
-- Меня как супруга? -- посмеиваясь глазами, нарочно употребил это неуклюжее слово Александр Евгеньевич. -- По привычке?
-- Нет, Саша! -- зарделась Мария. -- Не по привычке... Ты мне очень-очень родной. Ну, а Вовка... Ведь это моя кровь.
-- Кровь, кровь! -- недовольно повторил Александр Евгеньевич. -- Какие ты слова тяжелые да старинные говоришь. Будто старуха. Вот я ведь тоже Вовку люблю. И. может, не меньше твоего. При чем тут кровь! Тут другое.
-- Многое. Дружба, воспитание, общие интересы. Вот, что создает любовь.
-- А что же другое?
Мария лукаво сверкнула глазами:
-- Какие же у тебя с Вовкой общие интересы?
-- Ах ты жиганка! -- рассмеялся Александр Евгеньевич. -- Ловишь меня! Лови! Но все-таки ты не права. Знаешь, в тебе есть еще мною от старинки. Каким путем это в тебя влезло, не знаю. Но есть. А потом ты как-то сторонишься настоящей жизни. Замкнулась ты в себя, в личное свое, в Вовку...
-- У меня времени нехватает.
-- Нет, погоди, поговорим по-серьезному. Я давно хотел тебе о многом сказать...
-- О моих недостатках? -- исподлобья взглянула на него Мария.
-- Не о недостатках, а об ошибках. Исправлять их нужно. Давай, Маруся, исправлять их вместе! Давай я буду тебе вроде старшего товарища. Ты меня слушайся. Я плохому тебя не научу. Я тебя крепко люблю! Крепко.
-- Учи, -- наклонила голову Мария.-- Я не отказываюсь. Я тоже... тебя... люблю...
25.
Александр Евгеньевич заговорил об ошибках Марии неспроста. При всей его привязанности к ней, при всей его любви к Марии, он не мог не подмечать за нею на каждом шагу мелкие черточки, незначительные поступки или мимолетные рассуждения, шедшие в разрез с его жизненными установками, с его пониманием и приятием мира. Ему были непонятны и чужды ее колебания по поводу совместной жизни с ним. Он не понимал почему она так близко принимает к сердцу присутствие где-то на стороне отца Вовки, Николая, почему она придает такое большое значение "голосу крови", вот тому, что Вовка не родной ему, Александру Евгеньевичу. Он не понимал всего этого, как не понимал и того, что Мария -- молодая, свежая, едва вступившая в жизнь, не спаяна крепко и органически с окружающей ее действительностью, чуждается вузовской и всяческой общественности и замыкает себя в своих четырех стенах. Не понимал этого и протестовал против этого. И сам для себя решил, что этого больше не должно быть.
Он начал действовать.
Не ограничиваясь разговорами, он стал втягивать Марию в свою собственную жизнь. Однажды он вытащил ее с собою на собрание на заводе, на котором работал до командировки в вуз. Мария сначала отказывалась, ссылаясь на то, что ей не на кого оставить Вовку. Но Александр Евгеньевич и тут нашелся.
-- Мы попросим Феклу Петровну приглядеть за ним.
Они пришли на завод, когда в заводском клубе было уже полно народу. Солодуха встретили шумно, как своего, как любимого.
-- А, Саша! Пролезай сюды! К нам!
-- Здорово, инженер! Тискайся к нам!
-- Солодух, братище! Как дышишь?
Марию ошеломила такая встреча. Она знала об Александре Евгеньевиче очень мало, только почти то, что он был рабочий на заводе и оттуда получил командировку в вуз. Она и не подозревала, что его где-то любят, что у него есть теплая среда, в которой его по-своему высоко ценят. Растерянно и смущенно оглядывалась она и, чувствуя на себе любопытные, испытующие взгляды, начинала раскаиваться, что пришла сюда. Александр Евгеньевич заметил ее смятение и шепнул ободряюще:
-- Не стесняйся! Они парни хорошие!
Собрание было посвящено производственным делам завода. Для Марии то, о чем говорили и докладчик, и выступавшие после него рабочие, было чуждо и малопонятно. Она скучала и с тоскою поглядывала по сторонам. Но Александр Евгеньевич впитывал в себя происходящее вокруг них с какой-то жадностью. Ноздри его раздувались, словно он с наслаждением вдыхал в себя родной и любимый запах, лицо его играло улыбками, иногда он хмурился, порывался вперед, вытаскивал блок-нот и быстро что-то в него записывал, иногда удовлетворенно покачивал головой и вместе с другими выкрикивал:
-- Правильно!
Когда он вырвал из блок-нота листок и, быстро написав на нем несколько слов, передал сидящим в переднем углу, Мария шепотом спросила:
-- Ты что это?
-- Буду выступать, -- озабоченно ответил Солодух и снова весь насторожился.
Потом из президиума назвали его фамилию, и Мария обожглась тревогой и неожиданностью, когда раздались дружные хлопки.
Александр Евгеньевич вышел на сцену уверенно, слегка улыбаясь и разбирая на ходу свои записи.
"Как он спокоен!" -- удивленно подумала Мария, и неожиданная гордость согрела ей сердце. Александр Евгеньевич привычным движением взъерошил волосы на голове, широко улыбнулся и заговорил. Он говорил просто, вот так же, как разговаривал с Марией, с другими. Словно не в туго набитом людьми заводском клубе выступал он, а сидел где-нибудь среди близких и давнишних товарищей и толковал с ними о знакомых, о родных, о трогающих его до глубины души вещах. У Марии широко раскрылись глаза, и она стала вслушиваться в слова Александра Евгеньевича. Машины, производительность труда, нормы, достижения и ошибки, успехи и прорывы -- вот, что она услышала и в чем не могла разобраться. Но окружающие, видела она, слушали Солодуха внимательно, окружающим были понятны и обычны эти необычные и малопонятные слова, понятия, приводимые Александром Евгеньевичем примеры. В широко раскрытых глазах Марии засветились теплые огоньки. Солодух выростал в ее глазах, становился героем. И когда он кончил говорить и кругом всплеснулся ливень аплодисментов, она не выдержала и тоже захлопала.
-- Как ты хорошо говорил! -- прошептала она Александру Евгеньевичу, освобождая для него пошире место возле себя.
-- Что ты! Какой я оратор! -- засмеялся Солодух, но в глазах его блеснул радостный лучик. Ему приятна была ее похвала.
После этого собрания Александр Евгеньевич затащил Марию в читалку своего института, а потом однажды, когда ему захотелось, чтобы она прочла одну книгу, находившуюся у него на квартире, привел ее к себе в комнату.
Это было впервые, что Мария появилась у него. Она почему-то слегка смущалась, входя в комнату Солодуха.
-- Вот, гляди, -- сказал Александр Евгеньевич, -- это мое логово.
Мария жадно оглядела стены, узкую кровать, стол, полки, уставленные книгами, портреты на стенах.
-- Хорошо у тебя, Саша, -- похвалила она. -- Чисто, светло... как у девушки.
-- Холостая квартира! -- пояснил Александр Евгеньевич. -- А чистоту у меня хозяйка квартирная наблюдает. Я сам бы не смог.
Комната была большая, значительно больше, чем у Марии. Одна стена была совершенно свободная, как будто Александр Евгеньевич освободил ее для чьей-то кровати. Когда Мария взглянула на это место, а потом встретилась глазами с Александрам Евгеньевичем, он добродушно, широко улыбнулся и тихо произнес:
-- Тебя это ждет, Маруся. Видишь, места всем нам хватит!
-- Ну зачем это? -- вспыхнула Мария, неуверенно взглянув на Солодуха и сразу же опуская глаза.
-- Зачем? -- усмехнулся Александр Евгеньевич. -- А зачем нам жить на разных квартирах? К чему это?
Он заглядывал ей в глаза, а она прятала их от него и молчала. И, поняв, что не нужно настаивать на своем, Александр Евгеньевич оставил этот разговор.
-- Ну, садись будь гостьей! Я тебя стану угощать!
Мария облегченно вздохнула и они стали весело болтать о пустяках, о тысяче вздорных, но милых и веселых вещей.
Уходила Мария от Александра Евгеньевича оживленная, согретая его лаской. Он пошел ее провожать и на прощанье, дурачась, сказал:
-- Заходите, пожалуйста! Милости просим, почаще!
