За перегородкой все слышно было. За перегородкой с жадностью впитывали в себя каждый звук, каждое слово. И по двору потекли новые разговоры.
-- У Никоновых квартирантка-то, прости господи, какие дела завела! Двух мужиков к себе приваживает да все ребеночка не может разделить меж ними!
-- Срам какой! До чего нонче девушки доходят!
-- Дали им волю безобразничать, разврат завели!.. А еще студентка, в ниверситете обучается!
-- Там этому-то вот, видать, только и обучают! Не иначе! Добру разве теперешние учителя учат?!
Двор снова ожил, жадно ухватив клочок чужой живой жизни.
Скамейки у ворот, ступеньки лестниц, тротуары заполнены соседками, которые по-своему переживают то, что доносится к ним из флигеля Никоновых.
Уже свежеют в предосенней поре вечера, уже перепадают унылые, надоедливые дожди. Но на дворе и за воротами по вечерам попрежнему собираются женщины и толкуют об уличном, о мелких и неизбежных явлениях скупой и однообразной жизни. И между ними, между житейски хитрыми и бывалыми женщинами вертятся ребятишки, которые имеют свою долю в толках, в сплетнях, в разговорах своих матерей. Шустрые девчонки подхватывают слухи, переносят их от скамейки к скамейке, повторяют мысли взрослых. Лукавые глазенки сверкают нездоровой жадностью, недетским любопытством.
-- Он ее учит! -- докладывают они матерям. -- Он ходит к ней для занятиев. А другой, тот ругаться приходит.
-- Ребеночка отымать хочет!
-- А она плачет. Как маленькая!
У ребятишек взрослое мешается с детским, с неомрачимым и светлым. Ребятишек отравил воздух этого двора. Они живут тем, чем живут старшие. А старшие наполнены неприязнью ко всему новому. Старшие шипят и негодуют. И если раньше ребятишки, подученные взрослыми, улюлюкали и гнались за проходящими мимо пионерами, то теперь в те редкие часы, когда Мария проходит по двору, из-за углов звонкие голоса кричат ей что-нибудь обидное, бранное.
И в эти дни Мария вдруг услыхала озорной звонкий выкрик:
-- У-у! Бесстыдная! С двумя живет! С двумя мужчинами!
-- Шлю-уха!
Мария вздрогнула как от удара. Оглянулась, отыскала глазами юркую фигурку девочки, прятавшейся за каким-то громоздким коробом.
-- Шлюха! -- раздалось на другом конце двора. И возглас этот повторился несколько раз. У Марии запылали от негодования и обиды уши. Закипела боль на сердце. Она пустилась бежать бегом по двору и быстро скрылась в своей комнате. Но прежде чем она успела захлопнуть за собою дверь, квартирная хозяйка высунулась со своей половины и ехидно пропела:
-- Детенчик-то ваш совсем изошелся! Зачем одного оставляете? Упаси бог, как бы несчастье какое не приключилось!
В другое время Мария кинулась бы сразу к кроватке Вовки и стала бы успокаивать и ласкать сына. Но на этот раз она была так ошарашена тем, что встретило ее во дворе, что к Вовке подошла не сразу. И его громкий плач дошел до нее только много времени спустя.
Враждебное и настороженное настроение двора с некоторых пор перестало тревожить и задевать ее. О ней было забыли. Ею не интересовались во дворе. И вот снова ожило проникновение в ее жизнь чужих глаз. Снова стала она в центре внимания досужих тетушек, плетущих сплетни на ее счет, судачащих по поводу каждого ее движения, каждого ее шага. Снова почувствовала она себя заброшенной, одинокой, затравленной.
И неожиданная горечь, почти острая какая-то враждебность против Николая, Валентины, даже против Солодуха охватила ее.
"Им что, -- подумала она, -- их это все не касается, не трогает. Они все толкуют о своем. А я... мне тяжело..."
С этой горечью, с этой почти враждебностью встретила она Александра Евгеньевича, который пришел к ней, неся с собою веселую и радостную уверенность близкого человека.
-- Вот и я! По горло был занят я, Маруся! Ни минутки свободной не было. Еле сегодня вырвался. Здравствуйте! Почему такая бледная? Нездорова?
-- Нет, я здорова, -- прячась от него, ответила Мария.
-- Значит, настроение плохое или что-нибудь случилось? -- настаивал Солодух.
-- Ничего не случилось.
Солодух покачал головой.
-- Не скрывайте от меня, Мария. Не надо. Я вижу, что с вами что-то случилось. В чем дело?
Накипевшая на сердце Марии горечь вдруг прорвалась.
-- В чем дело? -- вскинула она глаза на Солодуха, и в них не было обычной мягкости. -- В том, что мне тяжело жить. Тяжело!.. Я не знаю, что со мною сейчас, не знаю, что будет дальше. Ну, я занимаюсь, тороплюсь учиться, чтобы кончить вуз, а жить я не живу. Мне душно. Кругом чужие, враждебные люди. Кого я вижу, кого знаю? Валентину, вас, еще двух-трех человек. Меня во дворе здесь мучают. Я всем как бельмо на глазу... Мне тяжело!
Александр Евгеньевич, не скрывая своего изумления и беспокойства, слушал Марию и не прерывал ее. И она говорила. Она говорила о том, что еще ничего не знает, ничего в жизни не видела, что почти всегда она чувствует себя одинокой и никому ненужной. И больше всего говорила она о том, что ее окружало в этом дворе. О липком и неотвязном, что кружилось вокруг нее и отравляло каждую ее мысль.
Порыв Марии был не долог. Так же внезапно, как прорвались в ней ее горькие и холодные жалобы, так же они внезапно и прекратились. Она замолчала почти на полуслове, будто кто-то остановил ее и о чем-то напомнил. Она смущенно и обиженно замолчала.
Солодух встал, подошел к ней поближе и покачал головою.
-- Девочка вы, маленькая девочка! -- ласково обратился он к ней. -- Что же вы обо всем этом молчали? Ведь, в сущности, все это так поправимо. И одиночество ваше не такое уж полное. Разве у вас нет друзей... друга? А то, что творится на вашем дворе, так это ведь чорт знает, что такое! На девятом году революции да такая дичь! Уезжать отсюда надо. Немедленно. У вас тут собрались, наверное, всякие отбросы, торговки, бывшие какие-нибудь люди, шушера. Если бы здесь жило хоть несколько рабочих, разве могло бы быть такое? Да ни в коем случае! Конечно, такой сброд может любого человека затравить. Вы настоящих людей, Маруся, еще не видывали. Вот выберитесь отсюда к настоящим людям и поймете, что это значит. Я вас устрою на другой квартире. К приятелям. У меня товарищ есть, слесарь, у него лишняя комната была, я узнаю, свободна ли она, и перевезу вас туда... Все это пустяки! Честное слово, пустяки!
-- Не надо... -- сделала Мария робкую попытку отказаться от предложения Александра Евгеньевича, но он почти резко остановил ее.
-- Как, не надо? Нет, вы уж не противоречьте! С вами надо действовать напролом. Вы еще маленькая, -- смягчил он шуткой свою резкость, -- вы должны старших слушать. Особенно, когда старшие желают вам добра и... любят вас...
17.
Двор жадно, десятками глаз следил за тем, как Солодух через несколько дней после разговора с Марией выносил и бережно укладывал на подводу ее скарб. Двор вглядывался в каждую вещь и по-своему расценивал.
-- Кроватки-то у дитенка нету! Корзина!
-- Чемоданчик желтенький. Форсистый.
-- А в ящике, видать, наряды, модный причиндал!
-- Для дитя нехватает, а себе, поди всякую шундру-мундру заводила!
Александр Евгеньевич уловил один из возгласов, оглянулся и крикнул кучке женщин, стоявшей вдали:
-- Эй, гражданки любопытные, пошли бы вы да занялись делом, пока что!
-- Новый хахаль! -- насмешливо протянули одна из женщин. -- Задается!
-- Но-о! -- шагнул в ее сторону Солодух, и двор сразу опустел.
Подвода выехала, наконец, со двора. Мария, прижимая к себе закутанного в одеяльце Вовку, оглянулась в последний раз на свою квартиру и перехватила острые и насмешливые взгляды женщин. Пискливый голосок какой-то девчонки крикнул ей вслед:
-- Бесстыдница!
Солодух взял Марию под руку и решительно сказал:
-- Наплевать! Пошли.
18.
Слесарь Сорокосабель гудел за перегородкой, с кем-то оживленно беседуя.
-- Ты, Наталья, обрати внимание: разве это мысленно, чтобы рукава у платьев драть? Это ж несознательность твоя! Стопроцентная несознательность.
Мария изумленно прислушивалась к разговору за стеной и недоумевала. Она успела подметить за этот первый день своего жительства на новой квартире, что у слесаря было двое детей -- мальчик лет десяти и шестилетняя девочка. С кем же Сорокосабель, новый ее квартирный хозяин, так беседует?
Недоумение Марии рассеялось сразу же, как только она услыхала тоненький голосок, задорно и независимо отвечавший:
-- Дак я жа работала! Какой ты, папка! У меня от работы... А потом я изьму иголочку и шить буду!
-- Шить будешь! Сказывай! Вернее всего, матери придется. Знаю я тебя, Наталья!
Детский веселый смех прозвенел за стеною и сладко отозвался в сердце Марии. Вслед за девочкой засмеялся отец.
Маленькая комнатка Марии залита была солнцем. Чисто выбеленные стены веселят глаза. Вовка спит в кроватке: у слесарши нашлась свободная кроватка.
-- Пусть бутуз ваш пользуется, покуда! -- приветливо сказала слесарша, уступая кроватку Марии. -- Не жду я в скорости нужды в ей!
Белые стены сверкают празднично. И главное -- за стенами нет враждебных, подслушивающих ехидных людей. И Марии дышится сразу здесь легче, свободнее.
Вчера Солодух перевез ее сюда, познакомил со слесарем и с его женою. И немедленно же сам ушел. Он не стал мешать ей, не стал надоедать. Вообще он проявил к ней хорошую простоту, не возвращаясь к прежним разговорам, не напоминая о своих отношениях к ней. У Марии вспыхнуло к нему теплое чувство благодарности. И вместе с тем на нее накатилась какая-то странная боязнь. Смутно, смутно ощущала она эту боязнь, сама не зная, сама не понимая ее причины.
Вчера, когда она очутилась одна в своей новой комнате, когда огляделась, когда услышала за стеною веселый сдержанный говор, у ней словно какая-то тяжесть свалилась с сердца. Она устроила Вовку в свежей постельке, подсела к нему и стала с ним играть. Она наклонилась над ним и, вдыхая теплый, детский, такой родной запах, тихо запела. Песня ее была без слов. Не песня даже, а ласковое мурлыканье, ласковый щебет. И Вовка потянулся к ней, высвободил из-под одеяльца кулачки и стал возить ими по ее лицу. Вовку заинтересовала новая песня матери. А, может быть, он каким-то ребячьим своим чутьем, чутьем здорового звереныша учуял в мурлыканье и в щебете этом что-то вполне и окончательно понятное. Понятнее слов.
Первую ночь на новом месте Мария провела в некоторой тревоге. Она проснулась еще до рассвета и прислушалась. И услыхала мирную, успокаивающую тишину и ровное дыхание Вовки. И ей стало по-небывалому покойно.
И утра принесло ей бодрость и хорошую умиротворенность.
Она вслушалась в звонкий смех девочки за стеной и вышла на кухню.
Маленькая Наталья сидела за столом и поглядывала на отца, который налаживал примус. Она оглянулась на вошедшую Марию и застенчиво наклонила головку. Мария увидела курносенькую рожицу с парой лукавых серых глаз. Мария увидела смешную косичку с вплетенной в нее ленточкой. Наталья тихо соскользнула со стула и побежала к отцу.
-- Не привыкла еще -- засмеялся слесарь. -- Ну, ну, Наталья, не дичись! Поздоровкайся с товарищем!
-- Вот мешает она мне тут хозяйство налаживать! -- пояснил он, когда девочка сунула Марии руку и прошептала "здравствуй". -- Мне в двенадцать на завод итти, я в дневной второй смене, а она путается.
-- Я не путаюсь, папка! -- возразила Наталья. -- Что ты гаравишь! Я смотрю!
-- Дружные вы с ней! -- заметила Мария. -- Я слушала, как вы разговаривали, думала, что вы с какой-нибудь взрослой.
-- Наталья у меня деваха рассудительная, -- засмеялся Сорокосабель.
-- Я не деваха, -- вступилась задорно Наталья, -- я девочка маленькая. А у вас ребеночек спит? -- повернулась она к Марии. -- Можно мне посмотреть на него?
-- Можно! -- согласилась Мария. -- Пойдем ко мне.
-- Иди, -- сказал слесарь, -- только не докучай.
Войдя в комнату Марии, девочка подкралась на цыпочках к спящему Вовке и стала внимательно разглядывать его.
-- Глазки закрытые, -- установила она. -- Маленький-маленький какой! Тетя, а когда он перестанет спать, мне можно будет взять его на ручки, а?
-- У-у, миленькая ты моя! -- обхватила ее Мария и прижала к себе. -- Можно, можно!
И дружба между Натальей и Марией с этого момента установилась крепко-накрепко.
19.
Новый двор, как и все дворы таких кривых улиц, напоминал тот, откуда с радостным внутренним освобождением ушла Мария, -- напоминал своим пыльным простором, сорной травой, росшей возле заборов, кривыми, старыми, дымчатого цвета деревянными сараями и сарайчиками. Напоминал широкими воротами, возле которых протянулась длинная скамья. И казалось Марии первые дни, что вот-вот на дворе появятся остроглазые, жадно любопытствующие старухи, что скамью займут судачащие соседки, что из каждого окна, из каждой щели за ней, Марией, потянутся подглядывающие, пытливые взгляды. И из углов ненасытного двора прошумят, прошелестят ехидные, обижающие слова и насмешки.
Но ничего этого не было.
Двор кипел многолюдьем, он звенел ребячьими голосами, но Мария проходила по нему свободно, никем не задираемая, ни от кого не встречая насмешки и глумленья. Двор жил своею жизнью: утром люди уходили на работу, а немного попозже с веселой озабоченностью тянулись из похлопывающих дверей ребятишки в школу. И был какой-то промежуток времени в полдень, когда двор пустовал, когда пыль лежала на нем прочно и неразворошенно, когда травы у заборов отдыхали, не приминаемые неосторожными ногами.
В час, когда солнце, хотя и остуженное уже осенними ветрами, пробрасывало с обманчивой ласкою свои лучи, Мария вынесла Вовку подышать свежим воздухом. Вовка зажмурил глаза и недовольно засопел. Кругом было тихо, и Мария понесла свою родную ношу безбоязненно. Но вот, из ближайших дверей вышла женщина и остановилась посмотреть на Марию. Мария вздрогнула: ей показалось, что сейчас она услышит что-нибудь злое и насмешливое. Женщина, встретившись с напряженным и встревоженным взглядом Марии, улыбнулась.
-- Прогуливаете маленького? -- просто, как хорошо знакомая, спросила она. -- Зачем вы его так закутали? Вы не бойтесь, пущай он вольным духом вздышет. Это ему пользительно!
-- Боюсь, как бы он не простудился, -- доверчиво ответила Мария.
-- Нет, вы не бойтесь! -- Женщина подошла поближе. -- Видно, первенький он у вас! -- засмеялась она.
-- Первый! -- вспыхнула Мария и заторопилась отойти от женщины. Та окинула ее испытующим взглядом и ничего не сказала.
Позже Мария стала встречать эту женщину чаще. Стала встречать других соседок, которые приветливо здоровались с ней, а когда она бывала с Вовкой, подходили и тормошили его ласково. И так как были они почти все старше и опытней Марии, то засыпали ее советами и наказами. Марию разговоры с женщинами и их непосредственная навязчивость слегка тяготила. Мария все боялась, что вот которая-нибудь из этих теперь приветливых соседок, разузнав о Вовке и о том, что у него нет "законного" отца, сразу переменит отношение к ней, и повторится то, что было на старой квартире, на старом дворе.
Опасения эти однажды почти оправдались. Соседка, чаще других разговаривавшая с Марией, взяла Вовку из ее рук и, вглядевшись в него, весело спросила:
-- А где же твой папка, гражданин?
Мария обожглась жаром. Женщина взглянула на нее, заметила румянец смущения и замешательства на ее лице и тоже смутилась.
-- Умер? -- тихо и неуверенно обратилась она к Марии.
-- Нет! -- резко сказала Мария и почти вырвала из ее рук Вовку.
Женщина отдала ей ребенка и виновато сжала губы. Мария быстро отошла от нее.
Дома слесарша встретила ее с письмом в руках.
-- Вам вот, -- протянула она его Марии. -- На старый адрес носили да на почте сколь времени лежало. Как плохо нонче письма доходить стали!
Письмо было из дому, от матери. Мать попрекала Марию, что она ничего о себе не пишет. "Не знаем мы совсем, как ты живешь, что с тобою. Посылаем тебе деньги, а неизвестно, получаешь ли ты их и хватает ли тебе на прожитье. Ведь тебе теперь нужно больше. Ты не одна...".
Мария почувствовала скрытый упрек в этих словах и нервно скомкала письмо. Она задумалась. Впервые ей пришло в голову по-настоящему, отчетливо и непреложно, что она уже не подросток, не та маленькая Мурочка, которую кто-то должен опекать, о которой кто-то должен беспокоиться. Впервые ей стало неловко, почти больно от того, что она до сих пор регулярно получает деньги из дому, с которым совсем порвала.
И стыд, стыд перед самой собой сжал ее, заставил наклонить голову и украдкой оглянуться: как бы из боязни, чтобы кто-нибудь не подсмотрел за нею.
И, поддаваясь первому побуждению, она присела к столу и написала ответ дамой. Она написала матери, что живет хорошо, что ребенок у нее здоров и хорошо растет и что она не нуждается в денежной помощи от родных.
"Не присылайте мне больше денег, -- писала она, -- я в состоянии сама работать и содержать себя и Вовку".
А когда она отослала это письмо и тем самым поставила себя в необходимость немедленно же озаботиться о заработке, она тревожно задумалась. Никаких перспектив у нее не было, искать работу с Вовкой на руках было почти невозможно. И она пала духом.
Ее подавленное состояние было сразу же замечено Валентиной, которая пришла в восхищение от комнатки, от нового жилища Марии. Похвалив и комнату и все, что в ней было, Валентина с обычной решительностью и прямотой спросила:
-- У тебя почему такой постный вид? Опять что-нибудь случилось?
-- Ничего особенного. Работу мне бы какую-нибудь достать.
Валентина выпытала из нее все подробно и неодобрительно покачала головою.
-- Зря ты поторопилась. Горячка ты. Тебе бы выждать, пока Вовка не подрастет и сможет обходиться без тебя, а потом уже о работе думать.
-- Я больше не могу от них брать деньги! -- горячо заявила Мария. -- Не могу.
-- Поторопилась ты, -- повторила Валентина и тотчас же поспешно успокоила подругу. -- Ну, погоди, придумаем выход! Не робей!
-- Я не робею, -- возразила Мария.
20.
Заботы об устройстве своей жизни по-новому отодвинули от Марии на время настроения, связанные с Александром Евгеньевичем и его отношениями к ней. Заботы эти были в достаточной степени бесплодными и ограничивались торопливыми урывчитыми разговорами о работе, о каких-либо занятиях, которые дали бы ей немного денег, и вместе с тем не требовали много времени. Кой-какая работа находилась, но она не устраивала Марию, потому что нужно было бы надолго оставлять Вовку одного, без присмотра. А оставлять его не на кого было.
Однажды, усыпив ребенка, Мария ушла из дому и проходила часа два. Когда она возвращалась домой, сердце замирало от нетерпения и беспокойства. Она представляла себе, что Вовка проснулся и исходит криком, что он как-нибудь неладно повернулся и ушибся, что он выпал из кроватки. Ее воображение работало во-всю, домой она ворвалась в уверенности, что с Вовкой непременно что-то случилось. Но в комнатке своей она застала неожиданное.
У кроватки, взгромоздясь на придвинутый к ней вплотную стул, стояла Наталия и деловито и терпеливо забавляла Вовку. У девочки было озабоченное лицо, и она совсем по-взрослому встретила Марию:
-- Он плакил, и я его байбайкаю.
Вовка таращил глазенки и не плакал.
Мария не успела ничего ответить Наталье, как в комнату вошла слесарша.
-- Гнала я ее, гнала, ничего поделать не смогла! Я вашего маленького переложила на сухие подстилки, а уж вот она тут водится с ним. Нянька! Вы не беспокойтесь, она с ним ничего не сделает, она осторожная!
-- Ах, какие вы добрые! -- с радостным смущением ответила Мария. -- Я так боялась за Вовку...
-- Вы не бойтесь. Когда у меня время свободное, я завсегда попригляжу за ним, коли вам уходить понадобиться.
-- Что вы! -- вспыхнула Мария. -- Вам такую обузу...
-- Я ребятишек люблю, маленьких особенно. А эти, мои-то, они, видите, какие орлы!
-- Они прямо прелесть! -- согласилась Мария, привлекая к себе Наталью, которая тихо соскользнула со стула и намеревалась уйти из комнаты. -- Вот эта особенно!
-- Не захваливайте ее, -- засмеялась слесарша.
Наталья на мгновенье прижалась к Марии, но тотчас же отпрянула от нее и устремилась к матери. И оттуда тоненько и вразумительно заявила:
-- Я его побайбайкала, и он плакить перестал. У него глазыньки смотрют, и он со мной гаравил. Я знаю!
Мать увела девочку. Мария занялась Вовкой и вдруг почувствовала, что она не одинока.
"Какие они милые, хорошие, -- подумала она про слесаршу, про Наталку, про слесаря. -- С ними легко".
И то, что с ними, с этими новыми соседями легко, она чувствовала почти на каждом шагу. Сорокосабель в нерабочий день, когда жена его пекла пироги, постучался в дверь Марии:
-- Квартиранточка, Мария Васильевна, ходите к нам горяченького покушать! Моя Фекла картофельные пироги мастерица пекчи!
-- Пожалуйте! -- поддержала мужа слесарша. -- Тащите сына с собою! И нам и вам веселее будет!
Мария стала отказываться, но хозяева пристали с таким ясным и веселым радушием, что она сдалась и вышла на их половину, неся на руках Вовку.
За столом, где Марию потчевали со всех сторон и где она впервые хорошенько разглядела светловолосого мальчика, слесарева сына, пошли разговоры про житейское, про всякие мелочи, про то, что каждого так или иначе занимало. Мальчик рассказывал про школу, про пионеротряд. И были, очевидно, его рассказы об этом для Натальи очень волнующими, потому что она перебила его, заявив:
-- Я в прошлом годе тоже в пиванеры запишусь!
-- Эка! -- засмеялся слесарь. -- Катнула ты, Наталья, "в прошлом годе", -- разве так надо говорить?
-- Она всякие слова путает! -- подхватил мальчик. -- Не знает, а говорит!
Наталья надула губки.
-- Я не путаю. Ты зачем, Степка, дразнишь! Он зачем, -- обернулась она к матери и сверкнула влажными глазами, -- зачем он дразнится!
-- Тебя, Наталья, никто не дразнит! -- вступился отец. -- Ты не права!
И опять, как в первый раз, Мария, прислушавшись к этой беседе взрослого, отца, рабочего, с маленькой девочкой, удивилась серьезности, внимательности, с какими Сорокосабель обращался к Наталье.
-- Да, знаю я его, -- обидчиво сказала Наталья.
Был за столом простой и радующий уют. Чувствовалась сердечная спайка между этими людьми, связанными в крепкую трудовую семью. Щемящая зависть шевельнулась в Марии и ужалила ее. Мария покрепче прижала к себе мирно посапывающего Вовку и вздохнула. Слесарша заметила ее грусть и ласково придвинула к ней тарелку с горячими пирогами:
-- Кушайте на здоровье!
