Тревожную ночь провела Аграфена. Безотчетный страх напал на нее после разговора с китайцами, и она вздрагивала от каждого шороха, от каждого треска. Безотчетный страх напал на нее, когда она в своей каморке осталась одна и стала обдумывать все происшедшее. Она сжалась на постели и корила себя за глупую выходку, за глупые слова, которые говорила китайцам. Только теперь сообразила она, что зря погорячилась и не так приступила к делу.
-- "Надо бы потихоньку, да с умом", -- горько думала она, -- "а я, дура, сплеча, бац! Что теперь будет?..".
Она не могла себе представить, что же будет теперь, и испуганно прислушивалась к каждому шороху, к каждому звуку.
Но ночь прошла благополучно, и утро встало, как всегда, спокойное, ясное, приветливое.
День начался по-обычному. Аграфена напоила мужиков чаем, и они ушли на поле. Там они принялись дружно за работу, невозмутимые и сосредоточенные, как каждый день. И вместе со всеми ушел в работу и Ли-Тян.
Все было, как всегда. Только молчание работающих было упорней и крепче прежнего. И редкие слова, которыми китайцы перекидывались иногда, были быстры и четки, как удар.
Аграфена, притихшая и полная тревожного ожидания, возилась с кухонным, с бабьим своим делом, не показывая виду, что сердце ее ноет от тоски, от тревоги. В обычное время, наладив обед, вышла она на тропинку и звонко крикнула:
-- Э-ой!.. Обе-едать!..
И на крик этот, как всегда, скоро и торопливо пришли усталые китайцы.
Но глухое молчание, стывшее за столом во время еды, было необычно. А послеобеденный роздых был короче каждодневного. Китайцы как-будто торопились с работою. И когда кто-то из них замешкался с куревом, Сюй-Мао-Ю нетерпеливо и сердито крикнул:
-- Скорее!..
В послеобеденную пору Аграфена, оставшись одна, ушла, по обыкновению, на речку и там тоскливо загляделась на веселую, певучую воду.
Ей было невесело, и она смутно отдавала себе отчет в том, что произошло и что ожидает ее дальше. Ссора с китайцами, которой она совсем не ожидала, смутила ее. Она растерялась. Она уже каялась, что ввязалась с ними в спор.
-- "Надо бы", -- думала она, -- "по-хорошему припугнуть их да вырвать прибавок! Взять бы с них хорошие деньги за молчание, за спокойство, и чорт с ними!.."
Неужели теперь уже поздно? -- обожглась она опасением. И, как бы подтверждая это опасение, она вспоминала вчерашнее упрямое и зловещее молчание.
-- "Пожалуй, заупрямятся... Да как бы чего плохого не надумали!..".
Тяжелая тоска навалилась на Аграфену. Она оглянулась: одинокое зимовье, глухая речка, и лес кругом, и хребты за лесом отделили от людей. Откуда ждать помощи, если придет какая-либо беда!?.
Под чьими-то ногами треснула сухая ветка. Аграфена испуганно вскочила.
К речке быстро подходил Ли-Тян.
-- Твоя уходи!.. -- запыхавшись сказал он и оглянулся в сторону поля. -- Моя не оставайся тут... Моя все бросай и ходи далеко... Твоя тоже ходи!..
-- Зачем? -- ничего не понимая и холодея от тревоги, спросила Аграфена.
-- Твоя уходи!.. Здесь живи не надо!.. -- твердил Ли-Тян. -- Люди шибко худой, шибко сердитый!..
-- Куды же я? -- жалобно и беспомощно растерялась женщина. -- У меня за имя [Т.е. "за ними". Аграфена говорит о том, что китайцы ещё должны отдать ей деньги за её работу] деньги зажитые... Мне получить надо...
Но Ли-Тян покачал головою:
-- Какая деньга?!. Твоя без деньга уходи!..
-- Да неужто они мне что сделают? -- сообразила Аграфена и внезапно заупрямилась. -- Тут волость верст двадцать, не дале будет... там начальство, люди...
Ли-Тян безнадежно махнул рукою.
-- Я уходи... Твоя как знай!
Он повернулся и пошел к зимовью.
-- Постой! погоди! -- крикнула Аграфена и кинулась за ним. -- Ты всамделе уходишь? Не шутишь? не обманываешь?
Не отвечая ей, Ли-Тян вошел в зимовье и скоро вышел оттуда обратно с котомкой за спиною.
-- Уходишь?!.
Аграфена посмотрела на него, всплеснула руками и присела. Нежданные, внезапно пришедшие слезы брызнули из ее глаз.
-- Уходишь?.. -- забормотала она. -- А как же я? Мне уходить несподручно... У меня за имя жалованья. Мне бы сперва получить...
Ли-Тян постоял нерешительно, поколебался, потом встряхнул, обладил на себе котомку и, оставив плачущую, смятенную и беспомощную Аграфену, ушел.
Аграфена сквозь слезы смотрела в ту сторону, где между деревьями еще мелькал удалявшийся китаец. Аграфена боролась между желанием остаться здесь или кинуться следом за ним, уйти вместе с ним. Было мгновенье, когда она рванулась к Ли-Тяну, но что-то удержало ее здесь, на месте. И она осталась, всхлипывая и вытирая концом платочка смоченное слезами лицо.
Она осталась. Застыв, выплакав свои слезы, оцепенела она, задумалась. Ее мысли были беспорядочны, нестройны, несвязны. Она мельком, недолго подумала о том, что вот, мол, Ли-Тян ушел и будет теперь между людьми, где-нибудь в городе, а она осталась здесь, томимая страхами. От Ли-Тяна ее мысли перескочили к другим китайцам. Ей представилось, как они переполошатся, когда обнаружат, что Ли-Тян покинул их. Она вообразила себе перекошенное от ярости темное лицо Сюй-Мао-Ю, сжатые кулаки Хун-Си-Сана. Их гнев, их негодование и ярость показались ей так явственно и отчетливо, что она даже оглянулась: нет ли кого-нибудь из них поблизости. И, представив себе гнев китайцев, она снова вспомнила о себе. Ее охватил страх. Что делать? что делать? Как встретиться с китайцами?.. Что делать?
А что дальше будет, когда Ли-Тян где-нибудь расскажет про засеянное поле, про урожай, который собирают с него китайцы, про зелье? Ведь все тогда пойдет тут прахом. И вместе со всеми пострадает она, Аграфена. Кто уплатит ей жалованье? Даже то, выговоренное небольшое жалованье, прибавку к которому она настойчиво решила требовать?.. Кто?.. У Аграфены все смешалось в голове. Она метнулась к зимовью. Не добежав до него, она вернулась к речке. От речки она выбежала на тропинку, по которой ушел Ли-Тян. Она металась без цели, без толку. Глаза ее, на которых высохли слезы, беспокойно блуждали по сторонам. Она не отдавала себе отчета, что делает, зачем мечется из стороны в сторону.
Она не отдавала себе отчета, что делает, когда, наконец, кинулась бежать по дорожке, ведущей в поле.
И едва лишь дорожка эта вывела ее туда, где работали китайцы, и едва только она увидела их, как взмахнула руками и, задыхаясь от волнения, от страха, от стыда, закричала:
-- Ой, мужики!.. Слышьте, мужики, -- ушел... ушел!.. Ли-Тян ушел!..
Стоявший ближе всех Пао обернулся к ней, разглядел испуг и возбуждение на ее лице, разобрал слова и подхватил ее крик. Остальные побросали работу и быстро окружили Аграфену.
Сбиваясь, захлебываясь от неожиданности и глотая подступившие к горлу слезы, женщина рассказала все, как было.
И как только Сюй-Мао-Ю и Ван-Чжен сообразили в чем дело, так Аграфена уже перестала их интересовать. Ее не стали дольше слушать, ее бросили. Короткие восклицания Сюй-Мао-Ю, как удары бича, хлестнули по остальным. Хун-Си-Сан, Пао и Ван-Чжен сорвались с места и кинулись бежать в сторону зимовья. В сторону зимовья и дороги, по которой так недавно ушел Ли-Тян.
Аграфена прижала руку ко груди и обессиленно вздохнула. Она осталась вдвоем с Сюй-Мао-Ю. Но старик как бы не замечал ее. Он смотрел туда, в ту сторону, где скрылись его товарищи. Смотрел молча, встревоженный и злой.
-- Догонят они его!.. -- неуверенно сказала Аграфена. -- Недалеко он ушел...
Старик молчал.
-- Глупый он... совсем дурак... -- продолжала она. -- Чего ради он ушел? Чего он испугался?.. Ведь вы ему товарищи... Совсем оглупел парень...
Сюй-Мао-Ю резко повернулся и отошел от женщины. Аграфена, покраснев, поджала губы и тихо пошла к зимовью. А у зимовья она опустилась на примятую, выжженную траву и заплакала...
Больше часу прошло с тех пор, как за Ли-Тяном кинулась погоня. Аграфена, наплакавшись, несколько раз уходила по тропинке навстречу убежавшим за беглецом китайцам, навстречу Ли-Тяну. Несколько раз она возвращалась обратно, останавливалась у речки, прислушивалась. Все было кругом покойно и тихо. И можно было бы безмятежно опуститься на берег, возле самой реки и слушать веселый, певучий плеск воды; можно было бы тихо подремать под этот плеск, если б там, где-то в стороне, не уходил человек и за ним не гнались бы другие люди, помыслы и намерения которых неизвестны и темны.
Аграфена беспокойно подходила к речке, возвращалась к зимовью, выходила на тропинку. Тревога, тоска и едкий, еще неосознанный стыд жгли ей грудь.
Она ждала. Она тревожно ждала чего-то, и ясно не знала сама -- чего.
Ван-Чжен и другие вернулись только через несколько часов. Они пришли усталые, сумрачные, неразговорчивые.
-- Не догнали! -- встретила их полуиспуганным вскриком Аграфена.
Китайцы быстро переглянулись. Пао, усмехнувшись, показал крепкие зубы:
-- Нет...
Яркая, внезапная, неожиданная радость залила Аграфену.
19.
Четверо упорно и торопливо работали в поле. Сюй-Мао-Ю приходил в зимовье с наполненной соком чашкой и возился у печки, что-то кипятил, цедил, процеживал. Работа целиком завладела стариком и его компаньонами, и они почти все время молчали.
Они не разговаривали с женщиной, не вспоминали о Ли-Тяне. И -- чего не могла понять Аграфена -- были спокойны, не тревожились, повидимому, ни о чем, ничего не боялись. Это поражало Аграфену и вместе с тем успокаивало. Ей казалось в первую минуту, что с уходом Ли-Тяна у китайцев пойдут страхи, китайцы станут опасаться, как бы Ли-Тян не рассказал в волости или в городе о том, чем они здесь занимаются. Аграфена ждала, что вот-вот к зимовью нагрянут незванные гости из волости, придет милиция, пойдут спросы и допросы. Но все было пока тихо, все было спокойно.
И Аграфена решила, что Ли-Тян побоялся, а, может быть, и пожалел выдавать своих земляков.
Укрепившись в такой уверенности, она почувствовала какую-то обиду. Она не понимала, на кого эта обида росла в ней: на Ли-Тяна ли, который ушел и оставил все здесь по-старому, или на работающих спокойно и бесстрастно китайцев. Все равно, но обида росла.
А дня через два после ухода Ли-Тяна эта обида созрела в ней и прорвалась наружу. Эти два дня прошли как обычно, как-будто ничего не произошло, как-будто вокруг зимовья осталось все так же, как месяц назад. Аграфену возмутила вдруг непоколебимая ясность, прочное спокойство китайцев. Она присмотрелась к ним и однажды за обедом не выдержала. Она отодвинула от себя чашку с недоеденной кашею, вытерла губы и, злобно взглянув на Ван-Чжена, спросила:
-- Вы что же думаете? Вы мне прибавка к жалованью разве не положите?.. Сколькой раз говорю!
Ван-Чжен изумленно повернулся к ней, прожевал кусок, проглотил его, облизнулся.
-- Кушая тихонько! -- равнодушно посоветовал он. -- Кушая!..
-- Ты мне зубы-то не заговаривай! -- повысила Аграфена голос. -- Был единыжды об этим разговор, да вы сбили меня тогда... Будет прибавок-то?
Сюй-Мао-Ю остановил готовившегося что-то сказать Ван-Чжена и поглядел на Аграфену:
-- Говори надо утром, говори вечером. Зачем говори когда кушая?... Худой язык! Худые слова!.. После будешь говори!..
Сюй-Мао-Ю сказал это бесстрастно, невозмутимо. Но в скрипучем голосе его зазвучало что-то такое, что сразу подкосило весь задор Аграфены.
Аграфена вспыхнула, сжала руки, но промолчала. Внутри нее все в ней бушевало, в голове ее кипели гневные, бранные слова, но они не шли с языка. Что-то угрожающее, что веяло от старика, от его притихших и поглядывающих выжидательно товарищей, сковывало Аграфену, делало ее такой маленькой, такой беспомощной и одинокой.
Она почувствовала себя такой одинокой, что когда в этот же день поздно ночью чья-то рука в темноте зашарила по ее двери и начала расшатывать тонкие доски, она едва нашла в себе силы испуганно и жалобно крикнуть:
-- Кто это?.. Зачем?..
И хотя за перегородкой опять, как когда-то, послышалось шлепанье удаляющихся шагов и все ненадолго затихло, спокойствие не пришло на этот раз к Аграфене. Она вспомнила, что нет Ли-Тяна и не услышит она уже больше его ободряющего оклика.
В эту ночь ей не удалось уснуть. Несколько раз ее дверь сотрясалась под чьими-то упрямыми толчками. Кто-то упорно стремился проникнуть к ней в каморку. И Аграфена под конец уже перестала вскрикивать и спрашивать. Она только сползла с постели, прижалась к стене и, сжав крепко зубы, оцепенело слушала.
Но дверь выдержала.
Утром Аграфена пришла в себя, яркий свет дня влил в нее бодрость, и она при всех спросила:
-- Срамота-то какая! Цельную ночь ко мне кто-то ломился!.. Вы бы перестали!
Ван-Чжен быстро посмотрел на Пао и Хун-Си-Сана. И тот и другой усмехнулись и отвели глаза в сторону. Сюй-Мао-Ю скривился и покачал головой. И сквозь зубы бросил что-то по-китайски, непонятное Аграфене.
И никто ничего не ответил женщине на ее жалобу.
Аграфена поняла, что среди этих четырех мужчин, которые возобновили охоту на нее, которые вместе с тем заняты своим делом, уведшим их подальше от людей, от чужих глаз, что среди этих китайцев, умеющих молчать и не отвечать на вопросы, она беззащитна, она безоружна, она одинока.
Тогда Аграфена по-настоящему пожалела о том, что не послушалась Ли-Тяна и не ушла отсюда с ним вместе.
И она задумала уйти одна.
20.
Но назавтра в обеденную пору в стороне от зимовья неожиданно залаяла собака. Собачий лай, прозвучавший в лесной тишине, был неожидан, необычаен. Китайцы встревоженно выбежали на тропинку, столпились, взволнованно прислушались. Лай звучал все отчетливей и ближе. Собака приближалась. Она лаяла отрывисто, с небольшими перерывами, словно звала кого-то, останавливаясь и поджидая.
Аграфена, вышедшая на тропинку вместе с остальными, не выдержала и изумленно спросила:
-- Кого это там несет?
Но никто ей не ответил. Никто не успел ей ответить, потому что на свороте тропинки показался серый остромордый пес, который залаял громче, остановился и оглянулся назад. И сзади него появились люди. У некоторых из них в руках были ружья. Вооруженный человек, шедший впереди всех, быстро подошел к китайцам. Не здороваясь, без кивка головы, без приветствия он оглядел их и громко спросил:
-- Все вы тут?
-- Все! все!.. -- враз ответили Ван-Чжен и Пао. -- Больше люди нет...
-- Все?.. -- повернулся спрашивающий к Аграфене и строго взглянул на нее.
-- Все... -- смущенно подтвердила она.
-- Только пять душ вас и было?
-- Не-ет... еще один был.
-- Ага! Был, значит? А где же он теперь?
Ван-Чжен просунулся поближе к пришедшим, которые тесно окружили их всех, и ласково улыбнулся:
-- Была, была одна человека!.. Одна человека ходи! Город ходи!..
Среди пришедших оказался и хозяин зимовья, Иван Никанорыч. Он послушал Ван-Чжена и обернулся к своим спутникам:
-- Вишь, "в город ходи"! Врет-то как!..
-- Наша не врет! -- запротестовал Ван-Чжен.
Сюй-Мао-Ю пересчитал взглядом пришедших, посмотрел на своих товарищей, обжег мимолетно блеском глаз Аграфену и что-то сказал по-китайски. Китайцы сгрудились поближе друг к другу и враз заулыбались:
-- Нет!.. Пырауда!.. Не ври наша!..
-- Совсем не ври!..
Вооруженный человек, у которого был решительный вид начальства, сплюнул и раздраженно заявил:
-- Всех рестуем!
-- Почему?!. -- всполошенно вскинулись китайцы. -- Почему наша рестуй?.. Наша ничего плохо не делай!
-- Ну, ну! ладно!.. Опосля видно будет -- плохо ли, хорошо ли вы тут делали!
Аграфена, тяжело дыша, испуганно и вместе с тем с острым любопытством приглядывалась к прибывшим. Приглядывалась и прислушивалась к их словам. И, услышав об аресте, не выдержала:
-- А я-то как же?
-- Ты?.. -- взглянул на нее старший. -- Тебя тоже рестуем!
-- Меня за что же? -- всплеснув руками и закипая слезами, воскликнула Аграфена.
-- А за то же, за что и всех...
-- Тебя, тетка, за дружбу да за сокрытие! -- прозвучал насмешливый голос. И Аграфена сквозь слезы успела заметить как-будто знакомое лицо: курчавую черную бороду, маленькие блестящие, пронизывающие глаза, выцветшую шляпу, надвинутую по самые брови. Она хотела вспомнить, кто это, но было некогда. Другие мысли, другие заботы хлынули на нее и придавили.
-- Ничего я не скрывала! -- плаксиво заговорила она. -- Я сама ни сном, ни духом в ихних делах не ведала!.. Вы у Ли-Тяна спросите! Он вам все обсказал, он вам и про меня скажет истину! Вы его спросите!..
-- Кого? -- удивленно переспросили пришедшие.
-- Да вот этого, который ушел отсель, да вам на китайцев да на ихние дела доказал... Его, Ли-Тяна!
-- Видал ты!.. -- недоумевающе поглядев на старшего, на других спутников, протянул Иван Никанорыч. -- Видал ты, какую дурочку строит!?.
Старший переглянулся с одним из своих товарищей и придвинулся ближе к Аграфене:
-- Про какие ты дела толкуешь?
-- Про какие больше? -- глотая слезы, объяснила Аграфена. -- Про мак, который тут посеян, про зелье... Сами, поди, знаете...
Китайцы встревоженно задвигались и вполголоса заговорили между собою.
-- Вы помалкивайте! -- крикнул на них старший. -- Нечего сговариваться!
-- Какой сговаривайся!? -- угрюмо огрызнулся Ван-Чжен, но все замолчали.
-- Где ж тут у них зелье? -- допытывался у женщины старший.
-- А на поле!
-- Покажи. Пойдем!
Пропустив Аграфену вперед и окружив китайцев охраною, все направились в поле.
Шли туда молча. У китайцев молчание было тревожное, испуганное, злое. Пришедшие неожиданные гости скрывали в своем молчании жадное любопытство.
Когда вышли к засеянной маком полоске, старший и Иван Никанорыч отделились от остальных и подошли вплотную к маку.
-- Ишь, сколько набуровили! -- удивился Иван Никанорыч. -- На цельную волость пирогов настряпать можно да и то еще останется!..
-- Знать, не для пирогов это у них, а для продажи...
-- Тетка! -- обернулась старший к Аграфене. -- Про какое-такое зелье ты толковала?
Аграфена сжалась и жалобно оглянулась на китайцев.
-- Какое?... мне самой невдомек. Курят его, что ли...
-- Лекарссва!.. -- хрипло сказал Ван-Чжен. -- Наша лекарссва делай... Своя... сытаринна...
Мужики походили вокруг поля, потоптались, поудивлялись. Иван Никанорыч сорвал несколько головок и стал их пристально разглядывать.
-- Подрезали они его, ай што? -- недоуменно соображал он. -- Гляди-ко, Федор Михайлыч, -- показал он старшему. -- Все скрозь головки подрезаны!.. К чему бы?..
Старший, Федор Михайлыч, посмотрел и махнул рукою:
-- Не в етим дело! Что мы тут прохлаждаться будем? Мудренное какое-то дело у них. Следствие разберет... Наша обязанность представить их и все!...
-- Ну, вы! -- обратился он к китайцам. -- Чем вы тут займовались, об етим следователь вполне дознается. Нас оно сейчас не касаемо. Но, между прочим, айда-те к жилью, собирайтесь. Уведем мы вас в волостной совет... Собирайте скорее монатки!
Сюй-Мао-Ю взглянул на поле, и лицо его потемнело. Не отрываясь, оглядывал он еле-еле колышившийся мак. Пальцы, перебиравшие пояс штанов, вздрогнули, напряглись, застыли. Глаза старика вспыхнули, но тотчас же угасли. Он отвернулся от приковывавшего его к себе поля и втянул голову в плечи.
-- Все пропало!.. -- беззвучно и бледно прошептал он стоящему возле него Ван-Чжену. -- Все!..
У Ван-Чжена глаза затравленно бегали из стороны в сторону. Ван-Чжен всматривался в пришедших, в Ивана Никанорыча, в остальных. Он пытался по их лицам, по их скупым словам что-то отгадать, что-то узнать. Но не мог.
Насупленно примолкнув, стояли Пао и Хун-Си-Сан. Они обреченно ждали. Они еще не знали, что будет, куда их поведут, но застывшие в хмуром равнодушии глаза их не выдавали ни признака волнения или страха.
Страх и волнение больше, чем над кем-нибудь, властвовали над Аграфеною. Она прятала глаза от китайцев и от этих неожиданно нагрянувших людей. Губы ее вздрагивали и трепетали. Жадно и опасливо хватая каждое слово, она прислушивалась ко всему, что вокруг нее говорилось. И снова, едва только она услыхала про арест, вспыхнула и обмерла.
-- А меня-то за что-же?.. -- снова спросила она и слезы засверкали на ее глазах. -- Я тут не при чем... Я человек нанятый... Кухарила у них...
Тогда из кучки мужиков вывернулся тот, с курчавой черной бородкой, с пронизывающими глазами и стал против Аграфены.
-- Кухарила? -- насмешливо спросил он. -- А зачем же ты, тетка, обкарауливала их, на стреме стояла?.. Забыла? Не помнишь, как ты меня отседа, из лесу выпроваживала?.. Одной она, ребята, шайки с ними!.. Одной!..
21.
Со сборами китайцев торопили.
-- Не возитесь, как мертвые! Живо!
-- Берите, что полегше! За остальным посля на коне приедут, коли надо будет!
Китайцы безмолвно увязывали котомки и совали туда что только под руку попадало. Аграфена собрала сундучок и навязала в узел все свое имущество и горестно застыла над ним.
-- Ну, как же ты это потащишь! -- укоризненно и с легким сочувствием спросил ее Иван Никанорыч. -- Ведь не малую дорогу придется итти!
-- Не знаю... -- беспомощно созналась Аграфена.
-- А ты бери пока, что понадобней!.. Тут у тебя ничего не пропадет. Люди у нас тут останутся...
С наскоро собранным кой-каким скарбом вышли китайцы и Аграфена из зимовья. Их окружила охрана, и они тронулись в путь.
Пошли по тропинке, по которой всего три дня тому назад ушел Ли-Тян. И прежде, чем свернуть в сторону, прежде, чем потерять из виду зимовье, каждый из них -- китайцы и женщина -- оглянулся назад.
Осиротелое, оставалось позади зимовье, и выжженная, загрязненная жильем, затоптанная поляна пред ним, и две сосны, желтеющие стволами и как бы сторожащие дорогу к речке. Все оставалось позади.
Темное морщинистое лицо Сюй-Мао-Ю стало еще темнее. Он оглядел в последний раз оставляемое навсегда зимовье и отвернулся. И, отворачиваясь, встретился он взглядом с Аграфеной. У старика глаза налились ненавистью, он задрожал и, вне себя от злости, плюнул. Женщина отвела глаза и стиснула зубы.
Шли долго. Пора бы уже выйти на проселок, но провожатые упорно и уверенно вели по тропинке.
Ван-Чжен оглядывался, вертел головой и испуганно изумлялся. Наконец, он не выдержал:
-- Куда наша веди?.. Какой дорога? Эта дорога не тот!..
-- Та... Не бойся! Приведем куда надо... В аккурат!.. -- оборвал его шедший рядом крестьянин.
Ван-Чжен не успокоился. Его беспокойство передалось и остальным. Оно передалось и Аграфене.
-- Всамделе... Куды это вы нас, мужики, ведете? -- плаксиво спросила она.
-- Молчи! -- хмуро посоветовал ей Иван Никанорыч. -- Скоро придем...
И снова шли по тропинке. Было тихо в молодом ельничке, через который проходили. Было жарко и томительно. Где-то в стороне, совсем недалеко, плескалась речка. Где-то совсем близко была прохлада, была вода.
Старший остановился и свернул с тропинки в сторону скрытой деревьями и кустами речки. За ним направились остальные.
На полянке, на берегу речки стояла впряженная в телегу лошадь. Два человека сидели возле дымокура и поднялись, увидев прибывших.
-- Привели?.. Всех? -- спросили они и посмотрели на китайцев и на Аграфену.
Старший и Иван Никанорыч прошли прямо к телеге.
-- Идите вы все сюды! -- приказал старший китайцам.
-- Ступайте!.. Ступайте... -- заторопили их мужики.
Китайцы нерешительно двинулись на зов. Отставшую от них Аграфену подтолкнул легонько в спину мужик с черной курчавой бородою:
-- Иди, не стесняйся!
За телегою, на траве, укрытое свежескошенным сеном, лежало что-то темное, длинное. Мужики подвели к этому длинному китайцев и наказали:
-- Раскрывайте!.. Сгребайте сено!..
Китайцы не двинулись с места. Они посмотрели на длинную горку сена и опустили глаза
-- Ну, что, оглохли!? Раскрывайте!..
Хун-Си-Сан нагнулся и медленно сгреб сено с одного конца. Но сейчас же выпрямился и замотал головою:
-- Моя не может!..
Аграфена, вглядевшись в кучу сена, в ту часть его, к которой прикоснулся Хун-Си-Сан, всплеснула вдруг руками:
-- Ой!.. Батюшки! -- визгливо, в отчаянии и испуге закричала она. -- Кто это там? Кто это там?!..
Ван-Чжен поднял голову и шумно вздохнул.
-- Моя ничего не знай, -- тупо сказал он, хотя его никто ни о чем не спрашивал. -- Моя совсем ничего не знай...
И повторяя за ним этот упорный, этот глухой крик, также беспричинно, также неожиданно подхватил Пао:
-- Моя тоже!.. Плавда!.. Моя тоже не знай!..
Мужики плотнее обступили китайцев и притиснули их совсем близко к тому, что лежало укрытое сеном. Мужики уже сами отгребли сено, и из-под него выглянуло желтосерое лицо, с открытыми, стеклянными глазами, с оскаленными зубами, обнажилась шея, перетянутая тонкой веревкою.
-- Ваш это? -- спросили сразу трое. -- Ваш товарищ?..
-- Ой!.. -- заголосила Аграфена, отпрянув от трупа. -- Да, ведь, это Ли-Тян... Как же это?.. Кто же его?.. Мужики, кто же его это?.. А?..
Сюй-Мао-Ю, вместе с остальными оцепенело и испуганно поглядывавший на труп, при крике женщины вздрогнул. Он устремил на нее глаза, загоревшиеся неисходной ненавистью. Он поиграл вздрагивающими пальцами, словно ловя упругий горячий воздух, и отчетливо произнес:
-- Ты... Собака!.. Ты!..
Мужики, китайцы и сама Аграфена непонимающе, с ошеломленным изумлением, с испугом глядели на него. Но он сразу же угас, опустил глаза и отвернулся.
Он замолчал и уже больше ничего не говорил. Ни дорогою, ни в волости, ни позже.
22.
Ли-Тяна подняли с земли и положили на телегу, снова укрыв от жары, от взоров людских, сеном.
Класть его на телегу заставили китайцев. Но никто из них сразу не согласился прикоснуться к трупу. Больше всех противился Пао. Он протянул вперед руки и затряс головою, не решаясь взглянуть на безмолвного, страшного, неживого Ли-Тяна. Вместе с Пао и Ван-Чжен, тяжело дыша, старательно отворачивался от трупа и твердил:
-- Наша не бери!.. Наша не надо!..
Но под крики мужиков все они, и Пао, и Ван-Чжен, и Хун-Си-Сан, нагнулись и, неловко волоча труп по сену, подняли на телегу. Вспухшие руки Ли-Тяна при этом высунулись, словно маня кого-то, вперед.
Сюй-Мао-Ю отодвинулся подальше от телеги и не тронулся с места до тех пор, пока Ли-Тяна не укрыли на телеге сеном и не увязали веревкою.
Телега с трупом медленно покатила по неезженной дороге.
За телегою потянулись китайцы, окруженные мужиками. У мужиков за плечами нестрашно и безобидно болтались ружья. У мужиков лица были сосредоточенные, но не злые. Мужики закурили трубки, расправились, ожили.
-- За што это вы его? -- почти незлобиво спросил один из них Хун- Си-Сана. -- За бабу, поди?...
Хун-Си-Сан не ответил.
Тогда мужики всполошились, зашумели, заговорили разом. Заговорили громко и настойчиво:
-- Ясное дело, за бабу!.. Гляди на нее, какая она ловкая!.. Устроилась с пятью мужиками, да и орудовала!..
-- Этакая заведется, того и гляди, что и добра не будет!..
-- Не поделили, видать, чегой-то!.. Ну, между прочим, и бабенку!
-- Не доказано, ребята!.. Чего вы все на бабу сваливаете? у них, может, антирес какой денежный был, или в роде!.. Баба, может, в стороне была!..
-- Эта-то?!. Ну, это навряд ли!..
Мужики горячо судили и рассуждали о китайцах, об Аграфене, не стесняясь их присутствия, высказывая свои предположения прямо им в глаза. Китайцы тупо и молчаливо шагали по пыльной дороге, на которую, наконец, выехала телега. Китайцы, казалось, не слушали того, что говорилось вокруг них.
Но Аграфена, горя стыдом и глотая слезы, вслушивалась в каждое слово. И каждое слово, которое долетало до нее, ранило ее остро и беспощадно. Аграфена прижимала к себе свой узелок и широко открытыми глазами осматривала спутников. Она спотыкалась, почти падала, но не глядела на дорогу, и слушала, слушала.
И не выдержав, с плачем, с горькою обидою в голосе она закричала:
-- Да вы что?.. Мужики, вы что же говорите?.. Нету моей тут вины! нету!.. Не жила я с ними, вот убей меня на месте громом, не жила!.. Не знала я ни об чем! не знала!.. Мужики, что же вы меня порочите?.. Вот хоть их спросите, они врать понапрасну не станут... их спросите: я не виновна ни в чем!..
Аграфена кричала исступленно. Голос у нее срывался. Глаза застилались слезами.
Аграфену слушали. Мужики притихли и слушали ее. Но по их лицам нельзя было узнать -- верят ли они женщине, верят ли ее словам, ее уверениям...
Аграфена призывала в свидетели китайцев. А те угрюмо и тупо молчали. Да и кто же бы им поверил, этим свидетелям?..
Один верный свидетель был у Аграфены. Верный свидетель, который мог бы рассказать настоящую правду.
Но этот свидетель молчал.
Дорожная пыль, мягко падая на сено, проникала к его лицу, садилась на его широко раскрытые глаза. Дорожная пыль просачивалась в его раскрытый в безмолвном последнем крике рот...
----------------------------------------
Источник текста: журнал "Сибирские огни, No 6, 1928 г.": Новосибирск; 1928.
