-- Парнишка, а, парнишка! В весеннем гулком воздухе этот окрик прозвучал ломко и неожиданно. Кешка вздрогнул и оглянулся. На поляну, еще влажную от недавно стаявшего снега, из еловой рощицы, тихо сгрудившейся у пригорка, вышел человек. Затасканный короткий полушубок солдатского образца, рваная шапка ушанка, на ногах заплатанные перезаплатанные ичиги. Но на плече, на желтом ремне ловко сидит винтовка и весь пояс укрыт под подсумками, а грудь перекрестили две ленты, усаженные поблескивающими патронами. Кешка было сразу оробел, но набрался храбрости и, подражая старшим, солидно сказал: -- Чего тебе... парнишка?.. Зачем кличешь? Человек с ружьем усмехнулся и подошел вплотную к Кешке. На молодом еще, но измазанном грязью и копотью лице засветилась усмешка и сверкнул белый ряд крепких молодых зубов. -- Ты пошто такой сердитый? Здравствуй-ка! -- И закорузлая рука опустилась на кешкино плечо: -- Из Максимовской? Кешка мотнул головой: -- Оттуда. -- Чей будешь? -- Авдотьин... Вдовы. Батька позалонись умер... Акентием меня зовут. -- Грамотный? Кешка гордо надулся: -- Второй год к учительше бегаю... По письму читать нынче начал. -- Здорово! -- Веселая усмешка сильнее заиграла на запачканном лице и задорные серые глаза лукаво прищурились: -- А белые у вас еще валандаются? -- У нас. А ты... -- и вдруг Кешка пугливо оглянулся вокруг на елки, на прошлогоднюю траву, еще не согретую как следует солнцем и еще не позеленевшую, точно боясь, что они подслушают его, и, подавшись ближе к человеку с ружьем, приглушенным голосом спросил: -- А ты из красных? Партизан?.. -- Вот, вот, брат! Он самый!
-- Видал ты!.. -- Оживился Кешка: -- То-то у тебя ружжо такое ладное... и патроны... Стреляет поди здорово! -- и он робко и почтительно потрогал ремень и приклад ружья. Потом Кешка вдруг нахмурился и, опять оглянувшись кругом, как будто елочки все-таки не внушали ему доверия, опасливо сказал: -- Тебя бы, паря, не поймали те, белые... Ух, и злые они... -- Шибко злые, говоришь? -- Не дай бог! Поймают -- так сразу из ружей застрелют. Да тебя, -- спохватился Кешка, -- не поймают! Человек с ружьем удивленно поглядел на Кешку: -- Почему ты знаешь? -- Да у тебя ружжо. Ты сам сердитый. Сам отстреляешься. Кешка говорил важно, толково, но взглянул на человека с ружьем, а у того глаза так заразительно искрятся задорным смехом, что у него самого заерзал круглый подбородок и все курносое пухлое лицо задергалось от отраженного веселья -- и он прыснул. И так, поглядывая один на другого, они стояли и пересмеивались беспричинно веселые, налитые задором, который словно излучался от всего: и от ясневшего по весеннему неба, и от елочек, которым Кешка еще минуту назад так не доверял, и от травы, которая скоро-скоро зазеленеет и расцветится весенней радостью. Человек с ружьем, не переставая улыбаться, опустился на кочку, топорщившуюся прошлогодней травой, и стал шарить за пазухой кисет с табаком. -- Садись! -- мотнул он головой Кешке. -- Садись, Кеха, потолкуем! И оба снова беспричинно засмеялись. -- Ты мне, Кета, спервоначалу скажи: язык за зубами ты умеешь держать? -- спросил человек с ружьем, старательно сворачивая из газетной измятой и измаранной бумаги цигарку. -- Болтать на деревне не станешь? -- Нет! -- надулся Кешка. -- Я, брат, не маленький... Понимаю. -- То-то! -- стряхивая крошки махорки с колен, удовлетворенно сказал человек с ружьем, и лицо его снова осветилось ласковой и веселой усмешкой. -- Ну, так ты вот что мне расскажи, Кеха... И он стал обстоятельно и толково расспрашивать Кешку о его деревне, о мужиках, о лошадях, а потом, словно невзначай, о солдатах, которые вот уже вторую неделю почему-то стоят постоем почти в каждой избе... Кешка слушал и охотно отвечал. Человек с ружьем покуривал цигарку, мотал головою и время от времени солнечно улыбался...
II
Авдотьина изба стояла недалеко от церкви, на пригорке, среди богатых домов. До смерти Степана, кешкиного отца, семья жила зажиточно и сыто. Изба была пятистенная, на две половины. Раньше ее занимали целиком сами: в одной половине жили бесхитростной, но прочной крестьянской жизнью, другая же, чистая стояла прибранная от праздника до праздника, восхищая бобылей и бедняков простеночным зеркалом, гнутым диваном и затейливой громоздкой керосиновой лампой. Но со смертью Степана ушли из дома довольство и сытость, и теперь эта половина отошла под земскую квартиру, которая кормила Авдотью и ее двух детей -- десятилетнего Кешку и тринадцатилетнюю Палашку. Каждый наезд начальства приносил Авдотье и Палашке много беспокойства, но вместе с тем давал ей лишний заработок теми чаевыми, которые перепадали ей, а особенно бойкой и лукавоглазой Палашке. Но в самое последнее время, вот с тех пор, как в далеком губернском городе, куда увезли однажды мобилизованных парней, завелось что-то темное и беспокойное, с тех пор, как часть этих парней убежала из грязных, нетопленных казарм в сырые пахучие дебри тайги, авдотьина чистая половина была заселена постоянными жильцами. В Максимовское пригнали две роты солдат и начальство поселилось на земской квартире. Для Авдотьи и Палашки началась страдная пора. Офицеры, а их было трое -- поминутно гоняли их то с самоварами, то за молоком и яйцами на деревню. Вечерами, когда после дневных шатаний по деревне солдаты забирались в избы, где они потеснили хозяев, и там гнездились ко сну, авдотьины постояльцы заводили игру в карты и до поздней ночи томили то ее, то Палашку яичницами-глазуньями и розысками по соседям кислой капусты или соленых огурцов. Кешка в этих хлопотах вертелся без пути. Его постояльцы пользовали порою днем, когда нужно было послать какую-нибудь записку к рыжему коренастому ефрейтору Охроменке, почему-то поселившемуся на другом конце села. Поручения эти Кешке давал самый молодой из офицеров, Семен Степаныч, который покрикивал на него полудобродушно, полустрого и часто невесело шутил с ним. В первые дни, как пришли в Максимовское солдаты, деревня нахмурилась, насторожилась, и стала как-то вся сразу на-чеку. Мужики попрятались по избам, солдаты молча приглядывались к максимовцам и все как будто чего-то ждали. Да и максимовцы притаились и приготовились ждать -- что из всего этого будет. Кешку приход солдат обрадовал. Грозное оживление, которое они принесли с собою в село, серые группы их, слоняющиеся по широкой улице, и незнакомые странные повозки с какими-то еще более незнакомыми, еще более странными ящиками на них будили в нем волнующее любопытство и заставляли его вертеться возле них, расспрашивать, слушать и глядеть широко открытыми глазами. Вскоре Кешку знали уже почти все солдаты, а Охроменко начал его часто кой о чем расспрашивать. Хитрый ефрейтор, в говоре которого было мало украинских певучих тонов и который только изредка сбивался на "хохлацкое" произношение, ловил Кешку где-нибудь за избой, подальше от взрослых и расспрашивал как будто о пустяках, о чем-то нестоющем, но глаза его впивались в Кешку и точно буравчики сверлили его, и тот чувствовал безотчетную жуть, оставаясь один на один с ефрейтором. -- Ты, малый, -- сказал Охроменко однажды, наступая на Кешку, -- бачь мне правду... Бо в нас разговор краткий -- врать будешь -- отдеру, за правду же дам полтинник!.. А потом, приглушив свой резкий крикливый голос, прибавил: -- Старшой наш, Семен Степанович все знает. Лучше ты и не ври!.. И долго и нудно он тянул из Кешки жилы: ходил ли кто из "агитаторов" в Максимовское до постоя солдат, где тот или другой из молодых мужиков, куда-то исчезнувших с приходом войск, где собираются молодые парни бунты обдумывать и прочее. Особенно Охроменко упирал на последнее: -- Я, малый, хорошо знаю, як парни сбираются. Меня не проведешь. Не-ет... Только вот мне бы поглядеть хоть разок, где это они табунятся!.. Кешка ничего не знал и не мог ответить толково ни на один из вопросов. И это сердило ефрейтора. Он кричал на парнишку, запугивал его, стращал офицерами, а то принимался сулить Кешке гостинцев и всяких благ и старался быть ласковым, веселым и обходительным. Охроменко при вечерних секретных рапортах Семену Степановичу жаловался на свои неудачи. Офицер хмурился и ворчал. -- Ты, Охроменко, не умеешь контр-разведку ставить! Чего ты с мальчишками возишься? -- А как же, господин капитан! Из малого-то можно лучше, чем из взрослого вытянуть... Малый, у его ум слабый: не сдержит, да выложит все, как есть... -- Что-то твой малый не многое тебе выкладывает. -- Так вин же болван!.. Но я из него вытяну! Я узнаю!.. И глаза Охроменки делались острее, лицо багровело и широкий квадратный подбородок тупо и упрямо выдавался вперед.
* * *
После неожиданной встречи в лесу Кешка стал избегать Охроменко. У парнишки завелось свое какое-то дело и он стал еще больше тереться возле солдат, прислушиваться и приглядываться. Но он прислушивался и приглядывался теперь не так, как прежде, до лесной встречи; теперь он словно впитывал в себя все то новое, что пришло в деревню с солдатами, и запоминал. Шныряя возле ящиков с патронами, он зубоскалил с часовым, который рад был побалагурить с озорным веселым парнишкой! И так, балуясь и играя, Кешка понемногу узнал сколько патронов в ящике и сколько всего ящиков привезли с собой нежданные гости в Максимовское. Шутя же и озорствуя, он узнал, что обе роты захватили с собой сюда три пулемета. И даже точное число солдат не поленился подсчитать Кешка, бродя от избы к избе и пошвыривая камни и палки в облезлых, зевающих на весеннем солнышке, собак. А потом как-то в дообеденное время, когда постояльцы на земской куда-то ушли на деревню, Кешка забрался к офицерам в комнату через окно и стащил лист бумаги и карандаш. И в этот вечер долго возился он в кути, марая что-то, неуклюжими буквами выводя нелепые, неясные цифры при свете потухающего солнца, лучи которого лениво проползали через загрязненное окошко.
III
Утром Кешка урвался от матери, которая хотела заставить его исполнить какую-то работу, и ушел за деревню в сосновую рощицу, которая взбежала на широкую релку. Там побродил он недолго меж вытянувшимися, как желтые свечки, соснами, похрустел стоптанными порыжелыми чирками по прошлогодней траве и вышел на знакомую полянку. На поляне было тихо. Желтела прошлогодняя трава, поблескивая тусклым золотом в утреннем солнце. Тянуло весенним холодком и влажностью. Кешка потоптался на одном месте, крякнул, а потом зааукал. На крик его сначала никто не отозвался. Кешка повторил его. Тогда с релки, с дальнего краю ее, где она сливалась со склоном сопки, отозвался чей-то голос. А потом на поляну быстро вышел человек с ружьем. -- А, Кеха!.. -- весело, как старому знакомому, закричал он Кешке. -- Пришел? -- Пришел! -- радостно отозвался Кешка. -- Я, брат, на слово крепкий! -- Крепкий!.. -- расхохотался человек с ружьем. -- Ну, здравствуй, Кеха, на слово крепкий! Рассказывай, что знаешь! Они сели так же, как тогда, в первую встречу, рядом. Кешка разул правую ногу и вытряхнул из чирка скомканный клочёк бумажки. Человек с ружьем глядел на Кешку и ласковая, немного растроганная улыбка засветилась на его молодом лице. -- Молодчага... -- тихо сказал он, беря записку: -- Давай теперь разбирать твое донесение! -- И он снова засмеялся задорно, показывая крепкие белые зубы. Разглаженная бумажка, на которой плясали хмельные буквы и цифры, слегка дрожала в руках человека с ружьем. Он с трудом разбирал кешкину грамоту и поминутно справлялся у того о значении того или иного знака. Когда вся записка была прочитана и Кешка дал подробные объяснения всему тому, что заприметил и чего не смог записать своими каракулями, человек с ружьем похлопал его по спине и спросил: -- А ты хвостов за собою, часом, не притащил сюда? Кешка, было, не понял. Тогда человек с ружьем пояснил ему: -- За тобой никто на деревне не поглядывает? Из солдат тебя никто ни о чем не пытал? Кешка рассказал об Охроменке. -- Так... -- раздумчиво протянул человек с ружьем: -- Надо, брат, нам с тобой поопасаться. Не люблю унтеров да ефрейторов: хитры они больно, скрытны... Потом, словно вспомнив о чем-то, он весело тряхнул головой и спросил Кешку: -- Большедворских знаешь? -- Каких -- низовых, али верховских? -- Вот уж этого я и сам не знаю, -- рассмеялся человек с ружьем. -- Про одних я слыхал -- про тех, у кого парня после Рождества Колчак забрал. -- Это низовые, -- обрадовался Кешка, -- у низовых Митрофана угнали, а он убежал из городу! -- Ну вот... они самые. Ты вот к Большедворским сходи, да потихоньку старику скажи, что Митрофан его поблизости бродит. Понял? Кешку так и подбросило: -- С вами он?!.. -- догадался он и глаза его заблестели. -- Поди, недалеко?! -- С нами, с нами. -- А Тимшин Матвей? -- Тоже... -- А Тетерин Николай? Степша Митрохин?.. Егорша Максимовский? -- С нами, с нами!.. И Кешка высчитывал имена парней, которых так недавно забрали в солдаты, и которые исчезли куда-то из казарм, -- а человек с ружьем посмеивался и мотал головой: -- С нами, с нами! И Кешке казалось, что вся деревня, весь мир с теми, там, откуда пришел этот веселый человек с ружьем, такой крепкий, ладный и смешливый. Потом человек с ружьем рассказал Кешке, что нужно ему сделать в ближайшие три дня, в которые он не велел выходить ему из деревни. И на прощанье сказал: -- Ты, гляди, хвостов сюда не приволоки за собой. Ефрейтора своего опасайся. Дурачком прикинься, да не вздумай хитрить: он хитрее тебя, глядишь -- и поймает. А если он как-нибудь заметит что за тобой, да станет поглядывать, да выслеживать, ты старику Большедворскому скажи... пусть он придет в Лиственичную падь и станет там сушняк собирать, там он уж сам увидит да поймет. Понял? Кешка мотнул головой. -- Ну, ступай, -- сказал человек с ружьем, подымаясь с земли, и странно взглянул на Кешку. -- Не надо бы тебя путать в эту кашу, да вот, видишь -- судьба такая... Будешь ты у нас службой связи...
IV
В эти три дня Кешка обделал все, что ему заказал человек с ружьем. Старик Большедворский, выслушав Кешку за гумном, перекрестил его, затряс пожелтевшей бородой и сказал: -- Побереги голову, Кеха, побереги, родимый!.. И у Кешки от этой неожиданной ласки сурового замкнутого старика стало как-то тепло на сердце и он стыдливо зарделся. В других семьях опасливо ахали и вздыхали и все уговаривали Кешку не болтать. Но Кешка обидчиво смолкал и гордо закидывал голову, встряхивая белокурыми взлохмаченными волосенками: -- Я знаю. Вы-то помалкивайте. К концу третьего дня Охроменко, который уже давно не трогал почему-то Кешку, вдруг поймал его после ужина на пороге избы и сладко заулыбался: -- Ты, малый, пойдем со мной чай пить с лампасе. Кешка, помня наказ человека с ружьем, хотел было увильнуть, но Охроменко положил шаршавую тяжелую руку на кешкино плечо и потянул его за собой: -- Пойдем, пойдем! Лампаде сладкий, чай китайский! Побалую тебя!.. В чистой горенке у лавочника, где Охроменко облюбовал себе логово, он усадил Кешку за стол и начал угощать его чаем и сластями. Кешке было неловко, он обжигался горячим чаем, который хлебал из блюдечка, но конфекты весело хрустели под его зубами, а мягкий пшеничный калач исчезал с невероятной быстротой. Сначала Охроменко молчал и солидно пил чай, посапывая и дуя в блюдце. Но после второй чашки он искоса поглядел на Кешку и словно невзначай сказал: -- Нынче я уеду в город, малый. Кешка оживился: -- Один? Охроменко взял в руки отставленное блюдце, обмакнул в чай конфетку и не торопясь ответил: -- Нет, возьму с собой команду... Он отхлебнул из блюдца и стал обсасывать конфетку, но глаза его с боку впились в Кешку и весь он насторожился. Кешка заерзал на лавке. -- Надолго поедешь-то? -- несмело спросил он. Охроменко с видимой охотой ответил: -- Ден на пять, а то и на усю неделю. У Кешки отчего-то стало весело на сердце и он безотчетно засмеялся. -- Ты, что это? -- нахмурился Охроменко. -- Чему смеешься? Кешка сконфузился. -- Так я... -- То-то!.. -- в голосе Охроменки прозвучала какая-то жестокая угроза. Но он спохватился, вспомнив о чем-то, налил Кешке еще чаю, придвинул к нему калач и бросил возле его чашки несколько конфеток. -- Пей, пей!.. Кешка уткнулся в чай, Охроменко снова взял блюдце растопыренными пальцами и медленно дул в него. Так молча пили они чай, и не было ничего необычного и странного в том, что громоздкий, весь квадратный пожилой солдат делил компанию с шустрым светлоглазым и светловолосым мальчишкой. В горенке было тихо, маленькая лампочка слабо освещала стол, отражаясь огнями в самоваре и чашках и оставляя углы в мягких сумерках. На хозяйской половине плакал ребенок и чей-то бабий голос уныло тянул: -- Ну-у, дитятко!.. Ну-же!.. Внезапно Охроменко грузно поднялся с лавки. -- Напился? -- отрывисто спросил он Кешку. Тот торопливо отодвинул чашку и мотнул головой. -- Ну, ступай домой. Дела у меня до городу-то. Кешка вылез из-за стола, по привычке перекрестился на поблескивавшие в углу иконы и поблагодарил солдата за угощенье. -- Не на чем, не на чем! -- буркнул Охроменко, но вдруг прищурился и хитро сказал: -- Я тебе, малый, гостинцев из городу привезу. -- Спасибо, дяденька, -- смущенно поблагодарил Кешка. Дома, укладываясь на лежанку, Кешка долго ворочался. Он что-то все силился сообразить, но никак не мог. Где-то в уголке его сердца ныла какая-то неиспытанная еще им боль, а в голову лезли непонятные, неуловимые, но тревожные мысли. Засыпая, Кешка видел перед собою то хитро прищуривающегося Охроменку, то человека с ружьем, который предостерегающе грозил пальцем и что-то говорил, чего Кешка не мог ни понять, ни расслышать. А на чистой половине на земской, у офицеров поздно ночью сидел на краюшке стула Охроменко и длинно и запутанно что-то рассказывал внимательно слушающему начальству. Порою Охроменку перебивал Семен Степаныч, вставляя какое-нибудь замечание, и тогда Охроменко почтительно хихикал, прикрывал широкой волосатой рукой свои пожелтевшие зубы, впиваясь в офицера преданный взглядом. Под конец офицерам, видимо, надоело слушать Охроменку. Семен Степаныч зевнул и кинул: -- Ну, следи... старайся!.. -- Да я изо всех сил стараюсь! -- встрепенулся Охроменко. -- Ладно, ладно... Только, пожалуй, зря ты все это. Никаких красных поблизости здесь нет. Ты это от усердия, Охроменко... -- Так точно, от усердия!.. На счет красных, так беспременно воны тут где-нибудь бродят... -- Ну, ну, ищи!..
(окончание следует)
