Сегодня он уже все решил, и ждет лишь одного – когда супруга выйдет из дома. Он уже мысленно пьет ее, эту сладкую отраву, получая необыкновенное наслаждение после трехмесячного воздержания. И как наяву он чувствует, как впитывается в нёбо, язык, десна, и даже зубы - эта первая рюмка. Как она, эта рюмка, продолжая свой путь по истосковавшемуся организму, мягко согревает гортань и пищевод и, наконец, достигнув желудка, теплой волной расходится по всему телу.
Его пока еще тревожит совесть. Ему не хорошо, не удобно перед женой, перед ее вопрошающим взглядом. И хотя неудобно, но от этого взгляда жены он становится все более злым и раздражительным. Отступает совесть и все настойчивее становиться желание выпить.
- Борис, я в магазин пойду, тебе нужно, что нибудь купить?
- Нет. – хмуро, но, внутренне радуясь ее уходу, ответил он ей.
После ее ухода, он быстро собирается. Пересчитывает спрятанную накануне заначку и, решив, что для начала хватит, решительным шагом выходит из дома. Путь не далек. В маленьких поселках прятаться негде, но Борис Иванович умудряется исчезать сразу на неделю. Потом он уже не прячется, он весь на виду, искать его уже не нужно, потому как остановить его уже ничто не может. Сейчас он идет к Клавдее, неопрятной старухе, приторговывающей по ночам водкой и хреновым самогоном.
- Что Борисушко, сорвался? – участливо встретила его Клавдея. И Борис почти радостно, в предвкушении первой стопки, ответил: - Срываюсь Клава, срываюсь!
- Тебе чай водочки?
- Водочки Клава, водочки. Холодненькой. Со слезой.
Клавдея усаживает Бориса за кухонный стол, а сама не смотря на свой уже почтенный возраст, быстро ныряет в подполье. Подполье у Клавдеи славное. Там есть все, что нужно истосковавшейся по выпивке мятущейся мужской душе. Борис знает это подполье с его полочками, стеллажами и закутками. Знает не хуже своего родного дома. Бывал он там не раз, а однажды вовсе двое суток не выходил из него. Тот случай в своих рассказах он называл – «уход в подполье». Клавдея не заставила себя долго ждать. Она появилась из люка, держа в одной руке запыленную, с холодными подтеками бутылку «Столичной», а в другой миску с солеными пупырчатыми огурцами.
Радостная дрожь уже охватила Бориса. Сладчайшая слюна заполнила его рот, и даже выступила из уголка рта. Не в силах более сдерживаться он подскочил к Клавдее и принял у нее из рук водку и закуску. Руки его мелко тряслись, а душа стонала и торопила: - «Скорее, скорее».
- Погодь Бориска. Погодь. Счас я картошечки тебе подам.
- Потом Клава, потом.
Он судорожно рвал алюминиевую пробку за язычок. Тот не к стати оборвался, и Борису пришлось зубами срывать ее.
И вот он тот долгожданный миг, то почти сказочное мгновение к чему уже две недели стремилась душа Бориса. Уже налита водка в большую стограммовую лафитную рюмку, и он, в радостном волнении опрокидывает ее в наполненный слюной рот. Но не глотает, а держит ее, смакует, ощущая, как впитывается она через слизистую оболочку в кровь. Как по мельчайшим сосудам проносится она по телу к головному мозгу, вызывая трепетное ожидание, и тогда, наконец, он делает тот долгожданный глоток, который ошеломляет его, растворяет его тело в необыкновенно теплой, идущей от желудка, радостной волне. Вторая и третья несут с собой те же волнительные, не приглушенные ничем ощущения, и только после них он аппетитно хрустя огурцом, закусывает. Нет, не позволительно поступают те, кто, не дав себе почувствовать, сей живительной волны, начинают подавлять ее закуской.
Вот уже и выпита бутылка «Столичной». Отступила злость, пропала тоска, но душа еще рвется – ей мало, ей хочется новых свежих ощущений, ей хочется праздника. Она зовет Бориса, зовет за собой, и он идет, повинуясь ей – душе своей, прихватив с собой от Клавдеи еще одну бутылочку.
Путь не далек – в общагу к друзьям, до нее рукой подать. Общага – старая, послевоенной постройки, развалюха. Живут в ней и семейные и холостяки. Живут одной общей семьей, в которой, как и в каждой семье бывают и ссоры и праздники. Длинный, неубранный коридор, третья обшарпанная дверь направо. Борис без стука открыл эту дверь. Здесь не принято стучать. Если дверь не заперта, значит входить можно, для того она и дверь. В комнате, не смотря на летний день темно – задернуты плотные шторы.
- Есть кто? – интересуется Борис. Хриплый, измученный, неузнаваемый голос, из угла комнаты позволяет ему войти.
- Ты, слышь, тока свет не включай и шторы не отдергивай.
- А что так? Здесь же ни хрена не видно.
- Не включай. Боюсь я…, страшно мне. Ты корефан трохи пообвыкни, и присмотришься.
Борис, следуя совету незнакомца, останавливается по середине комнаты, предусмотрительно оставив неплотно прикрытой дверь. Сквозь щель в комнату узкой полосой щедро льется солнечный свет из коридора, в потоке, которого плавает взвешенная общаговская пыль. Вот этот единственный естественный источник света и позволяет Борису Ивановичу разглядеть говорящего.
- Толя, голуба. Ты что тут делаешь? – узнав сидящего на дальней кровати друга, удивленно обращается к нему Борис.
- Не ты, а вы.
- Толя, ты че, совсем одурел? С какого рожна я тебя на вы буду называть?
- Нет, вы.
- Толя, ты че не один?
И Борис Иванович начал старательно оглядывать комнату в поисках второго человека. Но как старательно он не делал этого, никого обнаружить ему не удалось.
- Толь, а кто с тобой? – уже тихо и взволнованно спросил он.
- Как кто? Я и мой «кондрат». И обоим нам хреново.
- Ну Толян ты даешь, я уж грешным делом подумал, что у меня крыша с одной то бутылки поехала. Думаю еще по человечески пить не начал, а уже глюки пошли – людей не замечаю. Давай кончай хреновину нести. Садись за стол, лечить буду. Дохтур пришел!
Дрожащий Толян закутанный, несмотря на жару, в байковое одеяло поднялся и нетвердой шаркающей походкой приблизился к столу. Борис включил свет, от которого Толик зажмурился и прикрыл глаза ладонью.
- Наливай, - с трудом прохрипел он – наливай, а то помру.
Борис смахнул со стола на пол объедки, разлил водку в стоящие на столе грязные стаканы.
- Пей, - приказал он тому, - пей и держи ее в себе, не давай ей выйти.
Толян пил мучительно. Водка не шла. Он загонял ее в себя, а она пыталась вырваться, доводя его до тошноты. Он, зажимая рот рукой, делал судорожные глотательные движения, пытаясь проглотить эту тошнотворную, но спасительную массу. Наконец ему это удалось. Он стоял бледный, весь в холодной испарине, глядя на друга широко раскрытыми глазами.
- Спасибо Борис. – неслышно прошептал он.
- Будет тебе, сейчас еще по второй и оклемаешься.
Через час комнату было не узнать. Это была уже абсолютно другая комната. В расшторенные окна щедро лился солнечный свет. Комната была полна народа, и в комнате этой также щедро разливалась по кружкам и стаканам водка, а вместе с ней, водкой, переливался веселый смех и лился нескончаемый застольный разговор.
- Слышь, Борис Иванович, ты расскажи-ка, как ты в подполье уходил? – попросил его сосед Толяна по комнате.
- Да, что из пустого в порожнее лить то. Все уже слышали.
- Ну, расскажи, расскажи. – продолжал настаивать тот.
Для связности рассказа Борис принял налитых ему, как рассказчику, сто грамм и начал свое повествование:
- Запои мои, как вы знаете други мои, длятся у меня долго, да и выхожу я из них чрезвычайно тяжело. Вот так и в прошлый раз вошел я в крен на две недели, а выйти уже никак не могу. Да оно и понятно, раньше трех – четырех недель я не выхожу. Только тут вот безденежье меня достало окончательно. Денег, стало быть, нет и в долг уже никто не дает. Это уж супруга моя постаралась, по всему поселку прошлась, чтобы мне в долг не давали. А у нас то вы сами знаете и давать то толком некому. Кто получил – уже пропил, а кто не пропил - еще не получил. Так вот не помню, на каком уж круге, забредаю я значит к подруге своей – Клавдее. Ну а она, как и положено дает мне от ворот поворот. Говорит мол: - Как я тебя Борис не уважаю, а не хочу отношений с твоей супружницей портить, так как была она тут и строго настрого приказала взаймы тебе не давать.
Я ей: - Ну, если в долг не хочешь давать, так хоть просто налей.
Ну и сами понимаете, товарищи мои дорогие, что в ответ произнесла мне Клавдея. Меня с двух то недель и так трясет, а тут понимаете после таких вот слов, что со мною сделалось. Однако думаю не все тебе праздник, дождусь и я радостного часа своего. Засел я от обиды и бессилья своего в огороде у Клавы. Улучил таки момент, когда подругу мою нужда в нужник погнала. И мелькнула у меня в голове первая на тот момент мысль: «Отомщу тебе Клавка за твой язык поганый, прикрою тебя на часок - другой в твоем же нужнике». Подкрался я по-пластунски к нужнику и тихонько, сколь только можно прикрыл снаружи на большой кованый крюк Клавдею. А сам задним ходом на исходную позицию. Ну, думаю хоть душу свою отведу, как услышу крики ее. Сижу я, значит так в ожидании истошного крика Клавдеи, и приходит мне в голову вторая, еще более умная мысль: « А кому сижу? Хату ведь Клава не прикрыла, а коль не прикрыла так, стало быть, и подполье ее открыто». И гонимый этой мыслью, ни кем незамеченный прокрался я в дом к Клавдее. Открыл подполье. Только ведь понимаешь, какая там штука то, я впопыхах так сразу и не заметил. Клавка то к дверце подполья французский замок присобачила, чтобы на ключ закрывать от лихих людей. Второпях кинулся я по ступенькам вниз, а крышка то возьмись за мной и захлопнись. Подсветил я себе спичками, нашел выключатель, свет включил. Огляделся. Крышку люка попробовал. Нет, хорошо сидит, плотно к проему прилегает, не открыть. Ну, думаю: «Попался, как кур во щи. Да уж двум смертям не бывать, а одной не миновать».
Огляделся, да я ж братцы в чистый мужской рай попал. У ней, у Клавдеи то, все по полочкам аккуратно расставлено. Там огурчики маринованные, там грибочки, а главное для нашего брата – водка. Цельный ящик стоит и еще то самогонка в большой стеклянной бутыли. Ну, тут от такого открытия я совсем рассудок потерял. Уж я ее родимую пил. Не мужики, не пил, а жрал. Так жрал, как никогда. Настырно жрал, но не от жадности, а от обиды своей. Что здесь ее столько, что на неделю такой компании, как наша хватит. А она, сучка эта старая, мне глотка пожалела. Тут то и вспомнил я было о Клавдее. Что там с ней? В доме то ее не слышно. А времени я не знаю, так как часы свои я в магазине еще на прошлой неделе заложил. Но, судя по тому, сколь выпил, времени прошло не мало. Только слышу голоса в доме. Я затаился. Один то голос вроде моей супруги, а второй хриплый такой, будто бы мужской. Сижу себе гадаю: «Интересно с кем же это она из мужиков к Клавдее приперлась, а главное зачем?» Ну да моя задача – высидеть, высидеть здесь в подполье сколь можно. Разговор на верху неразборчивый, хотел бы узнать - да не могу. Вот от такой неизвестности, ну и известное дело от выпивки приснул я немного, а, проснувшись и не сообразив, где же я нахожусь, стал сдуру орать жене, чтоб несла рассолу иль квасу. Столь неопрометчивый мой поступок вызвал наверху целый переполох. Орал мужик тот, простуженным голосом, кричала, как оглашенная моя жена. Ох, как сожалел я об этом. А ведь пока сожалел, мог бы успеть похмелится. Нет, не успел. Открылась дверца подполья и рай мой, как вы сами понимаете, кончился. Мужик тот - охрипший, Клавдеей оказался, потерявшей голос свой сидя на горшке. До позднего вечера орала она. А че орать то, дом то на отшибе. Ежели бы не моя благоверная, искавшая меня по всему поселку, то неизвестно еще чем бы все это дело кончилось бы. И Клавка могла бы на очке сгинуть, ну и я естественно живым бы с подполья не вышел.
Борис Иванович печально закончил свое повествование. Тишина доселе стоящая в комнате нарушилась гомерическим хохотом. Смеялись все, но больше всех, взахлёб, смеялся сосед Толяна.
В конце концов, его смех перешел в нервную икоту, которую пришлось успокаивать водкой. Начатый так хорошо день незаметно перешел в столь же хороший вечер. Постепенно большая и веселая компания уменьшилась до четырех человек. Она – компания, стала спокойнее и даже теплее. В комнате остались Толян, Борис Иванович, Леха – сосед Толяна, и еще один мужик, имя которого постоянно выпадало из памяти Бориса Ивановича.
Водка – это тот единственный продукт естественного происхождения, который настолько органично сливается с организмом, что способен сам, самостоятельно, без вмешательства пьющего управлять им.
Вот и сейчас организм Бориса Ивановича, перестав слушаться хозяина, попал в полную зависимость от этого продукта. И он – этот продукт приказал ему спать. Под мерный разговор трех своих товарищей, сладко заснул Борис Иванович на далеко не белоснежной постели Толяна. Он спал хорошо, спокойно, без сновидений. И проснулся он, когда за окном едва начало сереть. В комнате все было по-прежнему. Друзья его все также сидели за столом, правда, один из них спал сидя, положа себе на руки уставшую за день голову. Это был Леха, самый молодой и, наверное, от того и такой нестойкий. Заметив проснувшегося Бориса Ивановича, мужик, имя которого постоянно улетучивалось из головы, предложил: - Давай Иваныч к столу. Утро, пора похмелятся.
Борис попытался встать, но куда там. Его штормило. Комната качалась, как океанский корабль в девятибалльный шторм, и с ней, с этой комнатой качался Борис Иванович. Боясь упасть, он на слабеющих ногах опустился на пол, и лишь тогда, когда, почувствовав своим задом опору, стал на четвереньки. В этом первобытном состоянии он упрямо и осознано пополз к столу.
- Наливать? – спросил его человек без имени. Борис Иванович хотел, было ответить «да», но не смог. Голосовые связки не слушались его и вместо ответа, он согласно помотал головой. Тот, поняв жест Ивановича, налил ему полный стакан, но затем со словами: - Много, все рано разольет. – отлил половину себе и протянул наполовину наполненный стакан вниз. Стоя на четвереньках, Борис Иванович протянул правую руку к стакану, ухватил его и осторожно поднес ко рту. Даже стоя на трех точках опоры ему приходилось балансировать. Тело, его родное тело не хотело слушать хозяина. Сосредоточившись и изловчившись в момент наименьшей амплитуды раскачки, Борис Иванович резко одним глотком отправил содержимое стакана себе в рот и замер, прислушиваясь к тому, что происходит у него в организме. В организме происходило, что-то непонятное. Вместо привычной радостной волны исходящей из желудка, к телу шел холод, необъяснимый непонятный холод, который, как мраком затягивал душу и сознание Бориса. Чувство обиды захлестнуло его, и он, думая о том, что его разыграл этот человек без имени, наливший ему вместо водки воду поднял на него свои полные обиды и слез глаза. Тот, ничего не понимая, смотрел на Бориса, удивленный этим взглядом полным обиды и тоски.
- Что? – спросил тот, но Борис ничего не мог ответить, лишь слезы, стекающие по лицу, говорили о том страдании, которое переживал он.
И вдруг, волна, волна, несущая в себе жизнь захлестнула его. Слезы продолжали течь по его лицу, но это были уже другие слезы – слезы радости и благодарности. И только после этой волны прояснилось сознание Бориса, исчезла качка, доселе раскачивавшая комнату, и он, наконец, смог занять свое вертикальное положение, соответствующее гордому названию человека.
Так прошел день, первый день запоя Бориса Ивановича. Потом будет еще двадцать таких дней. Будут тихие слезы жены, будут маленькие веселенькие человечки, будет больничная палата с капельницей. Все это будет, непременно будет.
