-Блажишь? Откуда в тебе э-это? Вроде лоб обычный…Х-ха-лодный.
-Сам не знаю, - честно сознался.
Толя Табаков за рулем работает в глубоких кожаных тапочках на меху. Этот, пижон по жизни, за Колькиной крепкой спиной жил в общагах беззаботно. Кукса и жрать сварит и заначку на черный день всегда имеет. Табак любил одеться с иголочки, галстук под костюмчик. Бабенку нашел себе в Индигирском продснабе, товароведом работает. Это она ему такие теплые тапочки, глубокие как калоши, у сапожника на заказ шила.
Полик кабины застлан войлоком, поверх которого тонкий линолеум. Снизу не тянет, все щели законопачены.
Толя и Колька Кукса в свитерах, под которыми китайское байковое белье. Хвалились женами, одеваясь в бане. Белье из Индигирского продснаба. Даже на складах экспедиции таких комплектов нет. На ногах у Кольки простые валенки. Свои бахилы Толя Табаков держит сухими - засунутыми за «радикулит». В такой одёжке долго на морозе не побегаешь за зверем. В собачьих унтах тоже не побежишь, тяжелые резиновые подошвы костью от мороза стучат.
Троим в кабине - колени расслабить негде. В ногах, зажатый Соболюха под торпедой. Уезжая из лесной деляны, я привязал Соболя в бараке. Лехе наказал до утра не отвязывать – сбежит следом за машиной. Ехать на праздники Лёхе в поселок не к кому, остался досмотривать за базой.
В кабине ЗИЛа с собакой втроем тесно. Тайга для охотничьей лайки дом. В поселке Соболюхе сидеть в теплой квартире. В тайге вырос густой подшерсток, резвясь днями на холоде, кобель не мерз. В поселке не побегаешь, быстро изловят и украдут. Соболюха беззлобная лайка, и подходит на зов всякого человека. В квартире же в такой богатой шубе жарковато, прикинул я, и бессовестно привязал на поводок к своим нарам. Намериваясь оставить его на праздники в тайге.
-Сидеть и ждать, – наказал, уходя из барака.
Подарил чистокровного щенка от русско-европейской лайки друг юности Юрка Ламеко, когда я жил и работал в редакции. У меня была комната в рабочем бараке на Новой Палатке, ожидалась однокомнатная квартира. Карамкенский Горно-обогатительный комбинат строился размашисто. Редактор выхлопотал для меня в новом доме квартиру. Но пятиэтажный дом сдавался после нового года. И когда первого декабря я пришел с заявлением увольняться, мягкий всегда Юрий Борисович Шалимов деликатно выругался:
-Я полюбил тебя как сына. Фотограф из тебя неважный. В Союз журналистов - уже можно принимать. Я в молодости променял свой талант на чашку жирных щей. Не повторяй моей ошибки. И писателем ты со временем станешь. А вернешься к жене, сломает тебя нужда. Чего теперь за жену переживать – вылечили же, помогли ей. А тебе надо писать. Поверь, старик, моему опыту: не та баба страшна, что за хрен держится, а та, что за душу. Лев Николаевич Толстой сказал. Учись, старик, много знать хорошо.
Редактор районной газеты «Заря Севера» Юрий Борисович Шалимов крупный человек и натурой и в кости; голова тяжелая от вечных дум и будто пеплом осыпаны редкие завитки волос. Друг поэта Анатолия Пчелкина, по чьей наводке я пришел в редакцию.
Принял он меня скучным. Бросалась эта скука в глаза: отвратно проживать человеку на задворках с его газетным опытом, когда рядом областной центр. Областная «Магаданская Правда» - его уровень. А в районной газете ему уже не интересно, опостылело нянчиться с пьющими сотрудниками редакции. Годы подошли зрелые. Умный мужик, и это чувствовалось.
Признание о «чашке жирного борща», соответствовало истине. Со временем, Шалимов дал две тоненькие книжки своих художественных очерков. Лучшим очеркистом в начале восьмидесятых считался Анатолий Грановский. К тому времени книга Грановского у меня имелась, и было с чем сравнить. Очерки Шалимова написаны ясным образным языком. Писательский талант прямо дышал из текстов Шалимова. Но жена, молодая – редкая красавица, работавшая главным врачом районной больницы, и была той «чашкой жирного борща» для Шалимова, безвольного и безнадежно любившего её. Годом позже он уйдет работать в областную газету редактором, но скоропостижно умрет от инфаркта, так и не дожив до пенсии. Добра он людям сделал много. Кто не изведал своего горя, чужого никогда не поймет. И за Наталью - Юрию Борисовичу Шалимову и его умнице жене спасибо.
Естественно, когда Шалимов заглянул в мои воспаленные от бессонницы горящие светом голубые глаза, он все понял при первой встрече. Себя любимого он во мне узнал. И на работу фотокором принял без испытательного срока. И первый урок преподал доходчиво и поучительно.
Выслушал меня, когда принимал.
-Хорошо, возьму геолога работать в редакцию. Много из вашей братии писателей вышло. Олег Куваев. Знаешь его «Территорию»? Великая вещь. Прочти, если еще не держал в руках. Учись у него.
- Газета без фотоснимков страдает. Пойдешь на стройку, сфотографируешь передовую бригаду и напишешь текст, - закончился тот разговор.
-На какую стройку? – не понял я.
-Поселок не велик, общежитие горного комбината на краю поселка под сопкой, - подсказал.
-Так кто мне там поверит, что я из редакции? Удостоверение давайте, - сообразил, что в поселке работающих людей в редакции, знают в лицо. А я человек новый.
-Удостоверение? – Спрятал он усмешку, прикинул.
-Фотография есть?
Фотография годичной давности имелась, фотографировался при трудоустройстве в Шмидтовскую экспедицию, для личного дела. Заявление моё на работу Шалимов еще не завизировал, лежало оно, девственно белея уголочком, на стопочке писчей бумаге.
Он заметил мой взгляд.
-Фотографию давай, - поднялся он шатуном к сейфу. Хоть и рослый, крупный в кости, но худой, изможденный заботами человек.
-Пиши сам, у меня почерк неважный, - подал он новые красные корочки. -
Иди, трудись на благо родины. Да, чуть не забыл: ключи от фотолаборатории возьмешь у директора типографии на Новой Палатке. Там тебе все объяснят.
Поселок разделен мелкобродной речкой Хасын, правобережная часть и звалась Новой Палаткой с выходом на Тенькинскую трассу.
С удостоверением в кармане и с фотоаппаратом «ЗЕНИТ-ТТЛ» на груди я принят был на стройке, как старый знакомый. И сфотографировал мужиков, и с записной книжкой поработал, быстро орудуя ручкой и сам, дивясь про себя, когда только и успел научиться.
Фотолабораторию привести в рабочий порядок и того проще оказалось: проявители, закрепители, фиксажи – любые в ящиках. Фотобумага тонкозернистая, целый рулон. В третьем классе учился, когда мама купила мне «Смену- 8», фотоувеличитель, а в школьном фотокружке обучился всему сразу и на всю жизнь. Любительские снимки с тех лет делал качественные. Снимки для газеты требуют «сюжетности» и «контрастности».
Шалимов перебрал десяток снимков, принесенных мною со стройки.
-Этот, пожалуй, пойдет в номер. Иди в кабинет ответ секретаря, там сейчас никого нет, пишущая машинка не занята. Печатать умеешь? Вот и напиши зарисовочку о людях на фотографии.
Тексты рассказов писались ручкой. Печатал уже сносно.
«Двести строк» намахал на машинке быстро. Вернулся в кабинет редактора. Он углубился в чтение моей писанины о строителях.
-Мн-да, - отложил листы, задумался, посматривая изредка на меня многозначительно.
-Молодец. Не ожидал. Не ожидал от тебя такой прыти, - все что-то прикидывал он.
-А теперь становись у меня за спиной, будем учиться редактировать тексты.
Крупный и развалистый в плечах, в своем редакторском кресле, он загораживал мои листочки на его столе. Но сказано было стать за спиной, и стал на цыпочках. Позже понял, с какой целью этот урок: он испытывал мою «авторскую гордыню». Я стоял на цыпочках почти бездыханно, наблюдая за кончиком его золотого пера. Все до единого предложения, зачеркнув в каждом до единого слова, мой ПЕРВЫЙ РЕДАКТОР заново и набело переписал своими словами. Я горел лицом краснее, красного знамени, но ни слова не возразил против редакторской правки.
-Фотограф из тебя не выйдет, а писатель со временем добрый получится. Стиль у тебя свой. А стиль – это человек. Видно по твоему словарному запасу. Трудно добрякам жить. А ты я смотрю, старик, добряк, - вздохнул он.
– Одна польза пока от тебя: хоть в будущем меня добрым словом помянешь. Держи твое заявление, иди в отдел писем, Галина Казимирова у нас по совместительству и отдел кадров. Она сделает запрос в экспедицию на Мыс Шмидта, чтобы тебе перевод там дали на работу в редакцию.
Стас Казимиров тоже работал в газете. Супруги – романтики. Оба рослые. Молодость прожигали на рыбозаводах и на плавбазах в Охотском море. Оба начитанные и люди пьющие. Но для севера, пьющий человек – норма. После отъезда с Индигирки я второй год не притрагивался к алкоголю. В редакцию пришел работать «непьющим человеком».
-Это хорошо, - одобрил Шалимов. – Ненакого положиться, - развел руками. - Казимировы третий день гуляют. Муравъенко, зав отделом экономики, не просыхает на рабочем месте. И ничего не могу с ними поделать: хорошо пишут.
Муравьенко Саша мой ровесник. Выпускник Литературного института. От него я впервые узнал, что «Карл Маркс тоже был «яврей». Так он и выразился: «яврей». Я, грешный человек, прожив тридцать один год на земле, даже и не подозревал, что есть такая нация «явреи». Чему Саша Муравьенко несказанно подивился: «Святая простота».
Вся редакция окликала его Муром. Мур ходил всегда с наклоном вперед, выгнув шею, как сердитый гусак. Но сердитый бывал он только трезвый. Опохмелившись, Мур деятельно садился строчить о проблемах экономики области и района. Болтался Мур бессовестным образом, где хотел и положение дел на предприятиях района, изнутри хорошо знал.
И таких пьяниц, к той поре, еще не встречал, как этот «выпускник Литинститута»: ни дня без «Веры Ивановны». Одевался Мур не опрятно, в бане не мылся неделями. Жил он в общежитии Карамкенского горного комбината. Из женщин выбирал только «Веру Ивановну». Так окрестил пьющий народ вино «Вермут». А «вермута» этого в магазинах хоть залейся. Муру знакомые, казалось, все жители Палатки. Никто его рублем и стаканом не обходил. Народ в общежитии при больших деньгах работал в штольне на руднике. Спился Саша Муравьенко на моих глазах за три месяца. Шалимов определил его лечиться в ЛТП под Магаданом. Больше я Мура не встречал.
Я полюбил журналистов редакции всей душой и умилялся их стойкости пить и работать. Стас Казимиров на пару с женой, после получки, стабильно по три дня в редакции не появлялись. Убедившись в моем искреннем желании работать, Шалимов убрал Галину Казимирову из отдела писем и поставил на эту должность меня.
Стаса Казимирова он намеревался уволить, но закон не позволял: «тубик», состоит на учете, каждый год уезжает на месяц в Дебин на лечебную профилактику. Стас Каземиров меня и надоумил забрать Наталью из Якутии и оформить её лечиться на Дебине. В июне Стас закутил крепко. Выбора не было: пришлось его мне без ведома всех отправлять в Дебин, пока Шалимов не уволил. В ночной сусуманский автобус я посадил Стаса до Дебина на реке Колыме. Деньги отдал водителю, чтобы Казимиров не сошел в Карамкене и не продолжил пить там. Журналисты в районе, известные люди. В почете у простого народа. Стаса знали хорошо и на шахте, и в Палаткинской автобазе. Каждый рад услужить, налить журналисту.
Шалимов рассердился серьезно:
-Может, и редактором за меня сядешь? Некому ведь работать. Казимиров на ставке корреспондента. На его место человека не пригласишь на работу. С Галины толку нет, работать не хочет. Один Смоленский за всех пишет.
Юра Смоленский был его заместителем. Мягкий и безропотный трудоголик. Трезвый человек. Кормилец большого семейства. Он целыми днями не выходил из своего кабинета зама. Прикипал к стулу за столом. И мы его видели только в обеденный перерыв. Утром Юрий Смоленский приходил раньше нас, садился и начинал работать. Часто он делал работу за ответ секретаря, макетировал газету, вычитывал номер. Дежурил по газете выпускающим номера. Меня дежурным номера не поставишь, безграмотный. Пишу интуитивно и с массой ошибок в каждом слове. Юра Смоленский практически на своем горбу держал всю газету. В глазах Юры Смоленского все мы были «пьющим детским садом». Но он никого не трогал, не воспитывал, терпел нас без высокомерия. За это его уважали: хороший человек.
Шалимов мог вспылить, но был отходчив и незлопамятный.
-Убалтал ты меня, старик, с этими Казимировами, - остыл он от гнева. – Иди, работай. Пора тебе ехать на Талую в совхоз. Куриных пупков хоть себе привезешь, чтобы не сидел голодный. Нашу газету там ценят.
В редакцию поступило письмо из совхоза «Талая» о бесчинствах главного инженера. Рабочие просили приехать корреспондента, искали правды.
-Вот и разберись. Ты же у нас за письма трудящихся отвечаешь.
Работу в газете я полюбил. Мотался в командировки в оленеводческие бригады к орочам. На главного инженера совхоза «Талая» после проверки письма написал едкий фельетон. После публикации фельетона сняли последнего с должности. Я же предусмотрительно от куриных пупков, будучи там, отказался. Мешок мяса кто-то на заднее сиденье редакционного УАЗика поставил. Сгрузил без объяснений, и уехали.
Шофер надулся:
-В редакции мясо ждут. Всегда так делали.
-Растешь, брат, - посмеивался Шалимов. – Главного инженера вот снял своим пером с должности.
Меня этот «рост» не радовал. Я видел, на какую дорогу меня выводит редактор – в журналистику. А мне желалось писать художественные рассказы. И я их упорно сочинял по ночам.
Печатать рассказы в газете Шалимов отказывался.
-Я газету не для тебя держу. Народ в ней должен выступать. Чем ты не доволен? Вон сколько писем с твоей подачи публикуется. Твои фотоснимки передовиков производства, зарисовки о них. Человек уедет с Колымы, увезет с собой нашу газету, где его фотография и добрые слова о нем. Память! Перед внуками будет гордиться. Нет, старик, делаем мы с тобой святое дело. А рассказы, что ж? Будет у тебя книга со временем, и не одна. Может, и в Союз писателей тебя примут. Союз журналистов – тоже солидно. Гляди, какие красивые корочки, - однажды вынул он из сейфа чистое удостоверение члена Союза журналистов. – Это, старик, ключ к любым дверям. Это, старик – власть. Трудись и года не пройдет, примем тебя в Союз журналистов, в нашу организацию.
Перевод на работу мне Шмидтовская экспедиция не дала: уехал с Чукотки в Магадан на обследование в областную больницу, а не в редакцию. Уволили по «тридцать третьей». Трудовая книжка пришла почтой со статьей, на основании которой я терял все десять северных надбавок. Жизнь впереди предстояла голодная.
-Станешь писателем, эту статью, с которой тебя приняли на работу в редакцию, как медаль за боевые заслуги будешь вспоминать, - загоготал чем-то довольный Шалимов. – Так и думал: не даст перевод. Знаю я Наталью Хабарову. Помнит, наверное, и она меня: пересекались дороги. Досталось ей однажды в областной газете от меня: злая на весь мир баба. Работай, старик. Парень ты сметливый. С голоду не помрешь, поможем от профсоюза.
Не прошло и недели, как я устроился и начал работать, Шалимов добыл для меня отдельную комнату в рабочем бараке. До этого я жил в семье друга юности Юрия Ломеко. Он томский сибиряк, охотник. На Охотском побережье ближе к Хабаровскому краю много норки и выдры; добывал Юрка каждую осень и соболей в районе Кулы – она тоже граничит с дальневосточной тайгой. Жил Юрка промыслом, имел «Буран» снегоход в своих охотничьих угодьях. Его лайка Мойра ощенилась в июне. Юрка подарил мне щенка, которого за его черный серебристый мех я и назвал Собольком.
-Теперь в редакции полный комплект, - узнал редактор Шалимов, что голодный фотокор взялся морить голодом еще и щенка. Благо, что жил я в рабочем доме, где обитал добрый и веселый народ. И как в воду глядел Шалимов: не дали люди пропасть нам с Соболем. Профсоюз газетно-типографский подкармливал. Душевный все же колымский люд.
Вырастал Соболюха на глазах, полюбили пса и в редакции. Через полгода стал рослым прогонистым красавцем, мастью серебристого черного окраса. Лишь на лапах чулочки - да грудь - шерстью белоснежные. Белый природный ошейник. Особую стать и породистость кобелю придавал завитой пушистый хвост, плотно поджатый к спине, с белой фигушкой шерсти на кончике. Высокий на ногах, грудь и загривок - мощные. Ухи - чуткие, дыбком стоят. Мужчина!
Соболюху я почитал за друга. Понимал кобель слово и взгляд. И то, что в Соболе жила разумная душа, я не сомневался. Поэтому и голос на него редко повышал, если звал издалека, но чаще свистом. Промысловик Соболюха был подбористый, единственную белку в распадке отыщет. По воздуху чуял зверя. И не уйдет, пока не придешь на его лай и не добудешь белку выстрелом.
Даровитый пес, три месяца всего было, когда он лису крестовку - чернобурку на Тенькинской трассе под выстрел из зарослей ивняка и шиповника шуганул. Я работал в газете до пятницы, в субботу мы уезжали с Соболюхой на попутной машине до пятнадцатого километра Тенькинской трассы. Оттуда за день возвращались лесной долиной до Новой Палатки, где и жили в бараке.
В десяти верстах от участка, на Индигирке обширная наледь. Не проехать. Дорога по полке вдоль берега бульдозерным отвалом подрезана. Объездная петля долгая, намотало на колдобинах нутро так, что решили остановиться при выходе с полки на лед реки.
Выбрались на мороз, осмотрелись с высокого открытого берега. Окрестности светлые от белых снегов. Яркие звезды. Далеко по полке черная точка за лесовозом движется. Хорошо видно зверя на белом снегу. Кукса кинулся в кабину за ружьем.
-Росомаха!
А у меня сердце обмерло.
-Да Соболь это! Соболь мой. Вырвался - таки из избы. Рано Леха его отвязал.
И действительно за лесовозом бежал Соболюха. Бежал за нами около десяти верст. Морда собаки белая от куржака. Ноздри сопливым льдом забиты. Подушечки лап - до крови изгрызены, в ледышках колтухах. Время от времени Соболюха останавливал бег и обгрызал намерзающий снег на подушечках и на перепонках. Вот уж действительно, Бог есть: остановил нас перед съездом на реку. По полке едва ползли, по льду Индигирки машину бы Соболюхе уже не нагнать. Пропал бы мой «мужик».
Так звала собаку жена Наталья. Соболюха отзывался, когда так же окликали его и дети. Для женщин в семье Соболь был «настоящим мужчиной». «Мужиком» терпеливым и мужественным, взлаивал, когда просился на улку, не клянчил лаем от стола. Любил беситься с детьми в большой комнате, валялся с ними, они мучили его – таскали за шкуру, целовали его в черный нос. А Соболюха - счастливый, даже улыбается.
-Улыбка, Соболь! – требовал, показывая, как улыбаюсь, ощерив зубы. Научил его этому еще щенком. Улыбался Соболюха красиво – коренные резцы как бритвы зубчатые.
Слово «нельзя»! Соболь понимал. Но я его редко применял. Шипел коротко, когда он шипение мог слышать. Обижался, но подчинялся. Учил его шипением повиновению двухнедельным щенком. У оленеводов научился, дивясь послушности оленегонок. Щенком напрудит в комнате на полу лыву, станешь на колени, возьмешь щенка за загривок, носиком в лужу ткнешь и прикусишь ему кончик уха.
-Шшик – нельзя! Шшшшши – нельзя, - шипишь змей. Быстро усвоил, стал повизгивать, чтобы его на улку выпустили.
Воспитанный пес был. Сильный кобель, овчарку своего возраста валил в драке. Год ему было, когда пестуна одногодка закружил, штаны медведю драл. Отважный пес. Юрка Ломеко брал осенью Соболюху с Мойрой часто, мать его – сука натаскивала и на белку. Учила мышковать, жить свободным зверем в лесу.
-Учись, отец, у настоящего мужчины, каким надо быть внимательным и терпеливым к детям, - дразнилась Наталья, что я с детьми строг.
-Им дай волю, они также на шею сядут, как на Соболя. Девок, надо в строгости держать, - отбивался от Натальи.
В семье жил кот, крупный и тоже черный как Соболюха. Соболюха Наталью знал по Палатке, приезжала она ко мне однажды в гости из Дебина. В первый день приезда рыпнулся Соболь на кота Чомбо. Наталья окоротила пса. Соболюха понял: кто в доме хозяин. Потерял к коту интерес. Чомбо первое время рысью пролетал через дверь к форточке на улицу в моем кабинете, где Соболюха всегда рядом с письменным столом дремал. А прошло время, из одной чашки с Соболюхой стал лакомиться. Заурчит на Соболя, тот отступит от чашки с едой, и с высоты своего кобелиного роста любопытно верть-верть башкой - смотрит на Чомбо. Кот шипит, обнюхает содержимое чашки, ухватит шильцами клычков ошметочек из обрезков мяса и рядом с чашкой жвыкает, перекосив котячье мурло пушистой щечкой к полу. Пока не наестся, не уйдет. Соболюха сидит рядом, над котярой грудью нависнув, вертит башкой, удивляется его наглости. Но Чомбо любимец хозяйки и Соболюха это понимает. Видит, когда Чомбо на руках хозяйки облизывает ей лицо наждачным своим язычком.
-А меня - Соболюха оближет, - смеюсь.
Соболюха понимает, вздрагивает, возит задом, порываясь приподняться и подойти ко мне; крендель хвоста распушит, приветливо погуляет белым пушком конца туда сюда.
-Что, не будем целоваться?
Соболь посмотрит на притихших детей. Шура не выдержит, взвизгнет и к Соболюхе. Уж ей-то он все личико слюнями изгладит. Я его лизание не терплю. Довольны все.
-Хорошая у нас семья, папа, - скажет уже школьницей Шура.
-Почему?
-Вы с мамой - животных любите. И мы с Аней тоже.
Постоянное место Соболюхи в холодной прихожей, где скидывается и вешается зимняя одежда моя и детей. Наталья раздевается в долгом коридоре, который до большой комнаты, для ее пальто и шубы прибита на стене вешалка из оленьих рогов.
Писал я по ночам, и курил безбожно. Наталья ночевала с детьми в большой комнате за плотными дверями, так они спасались от стука пишущей машинки и папиросного дыма, пока я не стал работать в лесной командировке.
(продолжение следует)
