odynokiy (odynokiy) wrote,
odynokiy
odynokiy

Золотая Колыма. Исаак Гехтман. (14)

В ГОСТЯХ У ХАБАРОВА

Зеркальная лента реки Ланковой разрезает надвое бесконечную мелкорослую тайгу. Снег в тайге рыхлый, и мы с фельдшером Буленко проваливаемся в него выше колена, набивая полные торбаза снегом.

Чахлые лиственницы бережно закутаны в снег, как новогодние елки в вату. Нет ни тропинок, ни дорожек. Особенная лесная тишина, которую хочется слушать, как очень далекую музыку.

На снегу сотни мелких треугольничков.

— Куропатки, — говорит Буленко, — только что поднялись. Снежок еще сыплется. Лисий след. Должно быть, самец прошел. Здоровый хвостище. У нас тут сиводушки и крестовки ходят. В прошлом году и чернобурых ловили.

У фельдшера Буленко, живущего много лет на Колыме, зоркий глаз охотника. Пустая и мертвая для меня тайга живет для него напряженной жизнью. Но вот и я замечаю: на сучке лиственницы над снегом висит пара резиновых «метростроевских» сапог.

— Откуда здесь сапоги? — удивленно спрашиваю я Буленко.

— А это какой-нибудь тунгус из артели оставил. Летом носил, должно быть, а к зиме сбросил. Весной придет и опять возьмет.

— Так в лесу и оставил?

— Ну да — кто же их возьмет?

…Бредем по тайге с километр. И снова неожиданность. Среди деревьев стоят бревенчатые козлы. На них дорожные мешки, одеяла, охотничьи лыжи, силки. Рядом на стволе лиственницы висит прекрасный американский винчестер в футляре из нерпичьей шкуры. Тут же на сучьях развешаны орочские женские меховые костюмы — «таты», художественно расшитые голубым бисером. Невдалеке виднеется юрта, покрытая «ровдугой» — выделанной оленьей замшей.

— Здесь живет Хабаров — один из самых старых наших артельщиков, — говорит Буленко, — кстати, у него тут мой больной.

— Почему же, — интересуюсь я, — у них ценные вещи висят в тайге? Почему они не держат их в юрте?

— А это для безопасности, — разъясняет Буленко, — в юрте может начаться пожар. Вещи сгорят. А в лесу никто не тронет.

Мы нагибаемся и лезем в юрту через низкую замшевую занавеску, прихваченную жердью, чтобы не открывал ветер. В юрте сидит и занимается чаепитием вся семья Хабарова. На земляном, усеянном сучьями полу, у костра, лежит дощечка. На дощечке несколько чисто вымытых чашек, жестяной чайник, белый крупичатый хлеб, сахар и юкола. Сам хозяин, Григорий Васильевич Хабаров, предлагает нам принять участие в чаепитии. Рядом с ним сидит больной брат жены, тоже Григорий Васильевич Хабаров. Девятнадцатилетний сын владельца юрты Василий Хабаров чинит «черканы» — силки для ловли горностая. Он служит нам переводчиком. Григорий Васильевич представляет всю семью — жену Агафью Васильевну, дочь Агриппину, которая работает помощником повара в интернате артели, и еще двух дочерей: Матрену Григорьевну и Марию Григорьевну. — А другая Мария, — говорит Хабаров, — так та просто Марья. Она кочует сейчас с мужем Трифоновым.

Костер дымит. Сырые коряги шипят, дым валит в отверстие в верху юрты.

Шкуры, спальные мешки — «кукули», маленькая меховая кибитка для грудного ребенка, «таты», украшенные бисером, — таково типичное жилье кочевника-тунгуса, в котором он проводит всю свою жизнь.

Но в юрте есть нечто не совсем обычное. На сучке висит объемистый портфель, а на полу лежат несколько книжек и среди них — политграмота.

Вещи эти принадлежат Василию Хабарову. Это молодой веселый юноша в кепке, с круглым лицом и живыми агатовыми глазами.

Он учился в Магаданской советской партийной школе года полтора. Болезнь легких заставила его бросить учебу и возвратиться в свой полукочевой колхоз. Привольный воздух тайги залечил его легкие, но врач советует пока не торопиться в школу. Василий живет в юрте, охотится, бьет без промаха белку в голову, ходит по лисьему следу, ставит «черканы» на «горносталя». По вечерам же он отправляется в школу и вместе с председателем артели, тоже Хабаровым (половина Бараборки состоит из Хабаровых), прорабатывает в тунгусском комсомольском кружке политграмоту.

Семидесятилетний Хабаров болен. Нерпа и юкола вызывают у него неудержимую рвоту и боли. Буленко подсаживается к старику, щупает у него пульс, дает ложку лекарства и вынимает из походной сумки пакет.

— Получай. Тут тебе прислали исполкомовский паек бесплатно.

В пакете сливочное масло, сахар, печенье.

Старый больной ороч радостно улыбается. Теплее и светлее стало в юрте. Раньше за тонкой стеной юрты была только суровая и равнодушная природа севера, тайга, звери, завывание ветра. Теперь иное: старик чувствует огромную помощь и внимание к кочевникам со стороны советской власти и партии.

На протяжении десятка километров в лесу разбросаны такие же юрты. Тунгусы ездят на оленях из своего дома гостить в другие юрты. Но сейчас большинство юрт пустые. Половина членов Бараборской промысловой артели ушла к Маякану на богатые ягельные корма для откорма оленей. Но эта отлучка временная. В Бараборке находится национальный центр, здесь имеется школа-интернат, в которой живут и учатся дети тунгусов. В Бараборке есть медицинский пункт, правление артели и один жилой дом, в который уже перебрались из юрт несколько тунгусских семей. Никогда в этой глухой тайге не было такого оживления. Прибывшие из Олы плотники рубят деревья, тешут доски, строят избы, коровники, конюшни. К весне здесь будет еще десяток домов, в которые переедут тунгусы.

В двадцати километрах от Бараборки расположена Ола — старинный торговый пункт на охотском побережье, куда с XVIII века ходили американские шхуны, японские сейнеры, русские баркасы из Охотска. Ежегодно на Ольскую ярмарку ехали тунгусы и камчадалы из Бараборки, Удликана, Маякана, Сиглана и всего побережья.

На площади стояли лавки, трактиры и церковь. Пускали на ярмарку после уплаты «ясака» — подати. Попы слетались в эти дни как коршуны на добычу. Приезжал иногда и архиерей из Владивостока. Каждый поп имел собственных тунгусов на откупе. Иногда между попами, залезшими в чужую вотчину, происходили драки. Тунгусов крестили, женили, хоронили, отпевали чохом, за год сразу. За крещение брали лисицу, за похороны — сиводушку, за отпевание — десяток белок. К концу ярмарки попы вывозили из Олы целые подводы пушнины.
Охотская купчиха Бушуева держала в кабале весь район. За белку она платила тунгусам гроши при стоимости фунта ржаной муки в двадцать — двадцать пять копеек. Но все это отошло в область предания.

Мы заходим в кооперативный ларек Бараборской артели. На полках ларька прекрасно выпеченный белый хлеб, сгущенное молоко, байховый и кирпичный чай, леденцы, сахар, махорка, папиросы, сливочное масло, пастила, фруктовые компоты, лук, зубной порошок, спички, мыло бельевое и туалетное, клюквенный экстракт, варенье, вермишель, макароны, томат, кофе.

К прилавку подходит ороч. Он улыбается, протягивая руку продавцу, и вытаскивает из кармана пачку денег.

— Давай, — говорит ороч.

— Что давать?

— Се давай.

Продавец отбирает все, что нравится колхознику и выдает расписку-счет для проверки в правлении.

К лавке подъезжает оленья нарта, и орочонка просит отвесить два килограмма белого хлеба лучшего сорта. Тунгусы едят только белый хлеб самого высокого качества.

Вот бюджет семьи Хабаровых, сообщенный мне председателем артели и проверенный мною по записям в книгах артели.

Хабаров-отец за год заработал на лове лососевой рыбы тысячу восемьсот двадцать три рубля. За лов селедки он получил тысячу двести шестнадцать рублей. За вывоз клепки сельхозкомбинату в Оле — шестьсот восемь рублей. За сплав дома — сто пятьдесят два рубля, за сенокос — четыреста пятьдесят семь рублей.

Старик Хабаров получил за лов морзверя восемьсот рублей, за ловлю кеты — тысячу двести рублей, — всего две тысячи рублей за год.

Василий Хабаров, болевший почти год, все же имеет около тысячи рублей заработка за это время.

Агриппина Хабарова заработала в интернате около двух тысяч рублей.

Итак, семья Хабаровых на четырех работников получила около десяти тысяч рублей.

Юрта Хабарова обеспечена на год продовольствием: превосходной юколой из отборной рыбы, лососевой кетой холодного посола, нерпичьим жиром и мясом. Тайга кишит дичью: куропатками, зайцами, глухарями и рябчиками, которых дети ловят петлями. Ороч не станет тратить патроны на такую мелочь.

Вся бараборская артель имеет чистого дохода, за вычетом неприкосновенных фондов, полтораста тысяч рублей. Это выходит, примерно, по две тысячи рублей на работника или по пять-шесть тысяч рублей на юрту.

А ведь год еще не кончен. Впереди еще богатая охота на лисицу, белку, росомаху.

…Темнеет. Оставляя селение, мы идем из отдаленной юрты через реку Ланковую. Навстречу нам на широких охотничьих лыжах, осторожно переступая, как бы приплясывая слегка на снегу, идет старый тунгус. В руках у него лисьи капканы. На глазах у старика черные очки.

Этот старик был слеп в течение десяти лет. Он потерял зрение от запущенной трахомы. Недавно сюда приезжала, совершая объезд кочевий, Пшеничнова, талантливый и известный всем кочевникам врач Магаданской больницы.

Пшеничнова разыскала этого старика, сделала ему операцию, и старик стал видеть.

Вдали светятся огни возвышающегося над рекой большого здания интерната. Они горят теплым светом в синеватом морозном тумане, окутывающем Ланковую, как маяк радостной советской культуры.

Tags: Колыма
Subscribe

  • Post a new comment

    Error

    default userpic

    Your reply will be screened

    Your IP address will be recorded 

    When you submit the form an invisible reCAPTCHA check will be performed.
    You must follow the Privacy Policy and Google Terms of use.
  • 0 comments