Худенький малыш с шапкой вьющихся волос заворожено смотрел на приемный карман запани бревнотаски, покрытый ровным ковром из светло-коричневой крошки. Ангара, как ткачиха, быстрым течением упругих струй забила остатками древесной коры речную гладь между ограждением из связки бон и берегом. Всего день назад мужики, в резиновых сапогах с раструбами голенищ до паха, баграми на длинных шестах выловили из воды хлысты кругляка на ленту конвейера. И теперь от сплавного леса на поверхности заводи и по береговой полосе осталась лежать толстым слоем эта шелуха. По ее залежам на берегу Вовка уже топтался, а сейчас несмышленыша как магнитом тянуло пробежать босиком по плавно колышущемуся покрову.
Толян, сродный брат старше лет на шесть, только что, больно хватая за плечо, оттаскивал его от края бон: «Ты че, оболтус, сдурел! Тут глубина. Затянет под бревна, ищи тебя потом! Ты вот лучше сюда посмотри, где вода чистая. Видишь, харюзята мельтешат!» Вовка послушно шагнул на другую сторону бон и стал глядеть в хрустально чистые водовороты, вырывающиеся из-под бревен ограждения. Пятилетний мальчуган, никогда не видевший до этого лета реки и леса, действительно одурел, и в первую очередь от запахов. Полноводная стремительная Ангара в глазах уроженца ковыльных степей Забайкалья казалась огромным живым созданием с необычайно чистым дыханием. Совсем не таким, как кисло-вонючий дух, исходивший от солончаковых озер. От речной свежести и смолистого аромата свежеспиленного леса будоражило воображение и манило все потрогать и попробовать на вкус. Что он уже и сделал – лизнул желтоватые капельки на торце просыхающего в штабеле толстого бревна. Вкуснятина захрустела и прилипла к зубам, склеив их горьковатой смолой. Не открывая рта, Вовка двигал челюстью и языком, стараясь избавиться от липучки, и заглядывал из-под руки Толяна в пучину. Там у самого дна между камнями, покрытыми буро-зелеными водорослями, шныряли серебристые рыбки. Толян водил рукой, показывая пальцем то в одно, то в другое место и азартно восклицал: «Смотри, смотри, какой здоровенный харюзина за камнем стоит. А вон, видишь, хвост из-под валуна торчит – это ширка-бычок. Эй, да ты не туда смотришь! Смотри по моему пальцу!» И Толян крутанул Вовкину голову, ухватив всей пятерней за затылок.
От грубой хватки у пацаненка пропал весь интерес к вертлявым рыбешкам и его опять поманил ровный ковер из древесной коры. Вывернувшись из-под локтя брательника, Вовка стремглав перескочил на другую сторону дощатого настила боновой связки и, не останавливаясь, ступил на поблескивающую влагой крошку. Ух! Не ощущая сопротивления кажущейся тверди, ноги проткнули толстый слой плавающей коры и Вовка, не успев пискнуть, ушел с головой под коварный покров. От неожиданного погружения в холодную воду он в момент, когда макушка скрывалась под водой, широко открыл рот и глаза. Полное безмолвие подводного мира, как вата, заложило уши. Солнечный свет сменила голубоватая дымка, пронизанная искрящимися лучами, бьющими со стороны открытой за бонами речной глади. А из желудка послышался шум маленького водопада. Вовка инстинктивно сжал челюсти, но твердый кусок коры, затянутый в разинутый рот потоком, не дал сомкнуть их до конца и вода, холодя зубы, продолжала вливаться, увлекая все возрастающей тяжестью ко дну.
В следующее мгновение рука Толяна, будто когтистая лапа орла, сграбастала его за волосы и потянула вверх. Пока она тащила Вовку из глубины, боль от захваченных в пук волос он не ощущал, но как только голова показалась над водой, жгучая боль как кипятком обдала макушку. В глаза ударил яркий свет, а в легкие, судорогой рвавшие грудь, ворвался самый вкусный в жизни воздух. Толян перехватил Вовку за шиворот и выволок на горячие от солнца доски ходового настила бон. «Ты че, совсем сдурел!!!» - взревел высоким от негодования голосом сродник. При этом отвешивая спасенному мальцу подзатыльник за подзатыльником. А тот с раздутым животом от влившейся в него речной воды, сидел, как лягушонок, на мокрых досках и судорожно дышал.
Вовка хотел плакать, но не мог. Слезинки, казалось, вскипая, испарялись на горючем камешке, что лежал на сердце. Этот сгусток отчаянного страха и горькой обиды возник в его маленькой груди после того, как пьяный отец, щелкнув курками, поднял ружье на мать. А случиться нервному припадку было отчего. Ведь совсем недавно из этой двустволки отец на глазах сына застрелил во дворе волкодава Полкана - за то, что тот огрызнулся на хозяина. Когда же изверг прицелился в мать Вовка, вспомнив, как после грохота, огня и дыма, задергался на земле в конвульсиях его любимец, зашелся от истерики. Ценою раненого сердца отвел он тогда от матери верную смерть, а отца уберег от тюрьмы. Как не распалены были родители ссорой, мать тут же кинулась его отпаивать, а отец, вмиг отрезвев, попытался взять на руки. Но Вовка, захлебываясь судорожными вздохами, резко отстранился от него и уткнулся матери в руки. С того времени он, не чаявший души от отцовских ласк, стал категорично отвергать их. Но не только изменилось отношение сына к отцу. Нервное потрясение не прошло для Вовки даром – теперь глаза мальчишки, как бы ни было больно или обидно, всегда оставались сухими, а слова с большим трудом отрывались от губ. Вовка стал заикаться так, что кроме матери да маленькой сестренки его никто не понимал.
А отец, если и заметил изменение в поведении сына, то отнесся к этому равнодушно. Он последние два года жил разгульно, как будто бы все еще возвращался с войны. Тогда в сорок пятом лихой шофер почти год ехал на подаренном комдивом виллисе, к себе на родину в далекое Забайкалье. По дороге останавливался на постой где на неделю, где на месяц то у одной вдовы, то у другой, пока в Слюдянке не женился на квартирантке вдовы - девушке, служившей наблюдателем на метеопосту в истоках Ангары. Пленила девчонка бесшабашного фронтовика романсами под гитару-семиструнку. Привез он молодую жену в безводные солончаковые степи Соктуй – Милозана и первые три года прожил, более или менее сдерживая свой цыгана – полукровки нрав. Но, привыкший к ста граммам с прицепом, каждый раз, возвращаясь из рейса, обмывал с такими же, бывшими фронтовиками свою не оборванную войной жизнь. На все просьбы, увещевания и заклинания жены отмалчивался или, хлопнув дверью, уходил в гараж, где пьянствовал по несколько дней. А уж после рождения дочери закуролесил напропалую. Жена теперь не то чтоб зарплаты, а его самого по две - три недели не видела. Цыган опять, как в сорок пятом, безудержно гулял по одиноким женщинам, обминая чужие подушки. Возвращаясь к жене, не оправдывался и не уговаривал ласками, а бил смертным боем, если она - даже хоть чуть - смела его упрекнуть. Кончилось тем, что вскоре, как сын стал заикаться, жена убежала с детьми от него к себе на Ангару.
Так Вовка и оказался в селе, основанном еще старообрядцами, чьи крепкие срубы изб вросли в левый берег Ангары в ста пятидесяти верстах от Иркутска. В начале двадцатого века староверы из-за близости построенного через эти края Транссиба, ушли из села. Со всем скарбом они сплавились вниз по реке и расселились небольшими общинами по глухомани Приангарья. Но обжитое место не осталось пустовать – гонимый белым и красным террором гражданской войны, здесь нашел приют самый разный люд. Не успел он обжиться, как нагрянула коллективизация и следом за ней пришел ГУЛаг. Баржа за баржей потянулись мимо села конвои с дармовой рабочей силой. В начале тридцатых годов один из них пристал к берегу недалеко от села. А уже через год по соседству пустил в небо ядовитый желтый дым номерной завод, и огласила окрестности лаем овчарок и автоматными очередями зона лагпункта «Иркутскстроя». В сороковом те же зеки проложили железнодорожную ветку от Транссиба мимо своего лагеря к заводу, производившему концентрат мышьяка. А в зиму сорок первого сюда же эвакуировали вместе с рабочими еще и аккумуляторный завод из Ленинграда. К счастью, новостройки не затронули села. Большой сосновый бор отгораживал его и от вредного производства, и от казенных бараков с разгульными жильцами, и от известнякового карьера с шумной лагерной зоной.
На новом месте беглецов приютила старшая сестра Вовкиной матери. Она, овдовев на втором году после войны – муж погиб на лесосплаве, одна поднимала на ноги троих ребятишек. Но в помощи младшей сестре не отказала, твердо заявив при встрече: «Картошки и огурцов на всех хватит, а на остальное, даст Бог, заработаем!» Вовка через много лет, как картинками из журнала, вспоминал их первый вечер в доме у тети. Вначале они мылись в маленькой баньке, от жаркого духа которой у него кружилась голова. Потом всем большим семейством уминали рассыпчатую горячую картошку с солеными огурцами и квашеной с брусникой капустой. И все это заедали таким душистым с хрустящей корочкой хлебом, что
Вовке хотелось его есть бесконечно. Тетя доставала хлеб, почему то из большой печи, а у мамки он лежал в фанерном шкафчике, что висел над кухонным столом. Вовка однажды упал с этого стола, когда искал на полочке корочку, чтобы натереть ее для вкусности чесноком. Его в тот день сосед китаец угостил зубчиком. Горбушку он тогда не нашел, лишь голову о край стоящего на скамейке ведра расшиб до крови. Матери дома не было, а отец отсыпался после очередной попойки. На грохот опрокинутого ведра и плач сына он только зло выругался из-за занавеса нехорошими словами и, пронзительно заскрипев сеткой кровати, перевернулся на другой бок. Вовке тот случай вспомнился, когда его после ужина уложили спать на неширокий расшатанный топчан, потому что деревянный лежак начинал громко скрипеть при малейшем движении, и у Вовки как и тогда болела голова. Только на этот раз она у него болела от жаркой бани. Уже засыпая, он в щелку не до конца задвинутой занавески видел, как его мамка и тетя сидели, полу обняв друг друга, и вытирая глаза, негромко говорили. О чем – он не запомнил. Сон, как ластик - стирая рисунок с листа бумаги, очистил его память от горьких воспоминаний, не обласканных жизнью, сестер.
(продолжение следует)
