Колька видел, ребра все отчетливее проступали через ночнушку, когда она наклонялась, целуя спящую Танюху. «Оно и не мудрено так похудеть, с утра до вечера, как прокаженная, хлопочет по совхозным делам, а харч – да от такого и лежа жирок не завяжется» - копаясь на чердаке в отцовском наследстве, озабоченно размышлял маленький хозяин. «И так чернява, а от солнца-то прям головешкой стала. И телом, худоба – смотреть не на что!» - все больше распаляясь в жалости к матери, Колька, не замечая, повторял в своих мыслях когда-то слышанные от отца слова. Наконец он нашел, что искал. Суслики на прикорм, конечно лучше, сытнее добавка, но их уже второй год никто не видел. Выловили всех, али от чумки передохли. Так что одна надежда на корчагу. Ей папка живцов для перемета на сома ловил. «Гольян да пескарь, чем не еда. А главное, в плетенку иной раз, как селедка в бочку, набивается», - спускаясь по лестнице с чердака, одобрительно думал он, держа на весу снасть.
В рыбный промысел Колька ударился с азартной страстью старателя. Что ни день, уложив сестренку спать (во сне она всегда обедала, как до войны, наваристыми щами), он убегал на речку. По-всякому ухищряясь в выборе места, прячась от таких же, как он добытчиков. Колька ловил корчагой мелкую рыбешку. Иногда удавалось наловить целый бидончик. Вечером мать, целуя его в макушку, говорила: «Кормилец ты наш, ну прямо весь в отца. Сейчас мы ее с лучком и чесночком на постном маслице поджарим, еще яичком зальем…. Ах да, масла, яичек нет! Так мы на водичке истомим. Умнем за милую душу». И если раньше, после отцовской рыбалки, мать ставила на стол полную сковороду, и каждый брал из нее, сколько хотелось, то сейчас она делила приготовленную рыбешку между детьми, а себе оставляла соскребки. Колька, сдерживая себя, чтобы не глотать мелкоту целиком, как куры червей, ел и обещал себе – в следующий раз отдать матери половину, соврав, что наелся. Но вот беда, мамка не Танюха, верящая в сухарик от зайца, слушать не станет, а то, и подзатыльник даст. И все же однажды через силу отодвигая от себя миску с недоеденным ужином, он, не смотря в глаза матери, буркнул: «Все, наелся, больше не лезет», - и встал из-за стола. Мать тут же взвилась: «А ну сядь! Забыл, отец говорил – «Не доедать – силу терять!» - Чтобы сейчас же доел, а то, глядя на тебя, еще Танюха начнет выкрутасы строить. Ты в доме нонче главная опора, мужиком растешь – так и ешь, как мужик». Тон голоса матери хоть и был, как всегда непререкаемым, но Колька сердцем уловил в нем боль и тоску по отцу. Заливаясь пунцовой краской стыда от нечестной попытки подкормить мать, он вернулся за стол.
С того дня прошла неделя, когда подлая душа безжалостно лишила мальчишку самого ценного. Украли корчагу. В августе речка обмелела настолько, что невозможно стало скрыть плетенку ни в одной из ям. Опасаясь лихих подростков, скорых до уловистой снасти, Колька было решил не рыбачить до поры, но многообещающий тенистый омуток и вечно бурчащий от голода желудок уговорили. И он, налепив приманку из глины вперемешку с рублеными червями, притопил вечером корчагу под нависающим над водой кустом. Обнаружив на следующее утро пропажу, мальчишка в отчаянии заметался вверх и вниз по речке, надеясь, что ловушку, забрав рыбу, переставили в другое место или просто бросили в кустах. Напрасно. Ни его, ни чужих «чернильниц» по ямам в уловах не стояло. Не смиряясь с потерей, Колька три дня шнырял по мелководному руслу, пытаясь то рогулькой прижать ко дну, то камнем оглушить юркую мелюзгу. От отца оставались еще переметы, но ими тот рыбачил, уезжая в низовье верст за двадцать. Там речка, вбирая попутные ручьи, крутила водовороты в настоящих омутах с крупными сазанами и сомами. Далековато до тех мест, в день не обернешься, да и мать не отпустит, уж больно дикие (по рассказам отца) там места. Разглядывая единственного гольяна, от которого целыми рогулька оставила только голову и хвост, Колька продолжал настойчиво размышлять: где и как можно еще добыть съестного. При этом воображая себя то - охотником, попирающим подстреленного изюбря, то фартовым старателем с карманами, полными бонов. На эти волшебные боны, Колька слышал, на руднике в ларьке при золотоскупке, можно, что хочешь из еды купить. Но, если до разреженной вырубками и пожарами тайги можно было еще добраться, то дробовик и таинственные денежные знаки существовали только в воображении. Оставалось одно – попробовать найти обитаемые норы сусликов и ловить евражек капканами. Если подфартит, добыча знатная. Иной сусол на полкило тянет. Представив себе тяжесть в руках откормившегося за лето зверька, Колька решил – дело стоящее. Главное, найти норы, а там он будет делать так, как учил отец.
Метнув в кусты бесполезную рогульку, настырный добытчик окончательно забыл о рыбалке. Теперь его воображение будоражил норный промысел. Вечером, несмотря на усталость от прожитого дня, мальчишка, грезя охотничьими трофеями, гремел ржавыми самоловами на крыльце дома. Из всех ловушек только на трех дужки цепко держали ивовый прутик. Очистив песком с водой от бурого налета старые железяки, Колька прикручивал отожженной проволокой к вертлюгам куски самодельной цепочки, когда рядом с ним на ступеньку присела мать. Молча, окинула взглядом темно-коричневую от загара тонкую шею, руки в ссадинах и рыжих разводах и, как бы, между прочим, посетовала: «Беда, прям с этими евражками. Расплодились, спасу нет. У соседей зерно травят, у нас картошку». - «Где?!» - встрепенулся Колька, тут же отложив капканы в сторону. - «Да аккурат между нашими полями. На бугре, где и раньше норы были», - теплея глазами, мать потрепала сына по кудлатой голове и, притянув к себе, добавила – «Там еще ноне никто не промышлял». У Кольки все затрепетало внутри, и он вскочил на ноги. «Куда ты! Успеешь!», - мать, теперь уже открыто улыбаясь, встала, одергивая подол платья. И скомандовала - «Марш умываться! Пора вечерять. На евражек пойдешь с утра, а Таню я к тете Гале отведу».
Медно-красный шар солнца величественно уходил за поднимающуюся прямо за речкой гряду сопок. Кромки их плавных очертаний золотились на фоне малинового заката, но чем ниже по склону опускались, густея, тени, тем больше латунный цвет набирал черноту старой бронзы. И если в привершинье можно было еще разглядеть ложбинки, и ярусы овечьих троп, то подошва сопок и сама речка уже тонули в сумраке зарождающейся ночи.
Уполномоченный появился в селе ни свет ни заря. Небо еще не растворило в своей бездонной синеве алую полоску на горизонте, когда в ставень окна, выходящего на улицу, требовательно застучали. Мать, на ходу набросив на плечи шаль, как была в ночной рубашке, так и выскочила за порог. Колька, было, подхватился за ней следом, но услышав знакомый голос «энкеведэшника», остался сидеть на кровати. О чем говорил уполномоченный, слов он не разобрал, а вот звонкий голос матери: «Не беспокойтесь, лейтенант, накормим жеребца», вызвал в сонной голове зыбь недоумения – «Всего-то делов, а такую рань будить!». Успокоенный пустяшной причиной, он снова уткнулся в подушку. Казалось, лишь на минуту прильнул к ней щекой, а когда вновь открыл глаза, в доме ни матери, ни Танюхи уже не было. «Проспал, раззява! Евражки, поди, вовсю шныряют. Как же теперь обжитые норки засеку!» - принялся корить себя расстроенный Колька. Но, выскочив на крыльцо за капканами, к своему удивлению окунулся в прохладу раннего утра. Оказывается, не он один, и солнышко проспало и теперь смущенно улыбалось заспанным ликом из туманной дымки. А его стелющиеся лучи, пробиваясь сквозь плетень, зажигали россыпи бриллиантов на пышной зелени грядок огорода. Доски крыльца, потемневшие от росной влаги, лежали у ног проявленным лабиринтом запутанных тропинок. А над головой во всю длину конька крыши удивительно мирно сидели воробьи, подставив солнцу серые грудки. И только в стайке надрывал горло петух. Выпустив рвавшихся на волю кур, Колька заскочил в дом. Сунул в карман отложенные для него два сухаря и, подгоняемый нетерпением, поспешил к заветному бугру.
Незадавшееся начало дня как - будто сказалось и на охоте. Где и как только не настораживал он капканы, хитрющие евражки обходили их, казалось бы, через самые неторные ходы. Вот уж солнце перевалило за половину дня, от сухарей не то, чтобы крошек, даже запаха не осталось в кармане, а суслики, насмешливо цвирикая, перебегали из норки в норку, минуя настороженные ловушки. Наконец азарт уступил место рассудительности, и Колька решил, припорошив капканы жухлой травой, оставить их на ночь. Завтра с утра один из не пуганых зверьков обязательно влопается и у них в доме повеет давно забытым запахом пахучего мяса суслика. Но, как оказалось, неудачи дня пустой охотой не закончились. Возвращаясь в село, Колька в дорожной пыли углядел рыженькие зерна жита, чьи стебли с полупустыми колосьями изредка попадались по обочинам дороги. Помня слова матери, особенно выражение, с каким она сказала: «Не трожь чужой хлеб. Не за то отец твой на войне сгинул, чтобы ты в лагерях да тюрьмах жизнь его продолжил», голодный мальчишка и глазом не косил на щетинившую остью рожь. Но пройти мимо зародыша жизни, лежавшего в пыли, не мог. «День, считай, пропал. Червей не накопал. Хоть курам зерна набрал», - на ходу сочинив считалку, он наклонился за очередной находкой, как тень большого человека накрыла его. Подняв голову, Колька к ужасу своему, узнал в хозяине темного силуэта «энкеведэшника». Отчаянный вопль: «Мамка!» - застрял на выдохе в груди. Без слов оправдания мальчуган протянул уполномоченному раскрытую ладонь…. Та встреча осталась в памяти у обоих. Колька всю долгую жизнь помнил, как лейтенант, пересыпав пыльные зерна в свою ладонь, наотмашь бросил их в сторону. А уполномоченному глаза мальчугана и лихорадочное тепло его руки привиделись единственный раз – в последнюю минуту жизни.
Уполномоченный, вот скоро месяц, как объезжая свой район качался в седле. Жеребец от бесконечных переходов, коротких ночевок и скудного питания уже не играл под седоком. Дать ему роздых, а главное, чуток подкормить удалось лишь в новом военсовхозе. В остальных, казалось бы, не бедных хозяйствах, даже мышам в сусеках нечего было грызть. Все, что появлялось в амбарах сверх тыловой нормы, выскребалось продразверсткой подчистую. Но задержаться в военсовхозе пришлось вовсе не из-за коня, а для обстоятельной проверки доносов от доброхотов из второго отделения. Не единожды ему приходилось распутывать клубки наветов друг на друга соседей, а то и родственников. Иной раз так и подмывало проучить клеветников, дать с соответствующими комментариями ход поклепу. Но лейтенант упорно отсеивал плевелы от зерен, отправляя в лагеря по-настоящему вредившую государству контру. Исключением на этот раз оказались кляузы местных стукачей, вернее стукачек. Хоть они и доносили друг на друга, но все, как одна, писали о воровстве жита. Были среди них и постоянные информаторы, и случайные. Подруга управляющего отделением, такая же многодетная вдова, в обиде, что с ней не поделились украденным зерном, печатными буквами написала на начальницу анонимный донос (установить автора в ходе следствия не составляло труда). Хищение зерна тянуло на серьезное преступление, а безнаказанность подрывала веру в справедливость, что никак не мог допустить лейтенант с его понятием рабоче-крестьянского государства. На обход хозяйства второго отделения, а потом и допросы тех, кто писал, и тех, на кого доносили, ушел весь день. Голодный и усталый, но довольный быстрым завершением расследования (никто из расхитителей не запирался) уполномоченный под вечер зашагал обратно в контору. Коня, щадя его натруженные копыта, он оставил в конюшне центральной усадьбы. И теперь с непривычки видеть сопки с высоты своего роста, с интересом крутил головой по сторонам. Он почти отвлекся от тяжелых воспоминаний допросов затурканных нуждой тощих баб, когда б ни Колька с усохшими зернами ржи на ладошке. «И этот туда же метит! Проклятая война, сколько ты еще судеб перековеркаешь!» - заходясь неожиданно в щемящей жалости, «энкеведэшник» без оглядки поступил так, как он не должен был поступать. Отчего, уходя из жизни, лейтенант вспомнил именно эти минуты.
«Однако, паря, в нашей жизни ничего случайного не бывает» - слова матери всегда приходили на ум Кольке, когда он вспоминал закатное солнце, пыльную дорогу и большие руки мужика в военной форме. Мистика или просто случайность, но лейтенант принял свой смертный бой рядом с той самой падью, где волки загрызли женщин – менял. Теперь же хищники были двуногие и смерть они несли под колеса железнодорожных составов. Тот день начался с шумного, безобидного происшествия, поставившего точку в неспокойной жизни уполномоченного. Дед Костя, стороживший амбар, а заодно и конюшню, прознав, что в селе появился «энкеведэшник», спать в дом у печки на ночь не уходил. Но старость брала свое, и он прикорнул под навесом на ворохе подсохшей кошенины. Спать не спал, так, расслабился в дремоте и, чуть не проворонив гостя, все-таки озадачил того своей прытью. Уполномоченного, спешившего за конем, действительно смутило, когда на него из-за угла выскочил седой старик в шароварах с лампасами, и занесенной над головой плеткой. «Стой, кто идет! Шкуру спущу!» - грозно тараща глаза, хриплым голосом ревел дед в тихий предутренний час. Переговоры с усердным служакой ни к чему не привели, пришлось опять спозаранку будить Шильникову. Напомнила чекисту о наскоке старого казака цепочка следов копыт от подкованных не по-нашему лошадей. По всем признакам небольшой конный отряд только что, выйдя на дорогу со стороны открытой степи, спустился в глухую падь, заросшую непролазным чапыжником. «Диверсанты! Надо же, как подгадал дед! Не задержи он меня с выездом, я бы раньше их здесь проехал….. Но видно есть правый суд….», - загораясь
охотничьим азартом, уполномоченный в прошлом не только учитель, но и командир оперативного эскадрона ВЧКа, действовал профессиональным волкодавом. Первым делом, прихватив коня за храп, бегом отвел его под уздцы подальше от перегиба дороги. Ветерок натягивал запах чужих лошадей и жеребец, чуя среди них кобылу, готов был вот-вот заржать. И, если удалось вовремя засечь следы и не выставиться на погляд, то, услышав ржание, бандиты вмиг бы изготовились и внезапность, как единственная его союзница, была бы потеряна. Учитывая, что границу переходят стрелки, играючи бьющие белке в глаз, то двумя-тремя выстрелами из окруженной сопками котловины они покончили бы с ним, не подняв тревоги. Было у лейтенанта еще одно преимущество. Он знал окружающую местность, а вот банда явно шла по карте. Иначе не наследила бы на дороге, а зашла в падь напрямую. В том, что непрошеные гости расположились на дневку в кустарниковых зарослях, сомнений не вызывало. «Ночь идут, днем отлеживаются, все – как у волчьей стаи. Залегли, конечно, в устье лощины, спускающейся с сопки в падушку с противоположной стороны от дороги. И здесь осторожность звериная, выбрали самый скрытный путь отхода. Ну что же, сверху из седловины их и достану». За те секунды, пока лейтенант разворачивал коня и освобождал его от удил, он успел осмыслить положение и решиться на главное. Задержавшись на мгновение, как перед прыжком в бездну, он сунул в переметную сумку свою фуражку, и с силой ударив жеребца по крупу, толкнул его в сторону села. Конь без седока и звук взрыва обязательно поднимут тревогу, а уж Шильникова все сделает, как надо.
То, что он скоро ляжет в землю, уполномоченный принял должным. Другой возможности остановить диверсионную группу не будет. Опытные лазутчики, пройдя незаметно так глубоко в тыл, попались ему случайно. Еще один переход и они уйдут за Шилку, прорвутся к железной дороге. Не успеет поднятый по тревоге оперативный отряд перехватить их. Как иголка в стоге сена затеряется в безлюдных просторах эта стая. Обежав сопку, прикрываясь каменистым гребнем вершины, лейтенант выскочил в седловину. Сердце бешено билось где-то у горла, от висков к подбородку стекали капли пота. Не переводя дыхания, на последних метрах ползком он подобрался к торчащему на краю седловины, как старый гнилой зуб, полуразрушенному останцу. Отсюда склоны и сама падь просматривались не хуже, чем рисунок линий на ладони. Лучшей позиции для стрелка не найти. Прямо под ним начиналась каменистая лощина, уходящая прерывистым шрамом в густые заросли. В самом низу ее перегораживала, образуя высокий порог, огромная плита останца. Уполномоченный знал, обычно за такими плитами редкие, но обильные ливни водопадом стекающей воды вымывают глубокие тенистые ниши. В таком естественном укрытии можно спрятаться не одному человеку. И действительно, над порогом воздух дрожал в легком мареве бездымного костра, а ветерок наносил сладковатый запах горящего сушняка. - «Ага, значит волки в логове! А где же лошади?», - оглядывая заросли, лейтенант одновременно готовился к бою. Достал маузер, примкнул к рукоятке кобуру – приклад и дослал патрон в казенник. Лошадей, как и ожидал, он разглядел в тени большого куста черемухи, недалеко от дневки. Причем их было четыре, не расседланных и с торбами на мордах. Налицо перед ним бывалые казаки, готовые чуть – что, сорваться и уйти верхами. Разглядев, наконец, и навьюченную пятую, удовлетворенно подумал: «А на этой взрывчатка, похоже динамит, иначе, зачем ее в сторонке держат и от солнца прячут». Довольный обнаруженной вислобрюхой «монголкой», лейтенант выставил на прицельной планке цифру сто пятьдесят и прильнул щекой к прикладу. Мушка плавно качнулась вверх – вниз и, когда она вновь, медленно поднимаясь вверх, подползла к середине вьюка, нажал спуск. Сухой звук выстрела прозвучал чуть раньше сочного шлепка пули о брезент вьюка. Внизу все разом изменилось. Лошади вскинулись головами, а из-за плиты в разные стороны бросились бородатые мужики с короткими карабинами в руках. Взрыва не последовало. Спокойно, не выглядывая, где попрятались разбежавшиеся бандиты, лейтенант прицелился и выстрелил во второй раз. И тут же в чащобе полыхнуло бело – желтое пламя и черная шапка дыма взмыла вверх. Ударная волна, сливаясь воедино с раскатистым грохотом и толчком потревоженных земных недр, сорвала с останца каменную труху. Острой крошкой секануло по бритой голове, оставляя на ней глубокие царапины. Кровь обильно потекла на лицо и шею, запекаясь от жара солнца бурой коркой. Больно, до глухоты заломило в ушах. Внизу, где только что стояли лошади, дымилась развороченная земля, а заросли, те, что не вырвало с корнем, щетинились голыми ветками. Глядя на последствия взрыва, трудно было представить, что кто-то смог там уцелеть. И, тем не менее, из четырех «волков» двум удалось выжить. Хотя у одного взрывной
волной ступню развернуло в другую сторону, а второму отбило до бесчувствия ягодицы (те части тела, что оказались не укрытыми за камнями).
Успев за мгновение до взрыва заметить, откуда стреляли, бородачи, искалеченные за свою жизнь не раз, скаля зубы, ждали момента, когда покажется из-за останца голова стрелка. Уполномоченный, такой же матерый, понимал, только сейчас начнется настоящая охота. Но сколько бы их там не уцелело, одного он точно заберет с собой. Облизывая пересохшие губы, лейтенант кончиком языка подцепил засохший в углу рта сгусток крови и, прижав его к небу, почувствовал солоноватый вкус жизни. Вот тогда то и вспомнилась ему встреча на степной дороге с Колькой. Ожесточаясь на тех, кто готов убивать, глядя в глаза голодным детям, он выкатился из-за останца….
Три выстрела прозвучали один за другим, почти сливаясь в залп. Пуля уполномоченного первой прошила голову контуженного и тот, уткнувшись в смертельном кивке в негостеприимную землю, послал свою в останец. Но пуля колченогого вошла точно в лоб лейтенанту….
Через месяц после гибели уполномоченного умер от сердечного приступа начальник военсовхоза капитан Лебединский. На следующий день Шильникову, присвоив звание младший лейтенант, назначили на его место. В январе сорок пятого Варвара ушла вслед за мужем, погибшем в конце сорок первого. Колька с Танюхой остались жить….
