Заканчивая рулежку, ЯК-40 развернулся хвостом к серому неказистому зданию аэровокзала и, коротко рыкнув двигателями, остановился. Его турбины еще продолжали утробно выдыхать усталость от долгого полета, когда пассажиры засуетились. Особо нетерпеливые даже вскочили на ноги, но бортпроводница тут же непререкаемо потребовала оставаться на местах до выхода экипажа. Большинство торопыг, нехотя подчиняясь, уселись обратно в тесные кресла, но те, у кого от нетерпения чесались пятки, продолжали топтаться, потягиваясь и зевая. Тем временем гидравлика плавно опустила хвостовой трап и из-за плотных штор, скрывающих открывшийся проем, заманчиво потянуло прохладой, усиливая и без того сумятицу в душах жаждущих глотка свежего воздуха. Однако, смиряясь с неизбежностью томиться последние минуты в духоте непроветриваемого салона, тяжело дыша и обмахивая потные лица, чем придется, народ терпеливо ждал. Но как только по проходу между рядами кресел прошли летчики, все дружно, подобно вспыхивающим при весеннем пале купинам сухой травы, подхватились в сборах. И вскоре самые нетерпимые, теснясь с все возрастающей нервозностью в узком проходе, казалось, уже вот-вот махнут рукой на табу стюардессы, когда она широким жестом распахнула шторы. Приглашать к выходу, а тем более поторапливать никого не пришлось. Толкаясь, одуревшие от нехватки кислорода, пассажиры ломанули к ярко высвеченному солнцем проему. И разобрав на ходу багаж, сложенный в нише у выхода, потянулись разреженной цепочкой от самолета к ожидавшим за металлически барьером встречающим.
Проходя мимо стюардессы, спустившиеся с небес на землю люди, словно воды в рот набрав, и не думали благодарить за полет, лишь кое-кто с интересом рассматривал ее точеную фигурку, затянутую в аэрофлотовскую форму. Это там за облаками для одних она была хозяйкой положения, для других – чуть ли не ангелом-хранителем. А здесь на земле, радость предстоящих встреч и хлопоты для кого-то еще не оконченной дороги, целиком вытеснили прежние восприятия. Последним под синее с белыми барашками облаков небо Якутии по трапу спустился долговязый парень. Серо-зеленые, слегка навыкате глаза, длинные волосы, цветом неотбеленного льняного полотна и красно-оранжевая куртка из кожзаменителя выделяли его среди неброско одетых суетливых попутчиков. Уверенная, что уж этот-то пассажир непременно попрощается и скажет ей спасибо, стюардесса выжидающе уставилась ему в лицо. Но тот, лишь мельком глянув на нее, закрутил головой, обводя глазами окружающий мир. Начавшему взрослую жизнь с исправительной колонии, Витьке просто было незнакомо такое чувство, как благодарность. Однако мимолетный взгляд все-таки зацепился за притягательный взор, на мгновение пробудивший в нем ощущение, будто не зеленоглазая стюардесса, а лесная дева зовет его в таежную чащу властителем лесов.
Готовясь увидеть непременно суровый пейзаж, Витька разочарованно кривил тонкие губы. Мягкие краски природы не впечатляли, разве что небо показалось выше обычного. Да оно и в центральной России по весне такое же бездонное. Но вот что действительно бросалось в глаза, так то, что под Тамбовом сады уже отцвели, а здесь только зеленой дымкой окутывало толпящиеся до самого горизонта сопки. И воздух какой-то странный. Ощущение в груди такое, будто его не хватает легким. А во рту, после каждого вздоха, привкус, как от глотка напитка «Байкал», который фигуристая стюардесса разносила в маленьких пластмассовых стаканчиках. Пытаясь понять необычность воздуха, Витька несколько раз глубоко, словно затягиваясь сигаретой, вздохнул. И не уловив привычной спертости в смеси, какой дышал все свои двадцать лет, с удивлением осознал, да воздух просто чист, как родниковая вода. А едва уловимый смолистый аромат, проникая, казалось,
в каждую клеточку тела, бодрил и тревожил предчувствием больших перемен. Отчего душа, радуясь предстоящей встрече с неизвестностью, воскликнув, жадно запросила: «Благодать то, какая! Давай, парень, дыши, глубже дыши, выгоняй из нутра срань никотиновую!» И Витька, пока шагал по открытому всем ветрам пространству летного поля, дышал и не мог надышаться, будто вынырнул с большой глубины. И ведь верно говорят: «К хорошему привыкаешь быстро. Через час он уже не замечал чистый, удивительно свежий запах таежного края, словно всю жизнь дышал его ядреным воздухом. Потом уж в будущности промысловиком после студеной обжигающей гортань сухоты, он будет каждую весну упиваться пахучим ароматом распустившейся хвоей даурских лиственниц. И по-детски удивленно глазеть на окружающие зимовье сопки, в считанные дни меняющие серый цвет на изумрудно-зеленый. Но прежде, вживаясь в Север, он потратит три года на суету.
С недавних пор представляясь Витольдом из Тамбова, Витька на самом деле родился и рос на берегу Балтийского моря, но судьбою ему было суждено потерять малую родину. На школьном выпускном балу, разгоряченный шампанским и вонючим самогоном, втихаря принесенным дружком Алвисом, он заехал кулаком одному из родителей, пытавшемуся выпроводить его за дверь. За что был без снисхождения наказан принципиальным судом. Колония, где молокососу вправляли мозги, преподав Витьке уроки выживания, через год выставила его за ворота вахты, как выбрасывают за дверь отшлепанного за шкоду котенка. Возненавидев чопорных земляков, парень в родной город не вернулся, а подался бродяжничать. Но скоро задержался в богатом вольном городе Тамбове, готовый, как тот бездомный котенок, за право жить пускать в ход когти и зубы. Позднее, живя в большом и равнодушном мире, он научится замыкаться в себе, сторонясь охочих покопаться в чужих бедах. А в первые дни, в ответ на расспросы досужих обывателей, свирепея лицом, взрывался блатной лаянкой. Без паспорта, с просроченной справкой об освобождении его на работу не брали. Жил впроголодь, перебиваясь на колхозном рынке случайными заработками. Пока стояло лето, в сухую погоду спал в городском парке на траве под кустами акации, в дождливую – под полом крытой эстрады на подстилке из рваного картона. С приходом осени от безысходности бытия в голову стала закрадываться мысль, а не определиться ли на новый срок в зону, хоть там и мордовали, но по любому харчем и работой обеспечивали.
И скорее всего, загремел бы Витька вновь в колонию, но случай, подобно переводной стрелке на железной дороге, направил жизнь по другой колее. Помогая как то седому, как лунь, мужику, перевезти с рынка домой купленную на зиму картошку неожиданно для себя проговорился о своих мытарствах. Может саркастические прибаутки тертого, судя по отметинам, оставленным невзгодами на облике человека, подкупили, а может горечь обиды на несправедливый мир выплеснулась через край. Так или иначе, но провидению было угодно свести Витьку с Егорычем. Тому по молодости тоже довелось отведать лагерной житухи. Только отбывал срок Егорыч в тех местах, где Макар не то, что телят, северных оленей не пас, по статье куда серьезней, чем хулиганство. Большинство из его тогдашних корешей так и остались в тех краях, кто в земле, кто на поселении. А он, наперекор уготованной судьбе варнака скаля, как обособившийся кобель в стае, по сторонам зубы и до крайности насмешливо относясь к жизни, пробился к диплому техника – строителя. И теперь, сквернословя и пребывая в постоянном подпитии, трудился прорабом. Как никто другой, понимая ершистого парня, Егорыч приютил Витьку, помог получить паспорт и устроил работать к себе на участок. А через год, когда тот подкопил денег на дорогу, отправил в Якутию, напутствуя: «Лети, Витек, на юг, там сейчас большая буча. Начнешь среди бедовых жизнь, как с чистого листа».
Бывает же такое, по дороге в край долгих зим и комариных полчищ летом, белая полоса в жизни Витьки не уступила место черной. В самолете в соседнем кресле оказался возвращающийся из отпуска бригадир монтажников на стройке большой тепловой электростанции. Слово за слово, глоток коньяка за глотком и в Якутию Витольд из Тамбова прилетел без пяти минут членом этой бригады. Тучноватый Микола, разогретый спиртным, взахлеб хвастался большими заработками и пафосно распинался о богатстве природы тамошних мест. Но особенно восторгался размахом вскрышных работ на огромной черной
яме угольного карьера, что велись в десяти верстах от электростанции. И ни словом не обмолвился, что карьер, поглощающий одну живописную сопку за другой, запудрил угольной пылью тайгу на много верст вокруг. А отвалами пустой породы, сползая в русла окрестных ручьев и речек, превратил их хрустальной чистоты воды в потоки грязи, губившей исконное рыбье племя.
Как все-таки человечество похоже на неразумное дитя, кусающее до крови сосок груди кормящей его мамы - Природы. Вот и для поселка энергетиков, расчищая площадку, пустили под нож бульдозера удивительное по красоте урочище. На увале, полого спускающемся к ерниковой пойме таежной речки, росли, не стесняя друг друга, вековые сосны. Все, как на подбор, едины в могучей стати, деревья поражали матерой красотой. Подобно колоннам они поднимались к небу, оставляя в раскидистых кронах лишь прогалы для солнечных лучей. Цветом потускневшей латуни в вершинах, ниже их стволы приобретали все оттенки красной меди, особенно яркие в лучах низко висевшего над горизонтом солнца. Ближе к земле медностволые сосны уже темнели бронзовым загаром. У самой же земли морщинистые от глубоких трещин в коре комли деревьев чернели, как лица старых кочевников. А стелющийся по всему урочищу сплошным ковром пушистый белый ягель еще явственней подчеркивал их возраст. Дышалось в урочище легко, не то, что в окружающем лиственнично - стланиковом урмане. Особенно в полуденную жару, когда безветренно и душно, и одуряюще пахнет вечным спутником марей – багульником. Теперь же на месте поверженного храма Природы рядами, как по линейке, стояли блочные двухэтажки и беспорядочно толпились вагончики и халупы-времянки. А по окраинам поселка громоздились валы из расщепленных стволов, корневищ и суков, перемешанных с моховой подстилкой и рыжей глиной, как бастионы, отгораживая человеческое жилье от угрюмо насупившейся тайги. Со временем лесной хлам, что не сгорит в кострах и печах-буржуйках времянок строителей, зарастет мелколесьем новой опушки и об урочище, стертом с лица земли напомнит, разве что название поселка.
Расточительство, с каким строилась электростанция, возбуждало, и Витька с первого же дня, как обосновался на новом месте, словно заразную болезнь, подхватил витавшие в разговорах бациллы корысти. Но в его случае в погоне за длинным рублем проявились замашки единоличника, унаследованные от предков, владевших когда-то мызой на берегу Даугавы. К тому же, приобретенные в колонии манеры общения при спорном дележе бригадой премиальных делали повзрослевшего Витьку похожим на рассвирепевшего уже не кота, а барса, готового того и гляди вцепиться в горло. Вкалывая, как ломовик, парень и копейкой не хотел делиться с теми, кто, по его мнению, больше чесал языками, чем работал. Без лаянки и оскала зубов, но также нетерпимо относился он и к чужим промахам, когда из-за чьей-то оплошности требовалось переделать работу. Бросив в сердцах об землю верхонки (рабочие рукавицы), он отходил в сторону и, усевшись на корточки, демонстративно медленно потягивал сигарету. И никакими угрозами или посулами невозможно было заставить или уговорить упрямца исправлять чужую ошибку. Возможно, останься бригадир еще на одну трехлетку, Витька, к тому времени обремененный семейными заботами, притерся бы к окружающей действительности. Но единственный, с чьим мнением он считался, друг Микола, подкопив денег на шикарный дом, улетел в родной Бердянск. И Витьку, несмотря на молодость, взрывной и неуступчивый характер, начальство и бригада принялись настойчиво уговаривать на бригадирство. В сущности, он устраивал всех: одних – способностью держать горластых работяг в тонусе; других – умением выколачивать наряды на кругленькие суммы. И никому из них не было дела до причины его взбрыкивания. А единоличнику по крови обрыдло трудиться в коллективе. Наслушавшись на долгих перекурах в актированные из-за морозов смены бывальщин, больше похожих на сказы Бажова, втемяшилось ему в голову уйти на вольный труд и неограниченные заработки в тайгу. И вскоре за Миколой, отработав свой срочный договор, Витька уволился. Решил упрямец несмотря на истерику молодой жены, ходившей на сносях, по новой осваивать Север.
Не успел Витька прочувствовать дарованную самоопределением свободу, а на него свалились уже проблемы переселенца. Рано утром следующего дня, как он получил на руки трудовую и полный расчет, заявился комендант и потребовал в недельный срок освободить ведомственную жилплощадь. А чтобы не вздумалось мешкать, привел на смотрины претендующее на жилье горластое семейство. С того дня говорливая толстушка с грудным младенцем на руках в сопровождении двух постоянно ссорящихся и ревущих мальцов зачастила к ним. Заявляясь утром под предлогом глянуть хоть одним глазком, она часами слонялась по квартире, то ахая, как тут тепло и светло, то донимая планами, что и где и как она поставит, когда переедет из вагончика. Вечером жена, встречая Витьку, рыскавшего по ближайшим новостройкам в поисках подходящей халупы, заливаясь слезами, умоляла: «Витенька, пожалей меня! Вернись, пожалуйста, в бригаду. Не вынесу я….!» Но тот, упертый в своем решении обособиться от мира, оставался непреклонным. Единственно, что позволил себе, и то лишь, когда, наконец, прочувствовал состояние жены, не торгуясь купить дощатый балок - засыпушку. Похоже, провидение все-таки кольнуло его в сердце. На следующую же ночь, как они перебрались за двадцать километров в бывший районный центр, Ингу увезли в роддом. Первые роды оказались настолько тяжелыми, что не случись переезда, не успела бы скорая довезти роженицу живой до единственного в ближайшей округе оборудованного стационара.
И на этот раз белая полоса в жизни упрямого отщепенца не уступила место черной. Утром санитарка растормошила его, спящего на крыльце, и чуть ли не в ухо громко объявила: «Сын у тебя! Спасли твою бабу. Беги, парень за коньяком и шампанским!»
Послеродовое осложнение две недели продержало Ингу на больничной кровати. И только это заставило Витьку, так и не отказавшегося от задуманного уйти на промысел в тайгу, повременить с оформлением в штатные охотники. Отдавая себе отчет о невозможности в случае чего помочь жене и крохе сыну он, тем не менее, уже не мог остановиться, как та сорвавшаяся с башмака вагонетка, что набирая скорость, катит по штольне в кромешной тьме. Но заложенная предками закваска хозяина, словно примиряя совесть с мятежной натурой, подтолкнула Витьку к обустройству своего первого собственного жилья. За то время, пока врачи ставили жену на ноги, он капитально отремонтировал засыпушку. Перекрыл заново крышу, утеплил пол и потолок, а опилки в стенах просели от щепы, добавил еще и все перемешал с гашеной известью от паразитов и мышей. Входную филенчатую дверь пустил на дрова, поставив вместо нее полотно из толстых досок, собранных в паз. Обшитая с двух сторон дерматином по войлоку, она стала напоминать дверь солидного учреждения. Дальше больше, войдя в раж, пристроил теплые сени и за ящик водки врезался в теплотрассу, проложенную от магистрали к школе-интернату. Навесив в балке батареи центрального отопления, печь-буржуйку не выкинул, оставил на месте, обложив дополнительно кирпичом. А чтобы было чем протопить, до самого верха заложил сарайчик обрезками, в изобилии валяющимися вокруг новостроек. Материалы на ремонт своего жилья Витька, разумеется, не покупал. А зачем, когда по знакомству или за выпивку можно было тянуть со стройки века.
Появляясь вечером под окном палаты жены, Витька подробно рассказывал, что и как успел сделать за прошедший день, и что будет делать завтра. При этом так и лучился обстоятельностью. О сыне не расспрашивал, довольствуясь тем, что рассказывала Инга. Для него существо с розовым личиком, выглядывающим из кокона пеленок, было не более чем выделившаяся часть жены. Чувство отца не появится и тогда, когда забирая Ингу из роддома, он возьмет сына на руки. Не прижимая к себе, он будет нести сына, словно сверток с живой куклой. А Инга каждый раз, слушая мужа, переполнялась тоской ожидания скорой разлуки. Подробности обустройства жилья ее мало занимали, она, замирая сердцем, ждала слов: «Ну ладно, Ина! Все уже переделано, завтра пойду оформляться в лесничество». Когда же он, так и не успокоив ее, уходил, как только она его не костерила: «И осел длинноухий, и бессердечный чухонец, и ….» И непечатными словами обзывала. Однако отступись Витька от своего, разлюбила бы она такого мужика. Уверенная, что скорее ишак Ходжи Насреддина дотянется до морковки, чем ее благоверный отступится от задуманного, Инга была готова рожать для него детей и ждать хоть до второго пришествия. И жизнь восемнадцатилетней Пенелопе такую возможность предоставила. Через десять дней после того, как Витька забрал ее с сыном из роддома, он на долгие месяцы затерялся в тайге. Все это время надежной радиосвязи с промысловыми участками не было из-за постоянных атмосферных помех и маломощных станций у охотников. Лишь под Новый год при плановом облете промысловиков Витьке удалось передать через диспетчера короткую записку и бочонок с рыбой и мясом. И вновь уже до весны, до второго планового облета Инга, тоскуя, пела сыну по ночам колыбельную про охотника Одиссея. Но прежде, чем улететь на свой первый промысловый сезон Витька помотал нервы себе и ей. Не так, то, просто, оказалось, попасть в промысловики,а потом еще и улететь....
Вторая половина лета выдалась настолько жаркой и сухой, что охотовед лесничества решил, до того как тайгу затянет дымом и авиаотряд увязнет в тушении пожаров, загодя забросить промысловиков на самые отдаленные участки. В авиаотряде, разделяя его опасения, заявку приняли без оговорок. И даже поставили в полетный план, как срочную. Но прежде чем загруженная под завязку вертушка взяла курс на междуречье за хребтом Суннагын, таежники несколько дней просидели на своем буторе рядом с вертолетной площадкой. Вылет борта по несколько раз на дню переносили то на час, то на два и всегда с оговоркой: «Ждите, сегодня обязательно улетите». А под вечер на площадке появлялся диспетчер и наигранно веселым тенорком интересовался: «Что, мужики, заждались?» Но мужики, помня, кто тут хозяин положения, только, молча, супились. И диспетчер, не дожидаясь, когда кого-нибудь из них прорвет, убежденно заверял: «Завтра точно полетите в свою тьму-таракань. Вот как только перевалы откроются, так сразу выпущу». Резавшиеся день напролет в картишки и уже обрастающие щетиной промысловики бросали веером колоду на фанерный ящик и, потягиваясь, начинали разминать затекшие от бездействия тела. Привыкшие ждать и догонять они, деловито подправив сложенный бутор, без лишних разговоров тянули сломанную спичку – жребий, кому в эту ночь придется ночевать в спальнике рядом с грузом. И, выложив под навес курево для сторожа, разъезжались по домам.
До Витьки очередь кантоваться под ночным небом недалеко от дома так и не дошла. На четвертое утро, не успели съехавшиеся охотники выкурить по первой сигарете, подкатила летучка с авиамеханиками. Быстро сняв стропы с лопастей несущего винта у стоящего неподалеку МИ-8, они принялись готовить машину к полету. Следом за ними подкатил на оранжевом «Урале» с коляской все тот же диспетчер и, шубутно размахивая руками, зычно заторопил с погрузкой. Грузились быстро, укладываясь так, чтобы при подсадке на промысловых участках не пришлось перелопачивать весь бутор в поисках своего. Закончив погрузку, выкурили не спеша, как на посошок, по сигарете и уже, поторапливаемые бортмехаником, заняли места в грузовой кабине вертолета. Но, как водится, прежде чем покатить на старт, экипаж еще с полчаса прождал «добро» с вышки. Ну а дальше все в темпе: короткий разбег, взлет нос к земле, хвост кверху и вираж с набором высоты. Увидеть поселок с верхотуры Витьке не удалось, в иллюминаторах его борта, пока вертолет не лег на курс, синело утреннее небо и бликами играло солнце.
(продолжение следует)
