Эдик отсутствующе смотрел на темную стылую воду, облизывающую короткими волнами намерзающий ледяной припай. Перед мысленным взором не река, а его жизнь то скручивалась в пенистые жгуты переката, то растекалась неспокойным зеркалом улова. Пират, скособоченный ревматизмом, трусцой приблизился к нему и лег у ног. Редкие снежинки, плавно кружась, падали, кажется, ниоткуда на замерзающую реку и коренастого мужика с собакой, одиноко стоящего у белой забереги. А вокруг в снежной дымке простиралась до самого горизонта безучастная к человеческим терзаниям тайга.
Память резала по сердцу воспоминаниями. Три месяца назад он стоял на этом месте и смотрел, как причаливали к берегу оранжевые надувные лодки шумных туристов, не подозревая, какая беда высаживается вместе с ними.
В тот день исполнилось ровно одиннадцать лет, как Эдик молодым специалистом прилетел сюда на организованную еще Дальстроем в конце тридцатых годов ведомственную гидрометеостанцию. В сорок втором ТДС переподчинили Якутскому УГМС, но менять цифровое обозначение на принятую в Главном управлении гидрометеослужбы географическую привязку к месту нахождения станции не стали. Скорее всего, не захотели вносить путаницу, ведь обозначенная цифрой станция в сводках уже давно была на слуху как «Пятерочка». К тому же в ЯУГМС считали станцию временной в своем подчинении. И действительно, в конце войны с закрытием КВТ (Красноярской воздушной трассы) работа бывшей дальстроевской ТДС, участвующей в метеорологическом обеспечении перелетов боевых самолетов, потеряла первостепенное значение. В сорок шестом ее, как многие метео на трассе, «демобилизовали», переводя в режим работ мирного времени. В тот же год сократили штатный состав и изменили программу наблюдений, переведя ТДС в режим работы гидрометеопоста.
Встретила Эдика, словно сына, вернувшегося в родной дом, семейная пара, что осталась работать здесь в сорок шестом. Живя дружно, подобно счастливой семье, они вместе безвыездно проработали девять лет. И вот два года назад Эдик осиротел. Начальник ТДС и его жена техник-гидрометеоролог сорвались с насиженного места, обидевшись на хрущевские преобразования северных льгот. На смену им прислали по распределению выпускников Иркутского ГМТ – опять же семейную пару молодоженов. А Эдика, назначив новым начальником, выпроводили в отпуск за два года, предоставив ему почти четыре месяца безделия. За остальные неиспользованные отпуска выплатили компенсацию, едва поместившуюся в рюкзаке.
На почте районного городка, куда Эдик пришел обменять объемную наличность на аккредитивы Сбербанка, эффектная Нелли Абрамовна, выписывая ценные бумаги, сказала полушутливо: «Вы, Эдуард Васильевич, самый завидный жених, не будь я замужем, напросилась бы к Вам в жены!» - «Да что же завидного во мне Вы нашли?» - простодушно удивился Эдик. «Отпускные мужа я за пять минут пересчитываю, а Ваши вот уже целый час!» - смеясь холодными глазами, ответила женщина, и уже вдогонку, когда Эдик взялся за дверную ручку, напутствовала: «Эдуард, привезите жену из отпуска. Поищите неизбалованную, медовую жизнь проживете в тайге. Никто в семью лезть не будет!»
Напутствие Нелли Абрамовны неожиданно осуществилось на берегу Черного моря. Эдик, не стесненный деньгами, впервые наслаждаясь жизнью беззаботного курортника, отдыхал по полной программе. Днем отсыпался в одноместном номере с открытой на море лоджией, а с вечера до утра танцы, рестораны и променад по приморской набережной то с одной, то с другой веселой подружкой. Вел он себя, как ненасытный гурман на восточном базаре – перепробовал не один «экзотический фрукт», пока сам не оказался проглоченным роскошной южной женщиной с миндалевидными глазами и гривой иссиня-черных волос. Натиск был столь стремительный и бурный, что Эдик вернулся на ТДС с молодой женой и приданным, с трудом поместившимся в двух солидных чемоданах. Не считая шелкового абажура с плетеной бахромой в руках Татьяны.
По возвращению его ждали новости. Хорошая – за лето в силовом балке заменили маломощную «абэшку» на новый пятикиловаттный дизель-генератор воздушного охлаждения и теперь зарядку аккумуляторов и освещение помещений стало возможным осуществлять одновременно. Плохая – увольнялись молодожены, у них вот-вот должен был появиться первенец, и они с нетерпением ждали возвращения Эдика из отпуска. Напряженно ждало и начальство, ситуация сложилась патовая – смены молодым спецам нет, а удерживать их оно не могло, как не могло и изменить режим наблюдений гидрометеопоста. Возвращение Эдика с молодой женой было как никогда кстати. Южанку без лишней волокиты оформили младшим техником-метеорологом, оставив прежние четыре срока метеонаблюдений. Все стороны были удовлетворены: молодые улетели рожать на материк, обещая через год вернуться, Эдик пристроил на работу жену – лишняя копейка не помешает, а начальство облегченно вздохнуло, вопрос с кадрами отпал сам собой. К тому же, у Эдика с Татьяной появилась возможность один на один с экстремальными условиями проверить свои чувства.
Зима пролетела как один праздничный день. Южанка не переставала удивляться трескучим морозам, глубоким снегам и безоблачному небу. Жилую половину пятистенного здания метеостанции она по своему представлению о таежной роскоши и семейном уюте украсила так, что Эдик невольно морщил нос. Медвежьи шкуры, рога изюбра и сохатого, чучела глухарей и уток в весеннем оперении, препарированные головы волков и росомах с оскаленными пастями, все, что пылилось в закутках, она, вычистив, расстелила на полу и развесила на стенах. На окнах, отродясь не имевших даже простых занавесок, появились тяжелые расписные шторы, а голую электролампочку, одинокой грушей висевшую под потолком, накрыла большим красным абажуром с желтой бахромой. Одно только не дал тронуть Татьяне Эдик – большой стеллаж в углу с книгами, бережно хранимыми предыдущими сменами с первых лет организации метеостанции.
Подступаясь к стеллажу, южанка намеревалась, застелив полки кружевными салфетками, заставить их гипсовыми фигурками кошечек, слоников и всякой другой мещанской дребеденью, извлеченной из бездонных чемоданов с приданым. Ну а книги собиралась свалить в кучу где-нибудь на чердаке. Даже после того, как муж с гордостью показал раритетные издания, Татьяна так и не открыла ни одной книжки. Обилие шерстяной и пернатой рухляди в некогда просторной и светлой половине дома скоро стало угнетать Эдика, но любя и уважая жену, он терпеливо помогал ей постоянно что-нибудь перевешивать, перебивать и переставлять. Вторым любимым занятием южанки была кулинария. За всю жизнь Эдик не ел таких блюд из дичины, запивая их темно-рубиновым вином из голубицы. Налима, которым всю зиму с перловой кашей питался Пират, Эдик просто не узнал в ароматных рыбных котлетах, приправленных восточными специями. Первое время, садясь за стол, он с большим желанием поглощал чудесную стряпню, но уже через месяц откровенно скучал по незатейливой пище. От разносолов жены на теле появился жирок, а сил и выносливости, так необходимых для работы в этих местах, даже поубавилось. Южанка с присущим ей темпераментом обижалась, когда он утром, не притронувшись к изысканным блюдам, уминал большой кусок отварного мяса с луком и хлебом, и до вечера уходил с головой в дела, а дел для одного было много.
Кроме четырех сроков наблюдений на метеоплощадке и гидрологическом створе, подготовки сводки и передачи ее радиосвязью, на его плечах лежало жизнеобеспечение метеостанции со всем ее оборудованием. Дрова, вода, топка печей, а их было по одной в каждой половине дома, еще одна в силовом балке и одна в бане. Печи в доме протапливались по якутской зиме утром и вечером. Баню, хоть и грели один раз в неделю, но дров не жалели, иначе не попариться, ни нагреть горячей воды для стирки. В дизельной печь-каменку, выходившую топкой наружу, топили по необходимости. Обычно при морозах за сорок ее растапливали часа за четыре до запуска «дэски». Держать на прогреве вхолостую работающий дизель не позволяли пять кубов солярки, завозимой раз в два года по тракторному зимнику в четыреста верст. А заготовку топлива для печей ограничивали лишь собственные возможности, поэтому раз в месяц Эдик разогревал «дэтэшку» и отправлялся на нем сразу же после утренней радиосвязи за пять верст, к старой гари. На то, чтобы свалить, обрезать и притащить хлысты, уходил весь световой день. Больше двух хлыстов маломощный трактор утянуть не мог. При полном же штате работников на станции заготовка дров не была такой обременительной. Ее обычно делали один раз, натаскав за неделю хлыстов на всю зиму.
Помимо основных дел метеорологи вынужденно занимались заготовкой свежих продуктов – рыбы и мяса, а летом еще и ягод, грибов, кедровых орешков и разных таежных сборов для чая и бани. В первую с женой зимовку Эдик, из-за свалившихся на него забот, так и не смог пополнить лабаз свежанинкой. К апрелю закончилась сохатина, а рыбу, хоть и была замороженной во льду, за зиму высушило так, что стала она годной только на корм собаке. Оставшиеся два ящика тушенки должно было хватить до нового подвоза продуктов. Но по опыту прошлых лет – планируемый на середину мая вертолет по непредвиденным причинам мог прилететь когда угодно. Иногда задерживаясь на месяц и больше. И Эдик, следуя поговорке: «На дядю надейся, а сам не плошай!» – решил подстраховаться, сбегать наудачу за свежим мясом впрок. Из года в год в пяти верстах вниз по реке в пойму, заросшую чапыжником, в предутренние часы выходили кормиться сохатые. Иногда с предгорий туда же спускались красавцы изюбры. Трехлинейка с пристрелянным оптическим прицелом и патронами с тяжелой пулей позволяла убойно бить метров на пятьсот. Главное, дожидаясь зверя, не подшуметь в скрадке. Через неделю, нарубив в запас дров и убедившись, что после многократных повторов жена сможет самостоятельно пускать и глушить «ДЭСку», он под вечер убежал на лыжах к засидке. О пропущенных передачах сводок погоды не беспокоился. По заведенному порядку невыход в эфир всегда списывался на непреодолимые причины.
Татьяна провожала Эдика, как на войну, даже расплакалась у него на груди. Тронутый до глубины души искренними причитаниями он, весь переполняясь любовью, нежно гладил ее по голове и говорил приглушенно: «Дуреха, да это же обычное дело. Иду, как в магазин!» «Ага, а ружье зачем?!», всхлипывая, она ставила его своим вопросом в тупик. «Да как же я зверя добуду?» – недоумевая, он вытирал заскорузлой ладонью слезинки на ее щеках. – «Сам же он шкуру с себя не снимет и стегно на котлеты не отдаст!» – уже смеясь, он тормошил жену за плечи. Она, улыбаясь сквозь слезы, стукала его кулачком в грудь и говорила: «У, вредный, а зачем спальник с собой берешь! С кем там спать будешь?» «С трехлинейкой родной буду обниматься!» – веселился Эдик. Жена, успокаиваясь, напутствовала его еще какой-то несуразицей, но Эдик, уже не обращая на это внимания, чмокнул ее в лоб и встал на лыжи. Пират, было, забежал наперед хозяина, но после короткой команды: «На место!» - обиженно развернув бублик хвоста и не оглядываясь, затрусил к сеням. Скатившись под горку на лед, прикрытый порошей, Эдик накатным шагом заскользил вниз по реке, таща на буксире волокушу.
Охота оказалась удачной, даже очень, хотя поначалу грозила быть пустой. Скрадок, небольшой сруб с плоской крышей, укрыло снегом вровень с другими сугробами, так что Эдик чуть было не прошел мимо. Выйдя к разбитой ударом молнии лиственнице, он не без труда разглядел стенку сруба с прямоугольником дощатой дверцы под нахлобученной снеговой шапкой. В скрадок нужно было заходить только с этой стороны, иначе излишнее топтание в поисках скрадка могло насторожить зверя, и он вышел бы на кормежку в другом месте. Устроившись в засидке, Эдик внимательно осмотрел окрест. Свежих набродов не было, а старые, занесенные весенними метелями, едва угадывались. Похоже, зверь уже откочевал в хвойно-лиственные урманы, где и корм не под снегом, и наст рыхловат. Раздумывая, что делать дальше, он бесцельно рассматривал через оптику прицела опушку и возвышающиеся над тайгой останцы, как вдруг цепкий глаз уловил движение в густом подлеске. Возбуждение жаркой волной пробежало по телу, в размытом тенями контуре зверя Эдик углядел светлые подпалины зада изюбра. Поведя стволом вправо и вверх, он уткнулся перекрестием в шею чуть ниже головы с шишаками отрастающих пантов. До зверя было не больше двухсот метров. Затвор, мягко скользнув, дослал патрон, палец плавно потянул спусковой крючок, трехлинейка сухо треснула и ощутимо толкнула в плечо. Немигающим взглядом Эдик видел, пуля, ударив под основание головы, будто раздула правильным кружочком густую шерсть на шее. Мгновение, и то, что до этого казалось призрачной тенью, плавно осело вниз. Добытый матерый зверь потянул килограмм на двести. Эдик вытянул его на метеостанцию частями за пять ходок.
В конце апреля задули теплые ветра. Блеклый, в размытой пелене туч, небосвод превратился в ярко-голубой купол с белоснежными клочкастыми облаками. Снег в тайге стал оседать, выдавливая из-под себя талую воду. Ледяной панцирь реки прорисовался куполами и впадинами – результат зимних разливов наледи. Во впадинах стала собираться вешняя вода, образуя озерки, на которых Эдик, прячась за ледяными холмами, выборочно бил селезней. С каждой ночью морозы слабели и прибывающая вода, переливаясь через края, пошла верховодкой, размывая лед до каменистого дна реки. Навстречу верховодке снизу устремились подрусловые воды, всю зиму сжимаемые тисками пятидесятиградусных морозов. Река срывала припайный лед, нагромождая его в заторы. Накопив силы перед ледяной плотиной, рушила ее, чтобы ударить уже весомой волной в следующую нижнюю преграду. И так, толчками прокладывая себе дорогу, надуваясь все возрастающим потоком, питаемым бесчисленным количеством ручейков – живчиками Весны, Учур катил свои воды к Алдану.
Короткая северная весна за две недели, растопив глубокие снега, бурно согнала по ручьям и рекам потоки талых вод и дня за три распустила на лиственницах нежной зелени пахучую иглицу. У южанки, семь месяцев не отходившей от здания метеостанции дальше уличного туалета, проснулся интерес к окружающему миру и своим нехитрым обязанностям наблюдателя. Конец зимних обременительных работ, свалившихся на одни плечи, помощь жены и дурман весны взметнули силы Эдика. Горячая южная женщина таяла от любовных утех и счастья, одаривая взамен таежного бирюка такой нежностью и заботой, что Эдику порой казалось, что он не в таежном краю, а в райских кущах. Их семейная жизнь, как река весной, смыв с галечных кос прошлогодние коряги и топляки, входила в свое русло чистой прозрачной струей, но бурный весенний поток, смывая старые преграды, подмывает берега, обнажая корни новых проблем.
В середине июня прилетел первый с начала года и, похоже, единственный до осенних затяжных дождей, вертолет. Наступившее засушливое лето обещало бескормицу в тайге. А рожденная от сухих гроз огненная стихия уже начала слизывать жарким языком заросли кедрового стланика, пары смолы которого образовывали в узких глухих распадках горючую смесь, вспыхивающую от малейшей искры. Запах гари еще не ощущался, но в вышине ее пелена уже гасила солнечный свет. Ослепительный диск солнца тускнел и наливался краснотой. В иные дни солнечный свет рассеивался так, что тени от предметов размывались до еле заметных сгустков. Пройдет еще неделя и метеостанцию, в окружении трех хребтов, окончательно отрежет дымовой завесой. Наступят дни, когда санитарный борт даже с летчиком-асом за штурвалом сюда не сможет пробиться. Предвидя это, Управление загрузило вертолет под самую завязку, не забыв про специи и пряности по заявке южанки.
Для Эдика оказаться в задымленной близкими пожарами тайге, отрезанным от помощи, было обычным делом и, кроме озабоченности, что надо обновить противопожарную расчистку вокруг станции, его ничто не беспокоило. Татьяна же, напротив, когда уразумела из разговора мужа с
летчиком, что им грозит, ударилась в отчаянную панику. Эдик, не ожидавший от нее таких эмоций по, как ему казалось, пустякам, вначале оторопело смотрел и слушал, потом махнул в досаде рукой и ушел к рации – нужно было подтвердить получение груза. Ах, если бы он тогда ее выслушал и успокоил, никакая бы трещинка не пролегла между ними!
Эдик, терзаемый мыслью о невозможности исправить в прошлом свою ошибку, нервно затоптался по хрусткому льду забереги, от чего легкое снежное покрово распушилось в стороны. Побеспокоенный Пират поднялся и, расставив в стороны лапы, затряс рыже-серой шубой от загривка до хвоста, освобождаясь от снежного намета, посмотрел на хозяина, как бы спрашивая: «Ну, долго мы тут
без дела торчать будем?» Не получив ответа, развернулся и занося чуток в сторону зад, затрусил к метеостанции. Проводив его поворотом головы, Эдик вновь развернулся к реке. Нижняя граница облачности поднялась над горизонтом. Стало светлее. Северный ветер оборвал снеговые космы у туч и, сбив их в темно-серые валы, погнал к югу, но здесь, внизу его порывы не трогали гладь реки, лишь только легким дыханием зимы холодили лицо. Опустив взгляд на улово, Эдик подумал: «Вода, как душа человека, бывает разной. Одна – грязная, мутная, отражая безоблачную синь, издали кажется прекрасной. Вторая - хрустально-прозрачная, так, что видны песчинки на глубине, даже вблизи при недостатке света – темна и бездонна».
Уходить от реки не хотелось, ее потоки врачевали, усмиряли боль новых воспоминаний, обмывали их и уносили в безвременную даль.
Помирила их неожиданно тогда медвежья семья. Эдик, закончив передавать сводку, потягивался, откинувшись на спинку стула, когда пронзительные крики жены сорвали его с места. Опрокидывая стул, он выскочил из-за стола и, сорвав с гвоздя висевший в простенке карабин, кинулся к выходу. На пороге сеней мимо него маленьким смерчем пронеслась полнеющая Татьяна, при этом она не переставала вскрикивать, как судовая сирена в тумане. Дослав патрон в патронник, Эдик, готовый каждую секунду вскинуть карабин, вышел на крыльцо. На нижней широкой ступени со свисающим из открытой пасти дергающимся языком, спокойно полулежал стареющий Пират. Он только поднял голову и очень умными глазами посмотрел на хозяина, стоящего в трусах и тапочках с карабином наизготовку. Кобель, разумеется, слышал клацанье затвора, но одежда человека не давала повода вскочить на все четыре лапы и, пританцовывая, тыкаться носом в штанины, пахнущие багульником, дымом и тревожно-радостным запахом добычи. Недоумевая, Эдик спустился с крыльца и, обойдя угол дома, вышел на пологий спуск к реке. Пират, слегка помедлив, тяжело встал на тронутые ревматизмом ноги и зарысил следом.
На противоположном берегу обмелевшего Учура резвилось три медвежонка. Было видно как они, смешно поджимая зад и отталкиваясь всеми четырьмя лапами, отчего мелкая галька, как вода, разлеталась брызгами, угорело носились по обнажившейся отмели, в центре которой сидел пестун. «Нянька» восседал на заднице, развалив задние лапы в стороны, и крутил вслед за шалопаями башкой с отвисшей нижней губой. Медведица, солидная «дама в шубе», полулежала выше на кромке невысокого уступа и только иногда поворачивала рыжевато-бурую огромную башку в сторону шумной возни медвежат. На появление Эдика и собаки медведица никак не отреагировала, продолжая лежать в позе сфинкса. От ее внушительной туши исходила уверенность в - праве находиться со своим семейством на этом месте. Как-никак, это ее дом, а на той стороне реки гости. Медвежата, перестав гоняться, друг за другом, подбежали к кромке воды и все трое, привстав на задние лапы, насторожили уши. Пестун, как и медведица, не обращая внимания на противоположный берег, не спеша зашел в воду, погрузил рыло до самых ушей и, вытащив кусок обломанной ветки, вынес его на сухое. Медвежата тут же кинулись к черной кривой палке и затеяли из-за нее смешную потасовку.
Поняв причину переполоха, Эдик оттянул голову бойка затвора и, повернув ее, плавно спустил пружину, оставляя патрон в стволе. Пират глухо, как бы нутром, басовито гавкнул и с видом напрасно потревоженного сторожа затрусил в тень, прячась от начинающего припекать солнышка. Эту медведицу они хорошо знали. Вот уже лет пять она прежде, чем уйти на спаривание с «безухим» приводила на тот берег, как на показ, свое семейство и оставляла его дней на десять под присмотром пестуна. Все это время «нянька» с медвежатами держались в десяти километрах вверх по течению в районе безымянного ключа, заваленного буреломом и смытыми лесинами. Завал высотой в три, четыре метра из переплетенных суковатых стволов тянулся по густо заросшему березово-ольховым мелколесьем распадку на добрую версту. Лучшего места укрыться от опасности и прокормиться для «малолеток» было не найти. Вернувшегося в дом Эдика Татьяна встретила градом сумбурных вопросов: «Ты их прогнал?! Их так много! А почему медведи бегают и кусают друг друга? Они голодные? А почему ты не стрелял? А где Пират, его медведи съели!?»
Эдик, повесив карабин, притянул к себе жену и, целуя в лоб, добродушно посмеиваясь, отвечал: «Мамашу ты и не заметила! Она выше на закрайке обрывчика лежала, а то испугалась бы еще больше! Это Машка, соседка наша, детвору привела показать. У нее скоро свадьба, вот она их с «нянькой»
неподалеку то и оставит. А стрелять медведицу с медвежатами грешно! Пират твой в тенечке дрыхнет. Давай, лапушка, ставь обед на стол, а я на площадку прогуляюсь».
Постепенно южная женщина вживалась в суровый, откровенно честный и чистый мир, и он ей нравился все больше и больше. Но иногда ее прошлую жизнь, полную пьянящим весельем курортного городка, беззаботную и страстную, напоминала пойманная радиоволной знакомая мелодия популярной
песенки, что день и ночь когда-то лилась из окон и дверей ресторанов и кафе, под ритм которой дергались или, прижимаясь, топтались на танцплощадках пары. Тогда она начинала реветь навзрыд и убегала за перегородку в спальню. Помогал ей выйти из эмоционального срыва Пират. Он в такие минуты всегда находил ее. Ненавязчиво тыкался носом в колени, лизал горячим языком ладошку и ложился у ног. Южанка трепала пса за густой загривок, вспоминала шевелюру мужа, его крепкие руки и щемящая теплота, вытесняя хандру, наполняла ее сердце. И вот уже над метеостанцией витали ароматы южно-русской кухни, и звучала та же песня, но пела ее с легким украинским акцентом уже сама Татьяна, при этом, нисколько не тоскуя по прошлому. Но на беду, вслед за снесенной юго-восточными ветрами дымной пелены, последовали события, не давшие ей времени окончательно уверовать в выбранный ею путь.
В начале июля из Управления пришла РД (радиограмма), в которой говорилось, что из Нагорного по Гонаму в Учур до Чагды пошла сплавом группа туристов в двенадцать человек. Предписывалось, соблюдая требования режимного объекта, принять их на дневку, в экстренном случае, если надо, оказать помощь и радировать дату их выхода в сторону Чагды. По этому сложному маршруту сплавлялись только кандидаты и мастера водного туризма, поэтому уже через пятнадцать дней группа без происшествий достигла метеостанции.
Южанка, узнав, что будут гости из самого Ленинграда (С. Петербурга), все эти дни основательно готовилась к встрече. Первым делом она выскоблила внутри всю баню. После ее работы Эдик с удивлением обнаружил первозданный янтарный цвет у стен и кремовые оттенки топленого молока у полка с лавами. Затем она взялась за жилую часть метеостанции, перетряхнув ее на новый лад. Эдик между наблюдениями за погодой вкалывал под ее руководством, как черная рабсила. В конце концов, он не выдержал, и взмолился - отпустить за свежей рыбкой для слабого посола. Жена не возражала. «Милый, мне надо штук пять ленков по полтора-два килограмма. Крупнее не надо! Еще хариуса, но этого только крупного» - напутствовала она собирающегося на рыбалку мужа. Эдик, посмеиваясь в душе, с серьезным видом сказал ей: «Знаешь, когда я поставлю сеть, то громко, очень громко крикну над ней, какая рыба может ловиться, а какая пусть подождет до следующего раза». Жена с недоверием посмотрела на него, потом неожиданно обескуражила его вопросом: «А что, рыба по-русски понимает, она же в Якутии живет!?» На что он, сохраняя невозмутимость, ответил: « Конечно, на метеостанции ведь все по-русски говорят, она и выучила язык». Южанка, разыгрывая «дурочку», уточнила: «Она и материться умеет?» – Эдик, было, открыл рот, но жена закончила фразу – «Тогда она должна послать тебя куда подальше, чтоб не орал над ухом!». Эдик не выдержал, расхохотался, жена его переиграла.
В сетку, что Эдик кинул в яму за перекатом, сел только один некрупный ленок и килограмма три «морсовика» - темного хариуса, улов не богатый для угощения, но зато поздним вечером того же дня прямо напротив метеостанции на улове он на «мыша» взял пятикилограммового таймешонка. Жена, присутствующая при вываживании «речного тигра», болела, как заправский фанат. Уже потом, когда они шли от реки с трофеем, Эдик не удержался и пошутил: «Ты кричала по-украински, а рыбина этот язык еще не знает, вот он и не хотел вылезать на берег!» - В ответ жена, смеясь, заметила: «А если бы знал, то обязательно сбежал бы от тебя. Ведь я его рецептом ухи по-киевски заманивала!»
Смеясь и дурачась, они шли вверх к темнеющему на фоне догорающего заката зданию. Через полчаса Эдик, запустив ДЭС (электростанцию), будет «колдовать» на метеоплощадке, а южанка готовить ужин. Пират трусил впереди, обнюхивая по собачьей привычке кустики и бугорки. Наступала последняя ночь их семейного счастья…
Туристы объявились на следующий день ближе к обеду. Шумные веселые мужчины с обрастающими разномастной щетиной физиономиями и три женщины в цветных откровенных купальниках, благо кровопийц, третьи сутки не стихающий, порывистый ветер прогнал с открытого речного пространства. Пока они таборились, устанавливая свои брезентовые шатры, Эдик, взяв в помощь двух парней, начал готовить баню. Татьяна не бегала и не суетилась, она порхала в своем шикарном платье, надеваемом когда-то для прогулок по приморским аллеям. Все без исключения, даже полуобнаженные туристки, откровенно и громко восклицали, что увидеть такую женщину в таежной дыре они никак не ожидали. Через три часа, отпаренные березовыми вениками, гости уминали уху по-киевски и тушеную изюбрятину «по-учурски» – рецепту самой хозяйки. Поток хвалебных эпитетов и лестных сожалений, что такой дар скрывает якутская глухомань, обрушился на вскруженную головку южанки. Она даже украдкой всплакнула, забегая в летнюю кухню за добавкой для гостей.
Ленинградцы не стали задерживаться. Рано утром, свернув свои палатки и тепло распрощавшись с хозяевами, они ушли вниз по реке к далекой еще Чагде, оставив в память о себе: Эдику – набор блесен, Татьяне – бусы из янтаря и свои адреса, приглашая в гости, как будут таежные отшельники в отпуске.
Прошла неделя, а глаза у южанки не просыхали. Все попытки Эдика вернуть ей былую жизнерадостность, вызывали еще более горькие рыдания, при этом она ничего не говорила, просто плакала утром, днем и ночью. Пират, покрутившись у ее ног два дня, больше не подбегал. Жара стояла сумасшедшая, и он пропадал на реке, зайдя выше брюха в воду. А тем временем тайга горела. Низовые
пожары подогревали воздушную толщу над собой. Нагретый воздух устремлялся в верхние слои, а на его место сваливался холодный. Поднимался ветер, раздувая огонь, жаркие языки облизывали пересушенную хвою, та вспыхивала с треском, летели искры, горящие веточки, огненный фронт ширился. Порывы ветра бросали его на новые лесины и вот уже ревущее пламя, отрываясь от
породившего его низовика, со скоростью курьерского поезда мчалось верховым палом по обреченным соснам, лиственницам и кедровому стланику. Наступили дни, когда солнечный диск полностью закрыла удушливая гарь. Тайга корчилась в огне и чернела пожарищами, а в сердце южанки та маленькая трещинка, что не залечил Эдик, разрастаясь, отравляла ей разум горькими воспоминаниями невозвратного прошлого. При одной мысли, что она такая красивая и талантливая прозябает в глуши, что она могла бы стать знаменитостью столичного ресторана, накатывались слезы, и всепоглощающая жалость к себе сжимала сердце. Любовь к мужу постепенно вытеснялась обидой, а мрачная тайга, затянутая плотной удушливой гарью и монотонность будней метеостанции с раздражающим писком «морзянки» - вызывали непреодолимое желание бежать из плена иллюзий счастливой жизни с милым в шалаше.
Весь август от близких пожаров было трудно дышать. От сизого дыма першило в горле, и слезились глаза, а метеоплощадка в тридцати метрах от дома еле- еле просматривались. Термометры днем показывали цифру тридцать пять, ночью спиртовой и ртутный столбики падали до пяти градусов, но высушенный воздух не серебрил росой кусты. Радиоволны днем не проходили, и только глубокой ночью за стеной в радиорубке пела «морзянка».
Эдик почернел и осунулся. Спал он теперь во второй половине дома, поставив раскладушку между столом обработки и стационарным барометр-анероидом, а так как метеонаблюдения свелись до минимума, то в освободившееся время он глушил себя работой. Валил лес, расширяя охранную полосу от верхового огня. Сваленные деревья раскряжевывал на деловую древесину и вершинник на дрова, трелевал и складывал в штабель. Вывалив и убрав лес, пропахал по периметру еще две минерализованные борозды. Трактор, тьфу, тьфу на него, не подводил. Закончив с этой тяжелой работой, взялся за строительство нового ледника. У старого, построенного еще в военные годы, подгнил накат, и залило приямок. Труд каторжный для одного, но Эдик ушел в него, как в запой, стараясь выбить из памяти обжигающие тоской глаза жены. А южанка все это время, молча, готовила еду, ставила на стол, убирала, мыла посуду и, свернувшись калачиком, лежала, отвернувшись к стене....
(окончание следует)
