смысла. За ночь реликтовая пройдоха могла поживиться утятиной не раз. В остроте чутья ей нет равных, а коль она все еще крутится рядом с табором, значит, утки лежат на месте. Вот осветлеет, тогда и станет понятно, обворовала она его или нет. Успокоенный первыми же пришедшими на ум доводами он вернулся к костру. Мысль о том, что росомаха могла подойти к табору по другой причине его уже не занимала. Но ведь что-то же все- таки заставило ее побороть страх перед человеком....
Положив на тлеющие угли принесенную чурку, Леший машинально потянулся к куртке за сигаретами. Не найдя в кармане привычной пачки вздохнул и, перегибаясь через лежак, достал из рюкзака жестяную баночку с леденцами. Вот уже год, по настоянию жены пытаясь бросить курить, он сосал эти долгоиграющие конфетки. Помогало монпасье мало. Пока причмокивал и глотал вязкую слюну, забывал о сигарете. Но ночью у костра так и подмывало затянуться табачным дымком. Встряхнув над ухом плоской кругляшкой, как бы проверяя, много ли еще осталось леденцов, он открыл крышку и, не считая, сыпанул цветную дребедень в ладонь. Закинув в рот всю горсть, Леший медленно перекатывая языком постукивающие по зубам леденцы, засмотрелся на бесшумно облизывающие бока чурки язычки пламени. Про сигареты в бутылке он не забыл, но посчитал себя не вправе отнять, возможно, последнюю радость у другого.
Тем временем, засвеченный пламенем костра рассвет уже вовсю хозяйничал. В полумраке наступающего утра густой подлесок как будто отодвинулся от табора, открыв стволы кряжистых лесин. А контуры сопок четко прорисовали границу между светлеющим небосводом и продолжающей кутаться в сумрачное покрывало тайгой. И если ночь все еще находила себе пристанище в глубоких распадках, то на востоке наступающий день уже румянил небо утренней зарей. С каждой минутой ширясь, как степной пожар, она вскоре охватила полнеба. Постоянно меняя краски от бледно-розового до карминно-красного заря, наконец, уступила место солнцу. Еще невидимое из-за гряды сопок светило тут же, словно калеными стрелами пронзило своими лучами облака над горизонтом. А хиус, всю ночь дремавший в непролазной чаще, робко тронул легкой рябью зеркало широкого улова. Пробежал по веткам молодых листвянок, осыпая золото осени. И наконец, осмелев, погнал над речкой стылый холодок тумана.
Поеживаясь от свежака, Леший подходя к речке не стал спускаться по наторенной тропинке, а спрыгнул с высокого закрайка на уплотненный отступившим потоком галечник и, хватаясь за пронзенное тягучей болью колено, с выдохом присел. Переведя дыхание, выпрямился, постоял и уже осторожно присел несколько раз. Колено лишь болезненно щелкнуло в ответ. Помассировав сустав, и уже не обращая внимания на болезненные ощущения, он принялся сматывать поставленные с вечера закидушки. На всех трех сидели на тройниках любители потрохов ленка крупные налимы. Отвлеченный возней с выворачивающимися из рук рыбинами Леший до поры до времени забыл и об ушибленном колене и о росомахе. И даже против обыкновения не особо присматривался к приметам наступающего дня.
Между тем погода стремительно менялась. С северо-востока, гася солнечный свет, как неотвратимая беда, надвигался фронт слоисто-кучевой облачности. Еще разрозненный в ближнем эшелоне на отдельные клочкастые тучи, ближе к горизонту он уже клубился темно-серыми пухляками, под завязку наполненными снежными хлопьями. Но, как часто бывает, холодные массы воздуха, столкнувшись с прогретыми, закрутили круговерть. И пока он возился с рыбой тучи, хоть и затянули окончательно небосвод, но уже не грозили скорым снегопадом и кое-где разошлись в прогалинах. Похоже, осень передумала добавлять белизны к своему пестрому наряду. И даже показалось, вот-вот улыбнется синевою в разрывах облаков. Тайга же, наоборот, в ожидании очередного каприза взбалмошной девицы насупилась и тяжело и утробно задышала верховыми ветрами. Помрачнела и речка. Она точно знала, этой ночью снегопад забьет салом ее улова и оденет в белые ризы берега. А через две недели ударят морозы и надолго упрячут в ледяную темницу. Еще утром, радуясь солнцу, речка играла его зайчиками на перекатах, а сейчас печалясь, туманилась свинцовым зеркалом меж угрюмых берегов.
Тщательно отмыв руки от рыбной слизи, Леший разделся до пояса и, фыркая, что тебе сохатый, долго плескался, зайдя до кромки голенищ в воду. Обсыхая на ветру, стоял, широко раскинув руки, дышал глубоко и шумно, точно кузнечные меха. А когда тело,
продрогнув, запросило движение, энергично размахивая руками, закрутил волосатым торсом. Бодрый от водной процедуры и разгоряченный от сделанной зарядки быстро оделся и, подхватив чайник и тяжелый кукан с рыбой, поспешил к костру. Подвесив над жаром посудину, не задерживаясь, проворно зашагал к схрону за утками. Дичь, как и предполагал, лежала в таежном холодильнике не тронутой. Едва мелькнувшее недоумение, зачем же все-таки росомаха подходила к табору тут же исчезло. Вытесненная сборами в дорогу мысль так и не зацепилась в сознании....
Завтракал как всегда плотно, так чтобы без дозаправки протянуть до вечера. Собирая рюкзак, отложил в освободившийся мешочек из-под сухарей непочатую пачку чая и одну из двух банок сгущенки. Затянул шнурок на горловине и подвесил свой отдарок на жердь под навес. По опыту таежника зная: кому-то его дар обязательно достанется, если не человеку, то медведю или той же росомахе. Костер заливал тщательно, несколько раз спускаясь к речке за водой. Когда угли перестали парить, надел чайник не на рогулину таганка, а на воткнутую между бревен лежака тычку. Скоро зима навалит снега, а здесь под навесом его будет легче найти. И уже привычно горбясь под тяжестью рюкзака, окинул напоследок взглядом табор, проверяя, все ли прибрал, ничего не забыл. Спустился к речке, ставшей ниже Ычыгынкана намного полноводней и, срезая пока еще по мелким шиверам кривуны, слегка прихрамывая, зашагал в низовье речки. В этот день Лешему предстояло пройти всего-то ничего, каких-то пятнадцать верст. И если повезет, заночевать в преддверии снегопада не у костра, а в охотничьей избушке. А вот стоит ли еще зимовье на косогоре в устье небольшого, заваленного курумником ручья он узнает, когда пройдет эти тайгою мерянные версты.
Чем дальше он уходил от приютившего на ночь табора, тем выше вздымались сопки, сходясь крутыми склонами почти к самому руслу реки. При низкой облачности теснина, поросшая теперь уже вся темнохвойным ельником, напоминала обиталище таежной нежити. Отчего любое движение веток в гнетущей тишине безветрия заставляло напряженно всматриваться в чащобник. Иногда даже начинало казаться, из чащи опять пялятся мерцающие глаза росомахи. Но стоило моргнуть и воображаемое видение исчезало. Однако Леонид не был бы Лешим, позабавив себя от скуки одиночества придумками, он вновь настроился на лад добытчика. И примерно за версту до намеченного места ночлега, по обыкновению скрадывая пространство за поворотом, все-таки повстречал живое существо. На круто уходящей в воду галечной косе стоял сохатый и смотрел темными глазищами в его сторону. Матерый зверь от кончиков разлапистых рогов до седых подпалин на гачах задних ног – само воплощение могучей стати, едва заметно стриг ушами.
В другое время для пропитания работяг своей партии Леший без промедления всадил бы зверю две пули ниже горба, но куда ему сейчас столько мяса – ни съесть, ни унести. Выпрямляясь, он закинул ружье на плечо и, выйдя из-за елок на чистое место, встал, широко расставив ноги. Сохатый, явно только сейчас разглядевший человека, слегка присев на зад, скакнул как стоял, вперед до половины речки и вторым прыжком, увлекая за собой потоки воды, выскочил на противоположный берег. Еще секунда и ветки елей сомкнулись за темной, почти черной тушей. Отдаленно несколько раз громко хрустнуло, и вновь воцарилась прямо таки осязаемая тишина. А между тем вершины сопок все плотнее затягивало серое одеяло облаков. И влажный хиус гнал с верховий вниз по долине моросящую теплынь. Не иначе, осень все же решила побаловаться снежком. Припадая на больное колено, Леший прибавил шагу.
Ему повезло, зимовье все еще стояло на косогоре. Судя по молодым в пояс высотой листвянкам, обступившим стены и синеющим ягодами кустикам голубицы на омшелой крыше, оно давно уже стояло заброшенным. А отсутствие стекла в маленьком окошке и сорванная с петель дверь красноречиво говорили о посещении избушки лишь босоногим хозяином тайги. И хоть почерневший сруб зимовья и был уже частью сумрачной долины, но по-прежнему сохранял привязанность к человеку. Иначе чем объяснить то чувство, что испытал Леший, когда опираясь руками на дверной косяк, заглянул вовнутрь. В отличие от многих брошенных зимовий внутри этого все еще стояла железная печка с трубой, а вдоль короткой стены напротив входа желтели окантованными жердями добротные нары. И пахло не затхлой сыростью, а по-прежнему жильем. Знать у того, кто срубил зимовье, было чутье на доброе место у речки. Проникаясь уважением к неизвестному хозяину избушки, Леший, скинув с плеч рюкзак, повесил ружье на выступающую над входом потолочную балку и по обыкновению заглянул под свес крыши. Двуручная пила висела на деревянных колышках, вбитых в стенку, будто никогда и не покидала их. А вот топор, как и на предыдущем таборе, найти не удалось. Пришлось доставать из рюкзака свой маленький топорик и продираться вверх по распадку к чащобнику молодых лиственниц, подсыхающих на корню в плотном древостое. Выбрав деревца потоньше, чтобы не колоть чурки, свалил и на горбу стрелевал к зимовью. И по заведенному правилу - доводить начатое до конца, не присев на отдых, распустил хлысты на короткие, в размер топки, швырки. Закончив с заготовкой дров, развел напротив входа на выжженном когда-то во мху кострище костер и повесил вариться в котелке остатки оленины. А пока вода закипала, и варилось мясо, успел: и отдохнуть, и сложить под нары напиленные швырки.
Все то время, пока Леший гоношился у зимовья, осень (если она вообще существует, как незримый дух) сдерживала свой неуравновешенный нрав. Но стоило ему, прихватив соль, закидушки и горбовик с непотрошеной рыбой, спуститься к речке, взъерепенилась, словно ее муха какая укусила. Как в трубу загудела в верхотуре, завыла в распадках голодной звериной стаей и, срывая с лиственниц золотое убранство, заметалась по долине холодными порывами ветра. А когда, поставив в улово ниже впадающего в речку ручья, закидушки, он с подсоленной рыбой возвращался к костру, хлестко сыпанула крупой снежного заряда. Не дожидаясь следующего шквала, Леший торопливо выложил из котелка на столик в зимовье готовое мясо и, придвинув на жар костра смолистый корч, бегом спустился к речке за водой для чая. Поднимался назад по уже ослизлому косогору медленно, стараясь не расплескать полный котелок, при этом пыхтел как паровоз. Пар от дыхания не успевало относить ветром в сторону, он тут же оседал мелким бисером на отросшей щетине. Отчего, глядя со стороны, могло показаться: рыжая борода матерого мужика седеет прямо на глазах.
А осень, вот уж привереда, слегка добавив к своему красочному одеянию немного белизны, придержала снегопад, готовый, того гляди, одеть ее в зимнюю шубу. И уж совсем неожиданно раздвинула перед уходящим за горизонт солнцем тяжелый занавес лохматых туч. Леший, заворожено глядя с высоты косогора на преобразившуюся, словно от застенчивой улыбки доселе мрачную долину, забыл и о прогорающем костре и о постоянно ноющем колене. Вернула его к делам длинная дробь черного дятла и его протяжный крик, подхлестнувший приметой скорого ненастья поторапливаться. Навалив в костер валежин, он подвесил над огнем котелок и, спеша укрыться от непогоды, перебрался от кострища в зимовье. И уже здесь разобрал рюкзак. Консервы убрал под нары, сухари, заварку и последнюю банку сгущенки оставил на столике, а горбовик с рыбой и уток вынес наружу и подвесил под застрехой. Вернувшись в зимовье, расстелил на нарах подстилку из кукуя сохатого, в головах положил пустой рюкзак, а ружье с патронташем повесил над нарами на сохранившийся от хозяина кованый гвоздь.
Видно все же не зря желна, обманувшись прямо-таки весенней выходкой осени, запросил тоскливо: «пи-и-и-ть». Леший еще только собирался растапливать печку, а крупные снежинки, плавно кружась, уже накрывали белым облаком зимовье, распадок с говорливым ручьем на дне и долину речки, еще совсем недавно улыбающуюся вечернему солнцу. В воздухе посвежело настолько, что пар вновь заклубился изо рта. А ранние сумерки быстро сменились сумраком наступающей ночи. Огонь костра в дверном проеме засветился ярче, и стало видно на фоне языков пламени, как ходит ходуном котелок на длинной жерди таганка. Вода в нем давно уже кипела. Пригибаясь и втягивая голову в плечи от падающих за шиворот мохнатых снежинок, Леонид поспешил к костру. Засыпал в бурлящий вар полную жменю заварки и, накрыв еловой веткой парящий ароматом далекой Индии котелок, вернулся в зимовье. Ужинал, как и всегда, неторопливо. Смотрел в дверной проем на прогорающий костер, снежную круговерть и, уходя в себя, переносился то на берег моря, то в круг сидящих у костра геологов, но чаще в памяти всплывало лицо жены….
Спал, не занавешивая куском брезента, что всегда носил в рюкзаке, дверного проема. Зимовье, словно радуясь живой душе, обволакивало усталое тело теплотой печурки, мурлыкало в трубе и даже прослезилось каплями смолы на старых бревнах сруба в углу за печкой. Среди ночи проснулся от звенящей тишины за стенами избушки и прохлады, заползающей в незрячую глазницу окна и в хайло сорванной двери. Встал и по новой заложив печку полусырыми швырками, вышел под обвисшие от тяжести снега еловые лапы. Стоял, дожидаясь конца истока, вдыхая полной грудью свежесть ночи, и ни о чем не думал.
Во второй раз проснулся, когда рассвет уже заглянул в избушку. Не вылеживаясь, встал сразу, как только открыл глаза. Сбегал за избушку под елку, а возвращаясь, прихватил рыбу и уток, но в зимовье не занес, оставил снаружи у входа. Растопил печь, разделся до пояса и вышел умываться первым снегом. С прихлопыванием растерся ладонями, ахая от удовольствия на весь распадок. Одеваться не стал. Прихватив мешочек с солью, спустился с котелком к улову. Судя по растянутой вдоль береговой отмели толстой леске закидушек, налимы на всех трех заглотили приманку из требухи своих же собратьев и теперь, сидя на крючках, дожидались, когда и им сделают харакири. Затаенно радуясь удаче, вытянул аж пять пресноводных родственников трески и, не откладывая на вечер, тут же выпотрошил. Печенка и зачатки молоки и икры от солидных рыбин заняли почти половину котелка – вполне достаточно для сытного завтрака. Насаживая пойманную рыбу на кукан, чуть не упустил в воду самого крупного налима. Скользкий, как кусок мокрого мыла, он даже без кишок норовил вывернуться из рук. Обмыв рыбью слизь, не удержался, плеснул себе на обросший рыжими волосами живот и, заходясь в судорожных вздохах, огладил холодными ладонями грудь.
Возвращался в зимовье уже не так прытко. Балансируя зажатым в одной руке котелком и тяжелой низкой с рыбой в другой, он то и дело оступался на покрытом влажным снегом курумнике, завалившем русло ручья. Каменюги размером с автомобильное колесо крутой осыпью скатывались из узкого распадка, словно каменный поток в черную, от белизны укрывшего берега снега, воду речки. В сухое время быстро подняться по такому каскаду не составило бы труда, но сейчас, с больным коленом, он осторожничал. И все же на последних метрах, спрыгивая с камня на промятую по косогору тропинку, поскользнулся и со всего маха брякнулся на колени. От пронизывающей боли взвыл, подобно волку, угодившему лапой в капкан. Сжимая до скрежета зубов челюсти, тут же попытался встать, но боль вновь резанула так, что почудилась теплота в штанах. Скорчившись, он с минуту лежал, уткнув голову в колени. Отдышавшись, вновь попытался встать и только тут почувствовал, что продолжает держать в руках котелок и кукан. Разжав пальцы, перехватился за растущую рядом молодую лиственницу и, задерживая дыхание, медленно встал.
Боль в колене, уже не такая острая, загуляла по ноге и, уйдя куда-то вниз, притупилась. Переведя дух, поднял голову вверх, прикидывая, за что хвататься, когда начнет подниматься на крутояр и замер, встретив взгляд росомахи. Приземистый мохнатый зверь, не таясь, стоял на тропинке, буравя пылающими яростью глазами. Беззвучно скаля пасть, росомаха как будто готовилась к прыжку. Безоружный, едва стоящий на ногах, Лешин инстинктивно обнажив нож, пригнулся и, оскалив в свою очередь зубы, чуть заметно подался вперед. Хищница, продолжая угрожать клыками и испепелять горящим взором, припала к земле, но не прыгнула, а попятилась за перегиб тропинки.
Закусив губу, но так и не оставив котелок и кукан, Леший поднялся наверх и, припадая на обе ноги, заковылял к зимовью с настороженностью осматриваясь по сторонам. Судя по нетронутой целине снега на косогоре и вокруг зимовья, росомаха вышла на тропинку по борту распадка, заросшему кустами голубичника. И убралась восвояси тем же путем. Угроза нападения старой знакомой его нисколько не взволновала. В том, что это она подходила к табору, он не сомневался, зная, насколько мала вероятность встретить на небольшой площади еще одного редкого зверя. А вот навязчивость, с какой она крутилась вокруг, озадачивала. Обычно любительница падали ведет себя так, когда идет следом за обреченным пропасть из-за старости, ран или болезни крупным зверем. Неужели росомахе в его хромоте почудилось нечто, обещающее сытный хабар.
Отвергая, казалось бы, нелепую мысль он все же решил всерьез заняться коленом. Поставив на пышущую жаром печку вариться похлебку из налимьей печени, он присел на нары и спустил штаны. Увиденное не вселяло оптимизма. Мало того, что припухло и второе колено, первое раздулось до синюшного глянца на коже. Скептично рассматривая «вавку», согласился с мыслью: добежать играючи оставшиеся версты не получится. И хорошо, если в устье в обжитом зимовье будет кто-нибудь из таких как он неприкаянных мужиков. А если нет, то подняться по соседнему большому притоку к поселку без посторонней помощи вряд ли удастся. Придется куковать в зимовье, дожидаясь помощи. Посопев носом, настраиваясь на оптимистичный лад, Леший с осторожностью натянул штаны, и уже застегивая ремень, вспомнил поговорку тети Любы: «Выход, браток, он всегда есть – в трубу, в окно или дверь». Соглашаясь с мудрыми словами поварихи, решил остаться в гостеприимном зимовье до следующего утра. Подлечить ногу и дождаться, когда кусты и подлесок освободятся от снежных шапок, а то пока дойдет до промысловой избушки вдобавок к натруженному колену еще и промокнет до трусов. К тому же о скорой перемене в погоде знали уже все в тайге. И первым с высоты своего полета о том гортанно объявил черный, как смоль, ворон.
Завтракал уже никуда не торопясь. И после еды, прежде, чем заняться ногой, убрал под свес крыши потяжелевший горбовик с рыбой. Уток оставил, решив из них сварганить ужин, и в запас на завтрак следующего дня. Так и так рюкзак надо будет облегчать, ну а в устье, если подфартит, добудет еще. По Большой реке в эту пору уже гусь идет. Неплохо гуменника к рыбе добыть. На новогодний стол отменное блюдо из него Машенька в прошлый раз приготовила. Согретый мыслями о жене, он, наконец, подступился к колену. Лечился как в послевоенном детстве, народным средством. Мочился на чистую портянку и обматывал ею травмированный сустав. Компресс накладывал несколько раз за день. Вечером обтер колено снегом. Ночью спал на спине по стойке смирно. Наутро опухоль немного спала и приобрела желтый оттенок. Боль же, пока топтался рядом с зимовьем, особо не беспокоила. Уверенный, что к заходу солнца доберется до Большой реки, решил все же не задерживаться с выходом. К тому же, как обещал ворон, привереда осень вновь принялась менять свой наряд. Еще в день, когда росомаха заступила ему тропинку, подул южак и к вечеру снежные шапки оплыли на ржаво-зеленый мох. Ночью же вызвездило и под утро приморозило до мохнатого куржака на кустах и нижних ветках. А утром нежный румянец зари ласкал уже без единого облачка холодную синеву неба. Завтракал и собирался, как перед отходом последнего поезда. И с первыми лучами солнца, опираясь на посох, в приподнятом настроении спустился к речке.
Речка же здесь в низовье была совсем другой. Полноводный поток, зажатый обрывистыми берегами, не петлял старицами, как в верховье, а изгибался такими размашистыми излучинами, что срезая их напрямик по увалам можно было выйти к устью намного раньше, чем к вечеру. Но пройти через давно не обновляемую пожарами тайгу даже здоровый не везде мог, что уж говорить о Лешем. Не помышляя срезать по увалу даже маленький кривун, он шел вдоль русла. Посох помогал мало. То и дело, цепляясь плохо гнущейся в колене ногой за упругие ветви кедровника, Леонид наваливался всей тяжестью тела на больную ногу. Останавливался, пережидая боль, и с упорством обреченного продолжал продираться сквозь прибрежные заросли. И если кусты стланика еще можно было обойти по мелколесью листвянок, то ерник в пояс высотой путал ноги на любой мало мальской прогалине. При этом толстый ковер мха пружинил под ногами не хуже ложа, застеленного периной. Но больше всего выматывали останцы, что каменными лбами обрывались в бурный поток. Обойти их по воде из-за глубины и скорости течения он не мог. Приходилось карабкаться на кручу. На четвереньки из-за колена не встать, а на прыжки вверх, опираясь на посох, сил уходило много. И чем ближе Леший подходил к Большой реке, тем чаще заступали ему дорогу покрытые серовато-коричневыми лишайниками развалы скал. Обходя останцы, с каждым разом он слабел все больше и больше. Набираясь сил, лежал, привалясь на рюкзак, иногда проваливаясь в убаюкивающую дремоту. Очнувшись, вставал с таким трудом, что обступающие его лесины (если бы моги говорить) недоумевающее перешептывались, почему же упрямый человек не бросает рюкзак….
В сумерках, изможденный болью, еле живой от усталости, Леший уже не смог обойти последний перед устьем скалистый прижим. При попытке подняться на кручу посох
предательски проскользнул на плитняке и он, падая вперед, ударился головой о выступающую из мха каменную глыбу. Потеряв сознание, ссунулся к воде и, если бы не рюкзак, застрявший выпирающими углами горбовика в развилке упругих ветвей куста стланика, пошел бы уже дальше не ногами, а молевым сплавом в Большую реку. Не приходя
в сознание, так и остался лежать на самой закрайке. Ружье, перехлестнув ремнем кисть, лежало рядом. Но это был еще не конец. Ночью приморозило по-настоящему. И первые сгустки ледяной шуги зашуршали в стылой воде. Скорее всего, геолог так бы и уснул в своем неоконченном маршруте. Но голодная росомаха, всю ночь бродившая вокруг, осмелев от неподвижности человека, принялась рвать на нем заиндевелую робу. Бесцеремонные рывки, утробный рык и смрадное дыхание зверя вернули Лешему сознание. А два один за другим выстрела и крик отчаяния заставили охотников, только что вышедших из зимовья на утреннюю зорьку, поспешить на помощь.
Прошла зима и Леониду Васильевичу, обреченному теперь до конца своих дней хромать, жена родила в конце мая дочку.
