В условности, которую приобретала деятельность моей бригады, в составе: врача, инструктора райкома партии (Семёна), механика кинопередвижки и продавца, я убедился при посещении первой же бригады оленеводов, расположенной в двухстах километрах от Олёкминска. Вертолёт, выгрузивший нас у бригады, улетел выполнять попутные работы у геологов, а мы прошли в самую большую палатку, которую занимал бригадир, где уже собрались все свободные на этот момент, члены бригады. Товары, которые были доставлены вместе с нами, остались лежать на импровизированной вертолётной площадке, без всякого присмотра за ними, так как краж среди эвенков практически не бывает. Этот народ идеально честен. Свой ящик с медикаментами я тащу к палатке бригадира последним, и вхожу в неё с некоторым опозданием, так как, ещё находясь вне её, за пологом слышу скороговорку инструктора райкома, которой он просвещает оленеводов, обогащая их знаниями последних решений ЦК КПСС. Переступая порог палатки, я вижу, как под его скороговорку, в расставленные на коротконогом столике эмалированные кружки, бригадир разливает спирт, принесённый с собою Семёном (инструктором райкома), предупредившего, кстати, и меня, чтобы я не забывал, в свою очередь, о дарении спирта хозяевам. Сажусь на ближайшую ко мне свободную оленью шкуру, в ожидании, пока Семён выскажется до конца. Семён, тем временем, чешет тезисно, и с такой скоростью, что складывается впечатление, будто его кто-то подгоняет. Пожалуй, лишь один бригадир смотрит в это время на Семёна, остальные, - смотрят на кружки стоящие на столике, да, одна из женщин успела выйти из палатки, вновь, через пару минут вернувшись в неё, но уже с удлинённым, чуть углублённым корытообразным деревянным блюдом, на котором парят горячие куски оленины. Оживление в палатке явно нарастает, что, в общем-то, на лицах сидящих почти не отражается. Внезапно, Семён прерывает свою речь коротким словом "Бютте!" - "Всё", по-якутски, и все сразу потянулись к кружкам со спиртом, и сняли со своих поясов ножи. Семён передаёт мне кружку, и подаёт на конце ножа кусок горячей оленины, который я у него забираю, в свою очередь, снимая со своего пояса охотничий нож. Успеваю вполголоса поинтересоваться у него, когда теперь я смогу осмотреть оленеводов, и членов их семей. - Опоздал! - отвечает Семён. - Теперь, пока весь привезённый им спирт они не выпьют, ты осмотреть взрослых не сможешь. В следующий раз - будь внимательней! По крайней мере, торопись успеть с осмотром до того, как я закончу говорить. - Но я же не смогу ничего услышать, пока ты говоришь! Мне будут мешать посторонние шумы! - Привыкай! Другого способа общения с ними, пока никто не придумал! Меня раздражили сентенции Семёна, знавшего порядки общения с прибывшими к ним гостями в бригадах оленеводов, но заранее не предупредившего меня о них. Пока же, я вынужден проглотить эту пилюлю, и передаю бригадиру через Семёна свою бутылку спирта, принимаясь, как и все, за спирт и мясо, которое, зажав зубами, отрезаю ножом на уровне своих губ, действуя им сначала с опаской, так как боюсь махнуть им по своим губам, или по носу. Впрочем, оказывается, ничего опасного в таком способе еды нет, и ни одного пореза я так и не получил. Вертолёт за нами вернулся через четыре дня, а мне, хоть и с трудом, удалось-таки осмотреть всех оленеводов, пусть, и не совсем трезвых. Запасов спирта, у нашей магазинной дамы оказалось слишком много. В следующей бригаде, я лишил Семёна приоритета высказываться первым, и объяснил бригадиру, что капсе (разговор, по-якутски), начнётся только после моего осмотра взрослых оленеводов, с чем бригадир, против моего ожидания, легко согласился. Этот же способ я решил применить и на Джикимде, чем вызвал явное недовольство Коновалова старшего, и его супруги, смотревших на бутылку спирта стоявшую на столе, с большим вниманием, чем они выслушивали мои слова, касающиеся их, весьма подточенного болезнью здоровья. Колька, пока я слушал его родителей, стоял возле них с засунутым в рот грязным пальцем, внимательно глядя на мой фонендоскоп, явно опасаясь его холодного блеска. У его родителей я нашел все признаки цветущего туберкулёза, о чём я им и сказал, не вызвав, правда, никаких ответных, адекватных моему сообщению, эмоций, словно проблема их заболевания могла касаться только меня лично. Дошла очередь до Кольки, который, поняв, что теперь и его будут осматривать, и слушать этой блестящей штукой, вдруг сорвался с места, и с криком вылетел в открытую дверь, вон из дома. Родители его не шелохнулись, отнесясь к поступку сына абсолютно спокойно. - Куда он отсюда денется? - коротко прокомментировал исчезновение сына отец, и принялся распечатывать бутылку спирта слегка трясущимися руками. Я отправился искать Кольку, которого, после визуального осмотра большой поляны, - не нашел. Он, словно сквозь землю провалился. Краем тайги обошел весь периметр поляны, вновь не найдя его, что мне добавило, естественных в этой ситуации волнений. Мои призывы, обращённые к исчезнувшему Кольке, с обещанием не осматривать его, - Кольку не тронули. Этот малолетний дикарь на уговоры не сдавался. Я прошелся краем берегового обрыва, вдоль которого широкой полосой тянулись густые заросли шиповника, столь колючего, что я не рискнул забираться в них, даже располагая высокими сапогами - бахилами. Из зимовья Коноваловых, через час вышел слегка покачивающийся Семён, "обрадовавший" меня сообщением, что если я в ближайшее время не отыщу их сына, старший Коновалов застрелит меня из своего карабина. Говоря честно, становиться жертвой одуревшего от пьянки Колькиного отца, я не был намерен, и сам передёрнул затвор своего карабина, загоняя в патронник патрон. В конце концов, моего умения стрелять достаточно, чтобы пулей разбить карабин чадолюбивого алкаша. Вновь обхожу, теперь уже всю поляну, ища в её неровностях скрывшегося от меня мальчишку. Пусто! Снова просчитываю время, которое понадобилось Кольке, чтобы скрыться от меня до того момента, когда я вслед за ним вышел из его домика. Получалось, что до края тайги, окружающей поляну, он добежать не сумел бы, и, единственным местом, не осмотренным мною со всей доскональностью, остаётся полоса густых зарослей шиповника, в которых, как я считал, скрыться полураздетый пацан не смог бы, из-за их чрезмерной колючести. Но, - чем чёрт не шутит! Направляюсь прямиком к самому густому участку этих зарослей, из которых, как только я приблизился к ним на пятиметровое расстояние, с воплем выскочил Колька. Отлавливаю его, и подмышкой тащу в дом к чуть живым родителям, наплевав на теперь уже ставшее чисто ритуальным обследование одичавшего в тайге сопляка. В случае если родителей его вывезут в тубдиспансер, мальчик неминуемо попадёт в руки педиатров, и будет обследован ими досконально, а при необходимости, - и пролечен. На сегодня с меня достаточно эмоций, и я иду к ручью, разъединяющую поляну, на которой живут Коноваловы, и участок гидрологического поста, работников которого тоже не мешало бы посмотреть. На берегу ручья, у причаленной к его берегу плоскодонки, сидя дремлет Семён. "Радую" его сообщением о том, что он пил в доме людей, по всей вероятности страдающих открытой формой туберкулёза. Семён машет рукой: "Чёрт с ним, с туберкулёзом! Я спать хочу!" Проспавшись, во второй половине дня, он сообщает мне, что у здешних хозяев мясо кончается, и они просят нас помочь им добыть сохатого. Я отлично понимаю, что четыре дополнительных едока, пусть, всего на несколько дней забот о них, излишняя "роскошь" для таёжных семей, и, конечно же, сразу соглашаюсь помочь им, тем более что меня такого рода помощь и самого прельщала открывшейся возможностью вполне легальной охоты. С началом вечерних сумерек этого же вечера, двумя лодками мы сплавляемся по Олёкме, спустившись по ней километра на три ниже Джикимды. Показав нам на довольно крутой обрыв берега, Коновалов посоветовал пройти нам вглубь тайги метров на триста - четыреста от реки, и сесть на берегу заболоченного по краям озера. - К ночи, сохатый обязательно выйдет к нему, а, возможно, и переплывёт на ваш берег, на котором много молодого тальника. Если добудете его на своём берегу, утром мясо можно будет легко перенести на берег к лодке. - Сказав это, он тут же отчалил, и, запустив лодочный мотор, отбыл домой, по всей вероятности, допивать остатки спирта. Быстро поставив на обрыве свою палатку, в надежде переночевать в ней, мы ушли на озеро, легко найдя его по подсказанным Коноваловым приметам. Разошлись в разные концы озера, оставив между собою простреливаемый с обеих сторон береговой участок, шириной не менее ста пятидесяти метров, что примерно на столько же расширяло в обе стороны от нас сектор обстрела. Сентябрьские ночи по-настоящему темны и прохладны. Яркая звёздная россыпь над нашими головами отражается в чёрном зеркале замершего таёжного озера, но едва пробивающийся через сплетения редких в этом болотистом месте деревьев серебристый свет всходящей над горизонтом луны, обещает нам в ближайшее время достаточное освещение обеих его берегов. Тишина такая полная, что случись бы в десятке метров от меня пролететь комару, его звон я наверняка услышал бы. Но, комаров в эту пору уже нет. Отошли до будущей весны. Низко, вдоль всего озера, над самой его водной поверхностью проносится стая уток, которая, достигнув его конца, взмывает вверх, и исчезает, перевалив через верхушки деревьев, по-видимому, избрав реку своим ночным пристанищем. Мимо меня, словно растворённая в черноте наступившей ночи, скользит неслышно тень совы. Кто-то за моей спиной тонко пискнул, и всё опять погрузилось в полную тишину и покой, которые длились ещё почти час. Ноги мои затекли, и занемели от изначально неудобно избранной мною позы, но я боюсь шевельнуться, потому-что; скорее, не слухом, а интуитивно почувствовал я, что что-то изменилось невдалеке от меня. И, - вот оно!.. Чуть поднявшаяся над верхушками деревьев луна осветила противоположный берег неширокого озера, и, прямо перед собою я увидел стоящего у самого его края массивную лосиную фигуру, замершую, как изваяние. Как лось сумел столь неслышно и незаметно выйти из тайги, - ума не приложу. В этой замершей позе, сохатый стоит долго, - не менее пяти минут. Прядая ушами, он явно прислушивается, и, наконец, осторожно ступает в воду, в которую проваливается с лёгким плеском, и, впервые слышимым мною лёгким фырканьем, под которое, я аккуратно отвожу боёк затвора карабина, мягко предохраняя его от щелчка, придавившим курок пальцем. Сам патрон, ещё на подходе к озеру, мною был загодя дослан в патронник. В этот момент я почувствовал себя хищником, из засады скрадывающим свою добычу. Впору было бы даже утробно заурчать, в предчувствии близкой крови. Буквально в пятнадцати метрах от меня, вышедший из воды сохатый стоит, прислушиваясь к тишине, и вновь прядая ушами. Его чёткий профиль головы я свожу со стволом карабина, на котором мною наклеена полоска пластыря, подчас, более полезная в ночной охоте, чем прицельная планка. Грохнувший выстрел долгим раскатистым эхом разорвал тишину леса, будя его осторожных жителей. Огромное животное погибло мгновенно. Иду к своему напарнику, похоже, проспавшему появление сохатого. Сейчас он закурил сигарету, и её огонёк служит мне ориентиром. Подхожу к нему, и оглядываюсь на озеро, в ту сторону, где я только что был. Озеро, освещаемое луной, хорошо просматривается, поэтому, вопрос Семёна меня смешит. - В кого стрелял? - спрашивает он. - В утку! - отвечаю я, вполне серьёзно. - Ты с ума сошел! - Отчего ж так? - Какая ж к чёрту теперь охота на сохатого? - Зато, есть у нас с тобою утка! Ведь я ж, в утку-то, попал! - Из карабина? - Ну, конечно, из него! Не из рогатки же! Семён тихо матерится, и идёт нехотя за мною. По дороге к сохатому, спрашиваю его: "Долго спал? " - Какой там - спал! Мы же на охоту пришли! - А стаю уток, которая мимо тебя пролетела, ты что, - не заметил разве? - Причём тут утки? Не за ними мы сюда припёрлись! Что мы завтра людям скажем? Меня уже по-настоящему разбирает смех, но мне хочется выяснить, с какого момента Семён уснул, и видел ли он вообще что-нибудь. Подвожу Семёна к сохатому, на которого он буквально натыкается. - Что теперь скажешь? - А откуда он сюда пришел? - задаёт встречный вопрос Семён. - Через озеро плыл! - Не видел я его! - Потому и не видел, - что спал! С твоего места, эта часть озера хорошо просматривается. Я проверил. Семён уже вяло отбрёхивается, но, затем, - столь же вяло соглашается со мною. Осенью следующего года, я вполне убедился в его неспособности к охоте, чего ожидать от коренного якута я ни коим образом не мог, но та охота, с его участием, едва не стоила жизни третьему её участнику. Быстро разделываем тушу сохатого, оставляя её остывать на месте. Утром, по свету перетащим мясо к лодке, а пока, - спать! Мы возвращаемся к палатке, где я сразу проваливаюсь в сон. В шесть утра просыпаюсь, и выползаю из палатки. Прохладно, но безветренно. Подхожу к краю обрыва, посмотреть, не унесло ли за ночь нашу легко причаленную к вбитому колу лодку. Под самым обрывом, на треть ширины реки вытянута песчано-гравийная коса, покрытая, как мне кажется, сквозь утренние сумерки и густой туман стелющийся над водой, сплошным инеем. Вновь передёргиваю плечами от холода, всё-таки удивляясь столь сильному ночному заморозку, который в палатке не слишком ощущался мною. Внезапный гортанный крик, раздавшийся с этой косы, сгоняет с меня всю сонную одурь. Белое пятно на косе распадается, и разрываемый крыльями большой стаи лебедей, в клочья разлетается туман над водой, по которой, быстро перебирая лапами, разгоняются птицы. Белые их тени быстро исчезают в серых утренних сумерках. Через час к нам подъехал на своей плоскодонной моторке Коновалов, с участием которого, мы ещё два часа стаскивали на берег мясо, и грузили его в лодки. Он, оказывается, слышал ночью мой выстрел, не без основания надеясь на то, что он был удачен. Возвращаемся на Джикимду долго, не менее полутора часов, так как маломощный лодочный мотор "Москва", с трудом тащил против течения и собственную перегруженную лодку, и взятую на буксир мою плоскодонку, с которой мне временами приходилось убогим двухлопастным веслом помогать своему буксировщику. Вернувшись на Джикимду, мы разделили мясо поровну, между семьёй Коновалова, и семьёй гидрологов, у которых эти дни мы столовались. У них тоже был ребёнок, правда, ещё совсем малыш. На участке поста был большой сарай, в котором, по словам хозяев, в двадцатые годы были расстреляны партизаны из отряда Каландрашвили - "Сибирского деда", как его тогда называли. Торцевые стены сарая, сложенного из стволов лиственниц, были исклёваны пулями тех, кто расстреливал партизан, а сам сарай был абсолютно пуст, словно сохранялся он исключительно как мемориал. Через день, я, переправившись на другой берег Олёкмы, отправился вверх по её течению к скалам, где надеялся встретить кабаргу - мелкого мускусного оленя, увидеть которого мне повезло совершенно случайно. Используя как манок гильзу малокалиберного патрона, я его свистом пытался подражать кабарге, и абсолютно неожиданно для себя, увидел её на расстоянии метров тридцати, стоящей на узком скальном выступе. Зрелище стоило того, чтобы не стрелять в это изящное животное, которое скрылось от меня столь же внезапно, как и появилось. Я ещё довольно долго бродил в тот день по левому берегу Олёкмы, стараясь далеко от него не уходить. Случись мне заблудиться, найти меня было бы большой проблемой, что я учитывал, да, и точной даты прилёта вертолёта за нами - я не знал. Вернулся, однако, без особых приключений, добыв попутно глухаря, которого отдал приветливым хозяевам гидрологического поста. На следующее утро за нами прилетел вертолёт, и мы, уже вдвое сократившейся бригадой, продолжили наш облёт оленеводческих бригад, длившийся ещё не менее трёх недель. После посещения Джикимды, мою бригаду покинул киномеханик, так и не раскрывший свою аппаратуру, и продавщица, всучившая Семёну свою тетрадь, в которую она заносила номер бригады оленеводов, и имена тех, кому она продавала свой товар, среди которого оказались совершенно неликвидные в тайге дробовые патроны 16 - го калибра, абсолютно бесполезные для тех, кто пользовался исключительно нарезным оружием. Целый ящик этих патронов болтался с нами из бригады в бригаду, пока не осел, выгруженный окончательно в пятой бригаде, где он мог оставаться ни кем не востребованным сколь угодно долгое время. Эти патроны, в качестве бесплатного приложения полагалось распространить среди оленеводов. В чьей "умной" чиновничьей голове родилась эта идея, - осталось не вполне выясненным. Вообще, как я заметил, деньги выделяемые государством на улучшение жизни малых народов севера, расходовались весьма произвольно, и, большей частью, - бестолково. Чаще всего так, как Бог на душу положит - как с этими патронами, которые оказались никому из эвенков не нужны, даже, будучи бесплатным приложением. Впрочем, то, что касается такого рода помощи малым народам севера, - это тема отдельного повествования, и, отнюдь не лестного в адрес всей нашей административной системы. Те же, злосчастные патроны, я употребил по их назначению, тем более что они для обычных охотников - любителей района, были в те времена большим дефицитом. Прощался я с Джикимдой до будущей осени. Вертолёт сделал над поляной, на которой стояло жильё Коноваловых, разворот, и на краю поляны я в последний раз увидел Кольку, стоящего с засунутым по-привычке пальцем в рот. Колька стоял босиком, и без штанов, в одной короткой рубашке, не прикрывавшей его фиолетовой от холода задницы. Таким я его и запомнил, - этого таёжного дичка, для меня ставшего символом Джикимды.
Ст. Новолазаревская 53 РАЭ 2009 год
Лебединский Дмитрий Юрьевич
