Известие о случившемся у наледи Рита и Николай Второй восприняли по-разному. Вчера Рита не до конца поверила мне, когда, возвратившись от Икавава, убеждал, что с ее детьми все в порядке. Поэтому на второй день проснулась еще затемно, тихонько растопила печку, но будить меня не осмеливалась. Не осмеливалась потому, что боялась услышать что-то плохое о детях. Я же под шорох падающих на палатку снежинок и потрескивание огня в печке храпел, словно лысоголовый корб.
Наконец Рита собралась с духом и осторожно коснулась пальцами моего плеча. Я открыл глаза и, лишь глянул на нее, тотчас, словно заученный урок, проговорил: «Прокопий напился и расстрелял палатку. Коку и Галю — сразу насмерть, а Павлика только ранило. Потом сам застрелился…» Она вдруг широко улыбнулась, провела ладонью по лицу и упала на меня, целуя щеки, глаза, нос. Затем прижалась ко мне и притихла. Мне показалось, что она уснула. Но нет. Покопалась у ворота моей рубашки, расстегнула пуговицы и, прижавшись ко мне, тихо попросила:
— Расскажи мне все, что Икавав говорил. Теперь ведь можно, правда?…
Появившийся только к обеду Николай Второй к моему сообщению отнесся более чем сдержанно. Придирчиво и обстоятельно, словно выслушивал отчет об окарауливании стада, расспросил, где стоял Прокопий, сколько раз стрелял, из какого карабина, куда и кого попал? После так же дотошно выведал о вчерашнем обходе оленьего пастбища и несколько удивился, когда узнал, что после встречи с медвежьей семьей я возвратился в стойбище. Он сказал, что несколько раз видел этих медведей и даже знает берлогу, в которой они залягут на зиму. Но бежать от них к палатке не стоило. Это только олень, когда учует волка или росомаху, несется к яранге. Мне просто нужно было обойти медведей стороной и спокойно отправляться дальше. «Если она пугать тебя стала, значит, уже не нападет. Та, которая хочет тебя скушать, пугать не будет. Ты же не пугаешь барана, если хочешь жирное мясо кушать, а тихонько подкрадываешься с карабином. Пугать только самый большой дурак станет, потом с голоду сдохнет»
Не меньше удивился Николай Второй и моему предложению — сегодня же отправиться к наледи. Надо, мол, узнать поподробнее — может помочь нужно?
— Нужно хорошо помогать старику водку пить? — в тон мне с ехидцей спросил он. — Старику одному водку пить скучно, будете пить вдвоем. Вдвоем всегда веселее. — Потом чуть помолчал, задержал взгляд на сидящей у столика Рите и продолжил. — Прошки и Хэчгилле теперь нет. Они спят. Может, куда-нибудь уехали. Так старики говорят. Теперь никто тебе их лица не покажет. Если лицо кто увидит — болеть долго будет или совсем умрет. Потом они оба в стойбище возвратятся, в гости позовут. Думаешь, они всех в гости позовут? Когда Явьек в тракторе сгорел, никого из своей бригады в гости не позвал. Одну бабушку Тынавье. Остальных из других бригад или из поселка позвал.
— Обиделся?
— Зачем так говорить? Никто не обиделся. Ты же по Магадану идешь, много людей видишь, но ни на кого не обижаешься, что они тебя в гости не приглашают. Нормально. Потом в гостиницу приедешь, водки купишь, сам спокойно пьешь. А если всю гостиницу в гости позовешь — тебя сразу в милицию, как Иппекава заберут…
Потом Николай Второй достал из рюкзака оленью грудинку, почки, большую вырезку мяса и равнодушно, словно о самом обыденном, сказал:
— Буюнов сегодня видел. К важенкам с перевала спускаются. Все почки салом залиты.
Я улыбнулся и покачал головой:
— Ну, Николай Второй! Ну, Николай Паккович? До чего же ты наблюдательный! Я вчера медведей увидел, до сих пор поджилки дрожат. А ты увидел, и уже бедный олень из кастрюли выглядывает!
Мое удивление пастуху по душе и он принимается рассказывать, как в минувшем году они вместе с дедом Хэччо добыли здесь двадцать восемь буюнов. Нужно только перед тем, как толкать стадо к Онрочику, хорошенько покружить его у самого перевала. «Важенки свой запах здесь оставят, потом дикарь по этому запаху к самому стойбищу бегать будет. Даже собак не напугается»
Сегодня у Николая Второго была настоящая охота. Пока он спал у костра, мимо него в долину спустились три диких оленя. Двух «самых неопытных и совсем глупых» он подстрелил в сотне шагов от костра, а вот за третьим «самым хитрым и опытным» пришлось погоняться. Буюн ворвался в стадо, отбил от него голов пятнадцать домашних олене, среди которых кроме важенок оказалось трое телят и кастрированный бык — чалым, и погнал в распадок. Важенки были не прочь прогуляться с огромным едва ли не с лося диким оленем, а вот телята и кастрат пытались улизнуть. Буюну пришлось гоняться за ними, это задерживало весь откол, и Николай Второй настиг беглецов еще на пути к перевалу. Правда, кастрата к этому времени буюн сильно ранил, и того пришлось добить, но удалось завалить и буюна.
Сейчас дикие олени очень жирные, их мясо не успело приобрести неприятный запах гонного быка, поэтому самое время заниматься охотой. Тем более, что даже молодой буюн тяжелее двух домашних оленей. Если хорошо постараться, можно быть уверенным, что наша бригада план по сдаче мяса выполнит. Конечно, местный охотовед старается проверять доставленные из бригад туши и, если обнаружит среди них диких оленей, поднимает скандал. Но с другой стороны, в прошлом году мимо первой бригады мигрировали дикие олени и увели за собою едва ли не половину стада. Так что оправдаться перед охотоведом всегда можно.
Потом мы пили с Николаем Вторым и Ритой водку, ели сырые почки и жирную оленью грудинку. Мясо у буюнов вкуснее, чем у домашних оленей, потому что он пасется, там, где хочет, и его мясо хорошо пахнет грибами. После завтрака Николай Второй, как был в кухлянке и кожаных штанах, завалился спать, а я отправился обрезать оленье пастбище.
В тайге перенова. Лиственницы, голубичник, берег ручья покрыты пушистым снегом. Воздух тоже пахнет снегом, и дышится очень легко. В такие дни у меня всегда хорошее настроение, но сейчас его нет. Я насытился тайгой, кочеваньями, вольницей. Хочется в теплую затишную квартиру, интернат, просто в поселок. Меня уже не страшат расспросы о Тышкевиче. Его нет, и куда он девался — меня не интересует. Самое главное, что меня не тянет и на Ханрачан. Буду жить в поселке, как все люди. Ходить на работу, в кино. Съезжу к маме на Украину. Когда вернусь, буду проводить ночи с Зосей Сергеевной. И делать мне здесь совершенно нечего. Я, как и Дорошенко, в этом краю совершенно случайный человек. Нет, я люблю и Риту, и Бабушку Мэлгынковав, и бабушку Хутык, и деда Кямиевче с бабой Маммой, и вообще всех, с кем свела меня здесь жизнь. Но это не мое, и нужно как можно скорее уезжать.
В тундре не принято осуждать за подобные поступки. Когда жена Прокопия на два года застряла в поселке, отношение к ней в стойбище ничуть не изменилось. Говорили об этом, как о свершившемся факте и все. Пусть живет, где ей больше по нраву.
Но она-то оставила здесь мужа, а я вообще — нюча. Чужой!..
Оттягивать время не стоит. Снег хоть и не так глубокий, а сдерживает стадо не хуже любого пастуха. Да они и сами нагулялись и начали сбиваться в стадо. Сейчас Николай Второй запросто справится и без меня. Пусть думает обо мне что хочет, а завтра отправляюсь к наледи, чтобы первым же бортом улететь домой.
А может, я просто испугался? Не откажись дед Хэччо в тот раз ставить палатку у Щербатого перевала, я остался бы вместе с Прокопием и Кокой, и сегодня лежал бы в наледи. Если Прокопий не пожалел Галю, с какой стати ему жалеть меня? Я уже знаю, что это Рита месяц тому назад подговорила деда Хэччо не кочевать к перевалу, а послать с Николаем Вторым меня. Мол, оба охотники, пусть погоняют буюнов. Когда, после кино, пастухи подшучивали над дедом Хэччо из-за его полосатой камлейки, Рита пошила ему такую, что позавидовал Дорошенко. И вообще, она к нему внимательней, чем другие женщины, вот он ее и послушался.
Но до завтра откладывать не пришлось. Возле палатки меня ожидал Толик! Оказывается, он уже побывал у моего охотоведа, сдал ему пушнину, бивни мамонта и несколько мешочков желчи. За это ему выдали новехонький «Буран» с запасными гусеницами, карабин и патроны. Сейчас их стадо пасется в какой-то сотне километров от нас. Услышав по рации о случившемся, он прицепил к «Бурану» нарты, усадил в них бабу Мамму и привез к стоянке бабушки Мэлгынковав и бабушки Хутык. Оставил ее у наледи и через полчаса уже пил чай с Ритой, которую хорошо помнит по интернату.
Толик настоящий абориген и должен уметь сдерживать чувства, но мы тискались так азартно, что напугали этим Риту. Тут же постановили уезжать, не ожидая Николая Второго.
Пока Рита собирала вещи, я с Толиком набивали мешок вялеными хариусами. Пусть после похорон отвезет гостинец деду Кямиевче, бригадиру Коле, Элиту и Абраму. Более того, они и в этот раз не забыли меня, и возле наледи меня ожидает полный рюкзак всяких подарков.
…Лежу в яранге бабушки Хутык, смотрю через дымовое отверстие-ханар на Полярную звезду и прислушиваюсь к долетающему сюда гомону. Рядом яранга бабушки Мэлгынковав, там у Прокопия и Коки собрались гости. Лишь выпал снег, бабушка Мэлгынковав сняла палатку и поставила ярангу. Последние дни оба оленевода проведут в этом жилище. Сейчас они «спят». Обоих положили на прежние места и, если бы раньше между ними раньше не спал Павлик, убийца и его жертва лежали бы совсем рядышком. А так, осталось свободное пространство.
Они пока в той же одежде, в которой погибли, и лежат под теми же замызганными одеялами. Завтра их будут переодевать. Для этого женщины из нашего стойбища и еще несколько прилетевших из поселка женщин выделывают белые оленьи шкуры, мнут нежные и пушистые, как свежевыпавший снег, пыжики, шьют похоронные одежду и обувь. Работают не торопясь. После завтрака часа два-три позвенят скребками, постучат кроильными ножами и все. Больше работать нельзя — грех!
Но все равно, можно не сомневаться, после того, как обоих пастухов сожгут, они явятся перед «верхними людьми» нарядные словно принцы. Пусть на небесах подивятся, как хорошо живут у нас в тундре.
Господи! И тут показуха! По мне, лучше бы сожгли ватные одеяла.
Я накрыт Ритиным пледом, под головами узел с ее нарядами, так что и здесь, мы с нею вместе. Пока я целовался с бабой Маммой, Рита разгрузила нарты у яранги бабушки Хутык, занесла в нее сначала мой рюкзак, потом швейную машинку, зеркало и два узла с нарядами. Еще в стойбище у Щербатого перевела я объяснил ей, что по нашему обычаю, зеркало на время похорон занавешивают чем-то темным. Рита послушалась и прикрыла его пледом, под которым мы спали у «чистых» костров. Но сейчас я продрог и набросил плед на себя, решив, что зеркалу будет достаточно закрытых створок.
Меня немного пугает столь отчаянное поведение Риты, но она, наверное, лучше меня знает, как ей поступать. К тому же мне и, на самом деле, с нею очень хорошо. Укутываюсь пледом, и пытаюсь хоть немного уснуть.
Но поспать не удается. Явилась баба Мамма и напомнила, что много спать сейчас нельзя. Грех! Нужно отправляться в гости к Прокопию и Коке. Только что обоих «спрашивали», в каком месте им устроить кострища, чтобы отправить к «верхним людям»? Для этого брали палку, с которой пастух окарауливал оленей, подсовывали ему под голову и, приподняв, опускали. Если голова падала быстро — пастуху нравится предлагаемое место, если медленно — предлагали другое. Прокопий долго «хитрил» и не соглашался ни на одно из предлагаемых мест. Женщины, которые его «спрашивали», — тоже хитрили и не торопились называть отдаленные места. Потому что бывает, к месту сожжения приходится добираться очень долго, а люди и так устали.
Наконец Прокопий «согласился» и «выбрал» пологую сопку недалеко отсюда.
Затем «спрашивали» Коку, можно ли сжигать его в один день с Прокопием? После, можно ли отправлять по одной дороге с Прокопием? И, наконец, можно ли сжигать на одном костре с Прокопием? На два первых вопроса Кока ответил утвердительно, а вот последний отверг. Так что придется устраивать два кострища.
Потом у обоих «спрашивали», можно ли приглашать «в гости» всех находящихся в стойбище? Прокопий «отказал» бывшей жене Ларисе и мужу Моники — Вите. Кока пригласил всех.
Всю эти «переговоры» проводили баба Мамма и три приехавшие из поселка женщины. Остальные на это время покинули ярангу. Как я понял, столь конфедициально «разговор» проведен для того, чтобы не допустить к вынесению вердикта заинтересованных лиц. Главное, чтобы не вызвать ни у кого сомнения по поводу того или иного «ответа». Но, так или иначе, теперь я иду «в гости» к Прокопию и Коке с полным основанием.
Обнимаю бабу Мамму, признаюсь, что соскучился и очень ее люблю. Затем напоминаю, что стоит нам встретиться — сразу поминки или похороны.
Не оленеводы, а какая-то похоронная команда! Баба Мамма ничего из моих рассуждении не поняла, но улыбнулась, и мы вместе отправились в ярангу бабушки Мэлгынковав.
Там веселье в разгаре. На животах Коки и Прокопия стоят большие деревянные блюда с мелко нарезанными оленьими языками. Каждый из нас должен взять сколько кусочков, сколько близких ему людей не участвует в этом «гостевании». Сначала я беру из Кокиного блюда семь кусочков — за братьев, сестер и маму, потом почему-то вспоминаю Зосю Сергеевну и добавляю еще один. Когда при встрече расскажу ей об этом, она будет довольна.
Из блюда, стоящего на животе Прокопия, беру сразу восемь кусочков и принимаюсь жевать.
«Спящие» пастухи накрыты ватными одеялами, наружу выглядывают только руки. У изголовий чашки с водкой, лепешки, вареная оленина, сыр, кусочки печенья. По бокам от Прокопия расположились бабушка Мэлгынковав и Моника. Возле Коки — бабушка Хутык и Лариса. Бывшая жена Прокопия лет на десять старше его, у нее большие вывернутые губы и широкий утиный нос. Даже не верится, что эта пожилая женщина недавно родила дочь, И вообще, если Прокопий и, вправду, поднял стрельбу из-за Ларисы, то напрасно.
С горстью мяса неторопливо обхожу сначала Прокопия, потом Коку. Женщины приподнимают их руки и бьют ими меня по ногам. Делаю вид, что пугаюсь, дергаю ногами, и все смеются. Ну и развлечение!
В яранге, словно во время демонстрации фильма, полно людей. Толик с дедом Хэччо, Икававом и незнакомым мне мужчиной играют в карты. Надя и Рита тихонько поют «Вагончик тронется», Моника подпевает со своего места. Остальные просто разговаривают между собой, детишки катаются верхом на оленегонке деда Хэччо и звонко смеются. Только что баба Мамма попросила, чтобы я немного повеселил гостей, потому что, если здесь будет скучно, Прокопий и Кока очень на нас обидятся. Здесь и так не скучают, но нужно, чтобы было еще веселей.
Достаю из стоящего в углу яранги ящика бутылку водки, приподнимаю над головой и предлагаю в качестве приза тому, кто, не отрывая рук от носков, сумеет перепрыгнуть растянутый на полу маут. Расстилаю маут, показываю, как нужно прыгать, и еще раз поднимаю бутылку. Толик отложил карты, снисходительно посмотрел на меня, подошел к мауту, наклонился, поймал себя за краешки пошитых из оленьих шкур носков-чижей, прыгнул и… оторвал пальцы от чижей. Недоуменно посмотрел на руки, потом перевел взгляд на чижи, вцепился в них поосновательней, но перепрыгнуть через тоненькую полоску маута снова не получилось.
Когда Толик наклонился в третий раз, дед Хэччо отпихнул его в сторону, что-то провозгласил по-своему, попытался прыгнуть и упал.
Что здесь началось! Смех. Подначки. Такая пустяковина и… не могут.
Прыгали все, включая бабу Мамму и бабушку Хутык. Только Николай Второй снисходительно улыбался. Вот если бы организовали соревнование с оленями — тогда другое дело. А скакать, словно ребенок — пустое занятие!
Напрыгались, выпили водку, разбавили чаем и новое развлечение. Предлагаю сыграть в садовника. Кто помоложе, помнит эту игру с интерната, и все с готовностью кинулись определять, кто будет морошка, кто брусника, кто голубика, а кто ядовитая чемерица. Из пожилых играла одна бабушка Мэлгынковав. Я сказал ей, что теперь она карликовая березка и игра началась.
Все фанты игроки должны были снимать с себя. Набив руку еще в пионерлагере, я в два счета раздел чуть ли не до нага Толика, Надю, Риту и бабушку Мэлгынковав. А потом заставлял их нюхаться, целоваться, лаять на собак, кричать куропачом и участвующим в гоне быком корбом. Все кончилось тем, что напуганные хохотом собаки подняли истошный лай. Сразу же дежурившие у «спящих» пастухов женщины схватили специальные махалки и принялись размахивать ими над Прокопием и Кокой. Иначе они могли проснуться и нарушить наше веселье.
Потом Толик, разохотившись, сбегал за колокольчиком, который обычно цепляют на шеи пряговых оленей, и устроил в яранге игру с завязанными глазами. Во время игры не только пожилые, но и Рита с Надей несколько раз падали на Коку с Прокопием, но ничуть не смущались, а даже пинали их ногами. Мол, развалились здесь — ни пройти, ни проехать.
Я попытался поступить так само, но у меня ничего не получилось. Пнуть ногой мертвого человека посложнее, чем проглотить горсть «голубоглазых» личинок носоглоточного овода.
Снова играли в подкидного и «козла», пили водку и ели оленину. Когда в яранге становилось слишком тихо, кто-нибудь из женщин ловил собаку и принимался крутить ей ухо. Та поднимала истошный визг. Сразу же все смеялись, хотя в обычное время такое «развлечение» ни у кого не вызвало бы одобрения.
Как только забрезжил рассвет, пастухи подвели к яранге четырех упитанных важенок и закололи длинным острым ножом. При этом старались попасть в сердце, хотя обычно оленей забивают ударом в затылок. Но это были жертвенные олени, и забивать их можно было только таким способом.
Конечно, столько мяса нам не одолеть, но, возвращаясь домой, каждый прихватит с собою жертвенной оленины. Нужно только следить, чтобы досталась одна мякоть. Брать домой косточки — большой грех и бывают случаи когда, обнаружив в жертвенном мясе — косточку, человек возвращает ее в стойбище вертолетом.
К тому же, если привез домой мясо, им нельзя угощать соседей, тем более торговать. Грех! Нужно тотчас сварить все в одной посудине, а потом уже делать с ним: что душе угодно — есть, угощать соседей, раздавать знакомым.
Для костей бабушка Мэлгынковав приготовила у входа в ярангу специальный мешок. Эти кости сожгут вместе с умершими. Как я понял, это будет равноценно сожженному на костре оленю. Главное, чтобы не пропало ни одной косточки. Вот уж воистину — были бы кости, а мясо нарастет.
Пожилые женщины принялись обдирать и разделывать важенок. Те, кто помоложе, разводить костер и пристраивать над ним большой, специально доставленный сюда вертолетом котел…
Я так и не успел побывать у наледи, где раньше лежали Кока с Прокопием. Это совсем недалеко от стойбища. Спускаюсь к ручью и по пробитой оленьими упряжками тропинке отправляюсь к наледи. Скоро вдали затемнела оставленная дедом Хэччо палатка. Отыскиваю вырубленную в наледи нишу, в которой хранили тела пастухов, и долго стою, как у могилы. Даже, если бы пастухов оставили в этой вот ледяной глыбе, и то воспринялось бы куда привычнее. Но, чтобы сжигать, как-то не умещается в голове. Это очень несправедливо, когда после тебя на земле не останется ни креста, ни памятника. Даже бугорка не будет.
Может, и мне после возвращения на Ханрачан нужно сделать Тышкевичу какую-нибудь могилу. Ведь лежат же рядышком убийца и его жертва. Хотя нет. Прокопий, совершил беду в пьяном угаре. Как только понял, что натворил, сразу застрелился. А тот даже не каялся. Он об изнасилованной им девочке так и сказал: «Пусть еще спасибо скажет, что пораньше мужика попробовала!»
Все мои рассуждения — вернее не бывает, но вот сидит комом внутри, и ничего поделать с собою не могу.
Хотя, если честно, все случившееся у меня с Тышкевичем, отошло далеко и стало таким незначительным, что теперь ни один вопрос не приведет меня в замешательство, подобное тому, в какое я впал на Новых озерах. Тышкевич провел не один год в зоне, прекрасно знал, на что шел. С одними ему сходило с рук, а со мною не получилось. Его ведь могли пристрелить отец этой девочки, Мягкоход и еще не знаю сколько людей. Ведь никому не хочется, чтобы его «допинали до параши». Но в то же время, не у всякого получается, дать обидчику сдачи, а может им просто не встречается в жизни их Зося Сергеевна.
Еще немного постоял у ледяной могилы, затем поднялся на сопку и набрал два букета из веточек можжевельника, карликовой березки и листьев рододендрона. Оставил букеты у вырубленной во льду ниши, как когда-то это сделала Наташка-дурочка в нашем бараке, и возвратился в стойбище.
Там уже сварили котел мяса, разложили по блюдам и зовут трапезничать. Собакам в этот раз не дали ни единой косточки. Мяса — пожалуйста! А косточки все до одной в мешок. Иначе там наверху Прокопий с Кокой не смогут составить из костей своих оленей, и им будет стыдно перед теми, кто их встретит.
Затем пастухи принялись соревноваться в бросании маута, а я, бабушка Хутык, бабушка Мэлгынковав и Моника сели играть в домино. Остальные женщины собрались вокруг нас и активно болели. И опять нам с бабушкой Хутык духи выбирали самое лучшее домино.
Чтобы придать азарт игре, я постановил каждому проигравшему садиться посередине яранги, колотить кулаками себя по животу и петь:
«Нам не надо барабана, Мы на пузе поиграм. Пузо лопнет — наплевать! Под рубахой не видать!»
Бог мой! Что творилось, когда бабушка Мэлгынковав, растопырив кривоватые в шароварах и миниатюрных торбасах ножки, сидела посередине яранги, тыкала себя кулачками в то место, где у нее должно быть «пузо», и пыталась петь. Слов она не запоминала, то и дело запиналась и, словно первоклассница, отчаянно ждала подсказки, повторяла сказанное невпопад или вообще переходила на корякский язык. Смех поднялся такой, что пастухи оставили маут и присоединились к нам. Правда, не надолго. Схлопотав «козла» и отбарабанив положенное, слиняли из яранги и не возвращались до очередного взрыва веселья.
Потом бабушка Хутык достала бубен, спела нам под него несколько песен. Пел и я свою: «Та орав мужык край дорогы». Бабушки из нашего стойбища, тем более, Рита, Надя и Моника, уже почти помнили слова и дружно мне подпевали. Самое неожиданное, что баба Мамма, лишь услышала песню, насторожилась, потом заулыбалась:
— Совсем наша песня. Дед Каляна такую пел. Я ее сразу узнала…
Днем пришел трактор и притащил полные сани гостей из первой и второй бригад. Из кабины выбрался толстый розовощекий тракторист и вполне серьезно заявил, что на Крестиках началась буря, скоро будет здесь. Все и приехавшие, и встречающие согласно закивали головами. Некоторые посмотрели на небо, пытаясь увидеть там приближение непогоды. От Крестиков до нас пять часов езды. Примерно такое же время тому назад у нас поднялась небольшая метель, но скоро утихла.
— Обожди! Обожди! — захлебываясь смехом, спросил я тракториста. — Так ты считаешь, что ехал сюда быстрее бури?
И, когда тот, согласно закивал, я в изнеможении сполз на снег. Понемногу и до остальных стал доходить весь комизм такого заявления тракториста, и они тоже стали корчиться от смеха.
Не знаю, может, на нас повлияли две проведенные в постоянном подпитии бессонные ночи, может, причиной было что-то другое, но мы битый час на все лады повторяли высказывание тракториста и не уставали смеяться…
С приездом новой компании гостей, у меня появилась возможность опять забраться в ярангу бабушки Хутык, где уже спали Толик и дед Хэччо. Я растолкал деда, сообщил, что его ищет хромой пастух, и разъяснил, где его искать. Не успел дед Хэччо выйти из яранги, как я забрался на прогретое им место и сразу уснул…
