Кроме меня, бабушки Мэлгынковав и пастухов в нашей палатке обитает полдесятка великовозрастных щенков и их мама Пурга. Все собаки — и мама, и дети, — настоящие оленегонки. У оленегонок между пальцев на всех четырех лапах растут густые пучки шерсти. Благодаря этим пучкам собаки не проваливаются, когда преследуют оленей по глубокому снегу. У Пурги эти пучки до того пышные, что ее лапа напоминает куропачью. Лапы у щенков не такие мохнатые, но все равно породу видно.
Целый день Пурга пасет оленей вместе с Прокопием или Кокой, а щенки предоставлены сами себе и творят, что им вздумается. Они могут забраться с ногами в миску или кастрюлю с едой, стащить с перекладины и погрызть свежую оленью шкуру, оставить на моей постели большую лужу. Бабушка Мэлгынковав все время ругает их и, чтобы успокоить меня, делает вид, что хлещет хворостиной. Но руки у бабушки слабые, шуба на щенках густая и «наказанный» щенок, взвизгнув для приличия, делает круг у печки, чтобы через минуту оказаться у кастрюли с мясом уже с другой стороны.
Когда мне слишком надоедают проделки этих бандитов, я отбираю у бабушки Мэлгынковав хворостину и, дождавшись, когда они снова сунут носы в кастрюлю, от всей души вытягиваю пару раз по спинам. Щенки скопом вываливаются наружу, долго с поскуливанием бродят вокруг палатки и, прежде чем возвратиться, заглядывают через щель в пологе, что я там делаю? Если лег спать или увлекся книгой, потихоньку проникают в палатку. Если просто сижу и беседую с бабушкой Мэлгынковав, да еще и держу в руке хворостину — предпочитают погулять на свежем воздухе.
Но больше всего неприятностей от наших щенков получают пастухи. Утром, когда Николай Второй вместе с Кокой и Павликом отправляются на поиски пряговых оленей, бабушка Мэлгынковав загоняет своих питомцев в палатку и сторожит все с той же хворостиной наготове. При виде собак даже давно прирученные олени впадают в такую панику, что их невозможно удержать.
Кораль для пряговых оленей обычно сооружают рядом со стойбищем. Поэтому каждое утро бабушка Хутык, Рита, жена Дорошенка Галя, Надя с Моникой привязывают своих собак на веревки и цепи. Лишь бабушка Мэлгынковав уверена, что в этот раз ей обязательно удастся удержать щенков в палатке, и сажать на привязь не собирается.
После недолгих поисков пастухи находят пряговых оленей и гонят к стойбищу. Животных пугает запах дыма, лай собак, крики детей, да и сами палатки. Они беспрестанно хоркают, сталкиваются рогами, пытаются прорваться через кольцо пастухов и удрать в сопки. Пастухи покрикивают на оленей, поджимая их к коралю, запуская в самых строптивых маутом, палкой, а то и малахаем. Еще немного и все олени будут внутри изгороди. Вдруг из палатки бабушки Мэлгынковав выстреливает стая щенков и с восторженным лаем бросается на оленей. Следом, размахивая хворостиной, поспешает бабушка Мэлгынковав. Она кричит, упрашивает щенков вернуться, грозит хворостиной. Но все тщетно. Щенки уже возле оленей. Те в испуге шарахаются и, прорвав пастуший заслон, уносятся прочь от стойбища.
Скоро на виду не остается ни одного оленя, следом за ними убегают и щенки. Пастухи ругаются, бабушка Мэлгынковав проклинает своих подопечных, Рита с Моникой поправляют поваленное крыло кораля, и все вместе отправляемся пить чай, чтобы, немного погодя, начать все сначала.
Самое для меня интересное, пастухи на все корки ругают щенков бабушки Мэлгынковав, но их хозяйку не упрекают и словом. Будто она не имеет к этой своре никакого отношения.
Мне надоело смотреть на их мучения, и как-то вечером я предложил достать для бабушки Мэлгынковав болонок. У меня в Магадане есть знакомый мужик, который держит красивых и умных собак болонок. Это маленькие пушистые существа с потешными курносыми мордашками и, главное, крохотными лапками. На них болонке не догнать даже жирного евражку, а уж об олене — не может быть и речи. Каждый год болонки приносят этому мужику кучу щенков, и он их продает. Если отвезти ему расшитые бисером торбаса на лосиной подошве, запросто отдаст пару, а может и больше. Ему с ними тоже не сладко. Чтобы держать собак в большом доме, нужно собирать подписи от всех соседей. Словно болонки тоже разгоняют у них пряговых оленей.
Вот он взял да и подарил каждому соседу по щенку. Теперь никаких подписей собирать не нужно, и все соседи стали как бы родня.
Пастухи посмеялись над предприимчивым любителем болонок, а Кока сказал, что, как только поедет в Магадан, обязательно купит бабушке Мэлгынковав этих собак.
— А тех, что сейчас у нее, раздадим по другим бригадам, — предложил я. От настоящих оленегонок не откажется ни один пастух.
— Зачем отдавать? — удивился Прокопий, сегодня утром больше всех ругавший щенков и даже пытавшийся стукнуть самого азартного палкой. — Не надо никому отдавать. Ты же видишь, как бабушка Мэлгынковав их любит! Пусть и эти тоже вместе с болонками живут. Ей от этого, знаешь, как весело будет!..
Я думал, пасти оленей может только специальная порода собак-оленегонок. Но, оказывается, эту работу довольно часто выполняют самые заурядные дворняги. Для этого достаточно иметь проворные лапы и звонкий голос. И еще: пастушья собака должна быть доброй. Злая, порвет оленей и вместо пользы от нее один вред.
У деда Хэччо две собаки. Огромный угольно-черный Гэлрикэ и маленький, чуть крупнее обыкновенной кошки, Чивкичан. Имена пастушьих собак на виду. Шерсть у Гэлрикэ черная, прямо блестит на солнце. По-эвенски это и будет «пес с черной блестящей шерстью». Чивкичан — и того проще — «птенчик». Мне непонятно только, почему дед коряк назвал собак по эвенскому? Или они достались ему от кого-то из эвенов?
Дед Хэччо берет их на дежурство по очереди, и они хорошо знают, когда у них смена. Вчера дед Хэччо целый день ремонтировал нарты, собаки слонялись без дела, и сегодня, собираясь на дежурство, он решил взять с собою Гэлрикэ. Этот пес сильнее Чивкичана, к тому же, успел хорошо отдохнуть. Но Гэлрикэ только вильнул хвостом и отправился за палатку спать. Сегодня, мол, не моя очередь и нечего потакать захребетникам.
Чивкичан ничуть не против. Хотя ему всего восемь месяцев, давно усвоил пастушью науку и гоняет трехтысячное стадо так, что только тундра гудит под копытами. И сколько в его лае неподдельной обиды, что, кажется, Чивкичан, и вправду, понимает всю никчемность поведения оленей. Каждому, мол, понятно, что забираться в стланиковые заросли — занятие глупее не придумаешь. Можно заблудиться, отстать от стада, к тому же в стланиках полно медведей. Так нет же — лезут и лезут, а ты за ними гоняйся!
Словно сознавая, что несет важную службу, этот узкомордый с поджарым тельцем и тонкими лапами щенок ведет себя очень достойно. Не дается погладить, а на отдых устраивается совсем в стороне от костра. Когда мы принялись за обед, он даже не посмотрел в нашу сторону, хотя со вчерашнего вечера у него во рту не было маковой росинки. Собак здесь кормят один раз в сутки, и о тех, кто поступает иначе, дед Хэччо коротко говорит:
— Дураки! Совсем портят собак.
Мне жаль Чивкичана, и я тайком от хозяина бросаю ему кусочек мяса. Чивкичан какое-то время вопросительно глядит на меня, затем съедает угощение и с достоинством удаляется к ручью.
Но все равно ребенок остается ребенком. Увидев скачущий по берегу ручья сухой ольховниковый листок, тут же вприпрыжку гонится за ним, накрывает передними лапами и принимается играть. То поймает, то пустит лететь по ветру, то чакнет зубами.
Мой напарник уложил чайник и кружки в рюкзак, мельком взглянул на Чивкичана и рассудительно произнес:
— Старательный собака, только очень жирный. Потеть будет. Зимой совсем шерсть с себя сдерет.
Впервые слышу, что собака может зимой потеть, и не понимаю, с какой стати при этом сдирать с себя шерсть, но на всякий случаи поддакиваю деду. Мол, и вправду, собака довольно старательная, но жирновата и с морозами может остаться без шерсти. Если начать проявлять сомнение в словах деда Хэччо, он обидится, и будет молчать до конца дежурства.
Чтобы поддержать разговор, произношу как можно убедительнее:
— А вообще-то хорошо, что жирная. Зимой меньше в палатке сидеть будет. Худая — чуть захолодало — впереди хозяина в палатку ломится.
— Не-е, — возражает дед Хэччо. — У меня в сорок третьем году собака никогда даже к яранге не подходила. Совсем дикая была. За три года даже не погладил ни разу. Я ее в петлю поймал.
— Заячью? — понимающе спрашиваю я. В настороженные на заячьих тропах петли часто попадаются лисицы, рыси, росомахи и, конечно же, собаки.
— Не-е, — снова тянет дед Хэччо. — Из норы петлей вытащил. Дровозаготовители возле Омолона деревья пилили, а там нора. Вокруг шерсть заячья, перья от куропаток, кости разные. Они подумали, там лисица живет, с ружьем в кусты спрятались, а из норы собака вылезает. Наверно, убегала от кого-то из охотников, а может от пастухов? Бывают собаки очень гордые, их чем-нибудь обидят, они в тайгу убегут и живут там, все равно, что дикие. Вот и эта так. Дровозаготовители ее застрелили, потом мне говорят: «Там собака лежит. Можешь шкуру снять. Пригодится».
Когда война была, нас заставляли всякую чепуху заготавливать. Даже с бакланов, утка такая есть, каждый должен был сдать двадцать шкур. Из собак тоже сдавали.
Я пошел в распадок, нашел собаку, а она вся замерзла. Нарубил веток, устроил большой костер, жду, когда собака оттает, чтобы шкуру снять хорошо, а из норы, где она раньше жила, щенки выглядывают. Маленькие, проворные, глаза блестят, и уши вот так наставляют. И что интересно — совсем не пищат. Голодные, наверно, мать давно убили, а все равно не пищат. Даже звука не слышно. Из норы немного высунутся, посмотрят и снова спрячутся. Я петлю сделал и быстро одного поймал. Потом шкуру с этой собаки снял, а щенка за собою повел. Дровозаготовители говорят, что не будет щенок за тобою бежать, а он все равно побежал.
— А остальные щенки куда подевались? — спрашиваю деда Хэччо.
Тот разводит руками:
— Куда им деваться? Сдохли или совсем замерзли. Тогда морозы сильные были, а мне только один был нужен. Шкура из них плохая, даже рукавицы не пошить. Из баклана и то лучше.
— Как вы его назвали?
— Так и назвал — Мэнни. Дикий, значит. Хорошая собака. Утром еще сплю, а она уже в тайгу убежала, белку отыскала и лает. В ярангу совсем но ходила. В кустах гнездо сделает, чтобы дым даже туда не доходил, и там спит. Никакого мороза не боялась, а костра сильно боялась. Ни разу близко не подходила. Я ее зову, она только посмотрит и отвернется. Даже хвостом не шевелит. Ела тоже очень мало. Эти гады, — дед Хэччо ткнул пальцем в сторону Чивкичана, — целый день ели бы и все равно голодные. Мэнни одну белку сваришь — на два дня хватало. Тоже, как Чивкичан, играться любила. Только Чивкичан листьями, а Мэнни перьями. Найдет то место, где лисица или ястреб куропатку съели, и начинает перья лапами гонять. Наверное, помнила, как возле норы игралась.
Мы с нею три года охотились. В сорок четвертом я две тысячи белок сдал. Больше всех. Мне костюм американский и премию дали. Часы дали, чтобы в кармане носить. С крышкой. Еще четыреста рублей дали. Даже в газете писали. Тогда белки много было. Сейчас всю соболь съел. — С огорчением заканчивает свой рассказ дед Хэччо и тут же добавляет. — Совсем дураки! Всю белку соболю скормили.
— А на крупного зверя с нею охотились?
Дед Хэччо вопросительно смотрит на меня:
— На какого — крупного?
— Волка или медведя?
— Зачем — на волка? Волка она никогда не трогала. Волки у нас бывают больше оленя. Они любую собаку, даже как Гэлрикэ, пополам за один раз перекусят. А медведей она хорошо гоняла. Росомаху и рысь тоже гоняла, только ночью. Когда еще совсем темно, загонит росомаху на лиственницу и до утра сторожит, чтобы я, значит, пришел и застрелил. Говорю, хорошая собака была.
— А куда она девалась?
Дед Хэччо пожимает плечами:
— Наверное, снова в свою нору убежала. Я у буксундинского пастуха на патроны от винчестера щенка выменял. Хотел двух собак держать. Мэнни собака хорошая, только ночью с ней всегда скучно. Спрячется совсем в свое гнездо или убежит на всю ночь зверя искать, и до утра ее нет. Сидишь совсем один и не знаешь, может к тебе медведь подкрадывается или человек плохой, чтобы убить. Тогда лагеря с заключенными везде были, могли запросто убить. Очень много всяких заключенных из лагерей бегало. Бывали случаи, людей убивали, чтобы карабин потом забрать. Вот я щенка у охотника и выменял. А Мэнни это не понравилось. Схватила его зубами вот так, чуть не задушила. Я ее наругал, она обиделась и даже кушать совсем не стала. Утром из яранги вышел, а ее уже нет. Четыре дня никуда не кочевал, думал, прибежит. Все равно не прибежала. Я же говорю, наверно, к своей норе вернулась.
— Вы туда не ходили?
— Собирался. Вечером подумал, пойду к норе, а огонь в костре сильно пыхнул. Прямо искры из него. Это, значит, он сердится. Не хочет, чтобы я к норе шел. Я и не пошел…
