Если ходишь по тайге или тундре с полной выкладкой, потеешь так сильно, что к вечеру в сапогах хлюпает пот, и сам себе не просто пахнешь — воняешь. Я как-то заявил об этом Мягкоходу, намекая на то, что пора устраивать баньку. Володе возиться с дровами не хочется, он расстегнул ворот рубахи, сунул подмышку нос, посидел так с минуту, затем с восторгом провозгласил:
— А я себе не воняю!..
Но там, на Ханрачане проблему купания я все же решил. Отыскал в тайге огромную железную бочку, вырубил верхнее дно и получилась большая кастрюля. Осталось взгромоздить ее на камни, залить водой и развести костер. Для аромата, а главное, чтобы не поджариться, дно в бочке выстилал толстой подушкой кедрового стланика. Так что купель получилась даже с претензией. Сначала я забирался в бочку и вылезал из нее без лестницы, но однажды передал дров и понял, что можно запросто свариться. Пришлось в срочном порядке ладить лестницу.
Когда в середине зимой прапорщик из колонии поселения заглянул на Ханрачан и увидел на берегу ручья бочку с полыхающим под ней костром, а в извергающихся клубах пара голого мужика, решил, что у него поехала крыша. Понятно, прапорщик был крепко навеселе, но не столько же, чтобы при пятидесятиградусном морозе приблазнилась такая картина.
Иногда помывку я устраивал прямо в избушке. Для этого нужно месяца два не убирать с пола щепу и ошметки коры, а порог в избушке поднять на добрый метр. Тогда внизу образовывается теплая подушка, которая за ночь высушивает самую мокрую подстилку до бумажного хруста. Ногам тепло, ходишь как по ковру, испытывая домашнюю уютность. Если же пол подмести, уже после первого купанья, под ногами образуется настоящее болото.
В стойбище деда Кямиевчи и бабы Маммы я купался в балке геологов. Года два тому назад геологи перетаскивали вертолетом свое имущество и уронили балок едва ли не на головы оленеводам. То ли неудачно этот балок закрепили, то ли помешал ветер, но буксируемый на внешней подвеске груз опасно раскачало и, чтобы не грохнуться вместе с балком, вертолетчики нажали рычаг сброса. Высота была небольшой, к тому же везде снег. Балок плюхнулся в сотне шагов от пастушьих яранг, поднял столб снежной пыли и, наклонившись, застыл.
Стекла, понятно, все вылетели, пол ощерился обломками досок, одна стена вообще отвалилась. Но кухонька в балке осталась совершенно целой. Даже печка с конфорками и асбестовой трубой на месте.
Я заколотил одну из двух дверей досками, на окна навесил пленку, а пол выстелил лиственничными жердями. Получилась нормальная банька. Правда, Толик с Абрамом купались в ней, когда я слишком уж их доставал, но о бригадире Коле подобного сказать не могу. Особенно после того, как приехали Тоня с Димкой. Стоило мне искупаться, как Коля набирал охапку дров, прихватывал Димку и отправлялся в балок.
Однажды у меня с его малышом произошел конфуз. В тот вечер Коля куда-то уехал, я, отправляясь купаться, взял с собою Димку. Зашли, разделись, полощемся. Я намыливаю Димку и вдруг обращаю внимание на то, что пацан слишком уж пристально меня рассматривает. Притом смотрит на те места, куда мальчику вроде бы и смотреть не интересно. В интернате я часто по просьбе воспитательниц купал детей, сам ходил среди них раздетый, но ничего подобного за ними не замечал. Я на Димку и набросился:
— Ты зачем туда пялишься? Так нехорошо! Купайся и все, а смотреть на это не красиво. Ты мужик и веди себя прилично.
Он вроде бы и отвернулся, но все равно зыркает. Откровенно говоря, у меня по отношении к воспитанию этого ребенка пошли сомнительные мысли. Правда, ни с кем ими не делился, но после этого Димка стал мне еще менее симпатичен, и в баню я его больше не брал.
А через месяц мне с бригадиром Колей случилось выгонять оленей с болота. Промокли до нитки, развели большой костер, разделись и принялись сушиться. И вот, стоило мне всего лишь один раз взглянуть на Колю, как захотелось просить у Димки прощения. Если не считать прически на голове и нескольких волосков на бороде, Димкин почти сорокалетний папа был начисто лишен растительности. Я же в этом плане ни от отца, ни от деда не отстал, поэтому-то пацан с таким любопытством меня и рассматривал…
В корякском стойбище балка никто не ронял, и я долго не мог понять, где моются люди? Хотя ходят вроде бы чистые. Делать же скоропалительные выводы здесь — занятие рискованное. Однажды, когда мы кочевали вдоль речки Хынмы, к нам в стойбище прилетел детский врач Пушкин. Мы вдвоем отправились к горячему источнику Дурдэю, который вытекает из узкого ущелья километрах в пяти от нашего стойбища. Если честно, вода в нем не такая уж горячая, но пастухи утверждали, что она целебная и хорошо помогает от ревматизма. Мы с Пушкиным долго плескались в теплой желтоватой воде, пробовали ее на вкус, и под настроение я высказался. Мол, обрати внимание, такая возможность искупаться, а ни одного оленевода не видно. А потом, как в анекдоте про Чапаева: «Петька, майка-то нашлась! Пошел в баню, отмылся, а оказывается, она на мне!»
Пушкин улыбнулся, потом покачал головой:
— Не надо! Я бы на твоем месте так не рассуждал. Я тоже, молодой был, приехал в тундру и давай наводить гигиену. Спрашиваю, дети есть? Говорят, один есть совсем маленький. Всего пять месяцев как родился. Я понятно: «Где купаете, какая температура воды, как спит после купания?» Они мне: «Никогда мы его не купали. Грех купать! Умереть может». Я, сам понимаешь, обалдел. Подают сверток, в который этот ребенок упакован, а я боюсь брать. Все же взял, положил на шкуры, разворачиваю пыжики, а дышать боязно. Представляю, какой аромат сейчас в нос шибанет! Сам вообрази, новорожденный за пять месяцев ни разу не искупался. Он же и какается, и писается — сопреть может начисто. Развернул, а он там розовый, чистый и пахнет, как тальник весной. Однажды, у одного классика я читал: «Ее попка скрипела в моих руках, как кочан капусты». Вот и здесь так.
Оказывается, эти аборигены под ребенка древесную труху вместе с перетертым мхом и ивовой стружкой подсыпают. И нигде ни покраснелости, ни подопрелости. Весь, что недавно проклюнувшийся гриб боровик. Такого и на самом деле купать грех. Тем более зима.
Ну а тем, кто постарше, мать каждое утро в кожаный подгузник затаривает добрый килограмм этой трухи. Целый день на морозе в снегу бултыхается, а штаны сухие. Потом мать все это добро в кустик вытряхнула, новой трухой подгузник затарила и никаких проблем.
Старшим труха не нужна. Они меховую одежду одевают прямо на голое тело и обязательно шерстью вовнутрь. Шерсть у оленя полая, всю грязь вместе с потом впитывает в себя. Как только забилась полностью, шерстинка обламывается, а на ее место высовывается чистая. Хотя, если честно, от многих пастухов попахивает крепко. Кто мясом питается, белка много, вот ароматом и несет. Я во второй бригаде одного деда всегда предупреждаю: «Ты, любезный, возле меня не садись, у тебя в штанах собака сдохла» Не обижается, а может, делает вид?
Но встречаются среди них аккуратисты, куда нам с тобой. Я в командировку еду, пару трусов прихватил и достаточно. В крайнем случае, в гостинице под краном сполоснешь, на батарее просушишь и все. А он на неделю приехал — десять пар нижнего белья привез. Чуть свободная минута — сразу под душ…
Когда Пушкин уехал, я всего пару раз и купался в Дурдэе. Потом мы откочевали, пришлось устраивать помывки возле костра. Радости в таком купании мало. В теплую погоду заедают комары, в холодную — возле костра не согреешься. К тому же это дело личное. Но в таежной чаще костер разводить рисковало, да и воды для купания там нет. Приходится полоскаться на берегу, рискуя оказаться на глазах у всего стойбища.
Тогда я приспособил коптильню. После каждой перекочевки бабушка Мэлгынковав устраивает рядом с нашей палаткой коптильню — узкое островерхое сооружение из тонких лиственничных жердей и брезента. Сверху в коптильне крючья для рыбы и мяса, внизу небольшое кострище из гнилушек и тальниковых веточек. Можешь коптить рыбу, можешь отсиживаться от комаров, я там купаюсь. Придешь от стада пропотевший так, что от соли рубашка стоит коробом. Нагреваешь на печке большой таз и два чайника воды, заталкиваешь все это в коптильню и протискиваешься следом. Лаз в коптильню узкий, к тому же устроен у самой земли, приходится полировать ее животом. Там уже раздеваешься, цепляешь одежду на крючья и купаешься. Когда пару раз намылишься, зовешь бабушку Мэлгынковав на помощь. Она сразу отставляет все дела, партизаном заползает в коптильню и поливает меня из чайников. Иногда меня поливает бабушка Хутык, иногда пастухи, одно время поливала Света. Здесь нужно возвратиться назад.
Еще, когда жил в стойбище бабы Маммы, написал письма маме на Украину и Зосе Сергеевне в наш поселок. Понятно, Зосе Сергеевне писал с большой надеждой узнать что-нибудь о Тышкевиче, хотя об этом в письме не обмолвился и словом. Но она-то знает! После памятного разговора с бабой Маммой на рыбалке, когда я хотел было возвращаться на Новые озера, все связанные с Тышкевичем события, как бы отошли на задний план. Все, понятно, хорошо помнил и переживал, но беспокойство притупилось. Может, во всем виновата баба Мамма, которая часто разговаривала обо мне с горящим в печке огнем. Разговор шел по-эвенски, и я ничего конкретного из него не улавливал, но свое-то имя поймешь на любом языке. Здесь же в корякском стойбище все как бы промылось и тревога все чаще напрочь заслоняла собою весь мир.
Кроме писем маме и Зосе Сергеевне я отправил нашему охотоведу семь мешочков медвежьей желчи. Кто-то рассказал Толику, что в Магадане за медвежью желчь можно получить прибор ночного видения. Мол, с этим прибором удобно окарауливать стадо ночью. Толик зажегся, собрал медвежью желчь со всех стойбищ, сам убил медведя, но с обменом ничего не получилось. Так мешочки с желчью и висели в его яранге под верхней перекладиной.
У Толика есть кавалерийский карабин, но патронов к нему не достать. К тому же затвор не выбрасывает стрелянные гильзы, их приходится выталкивать шомполом. Я посоветовал Толику отправить желчь охотоведу, которому она нужна для какой—то коммерции. Он мужик порядочный, пообещав, всегда выполнит. Уж что-что, а патроны и новый затвор добудет. Толик обрадовался моему предложению, и мы организовали охотоведу посылку, прибавив к желчи кусок бивня мамонта, на котором Абрам вырезал оленью упряжку и волков.
Пока жил в эвенском стойбище, никто на мои послания не ответил, но стоило перебраться к корякам и совершить пару перекочевок, как пришли письма и от мамы, и от Зоси Сергеевны, и от охотоведа. Пришли они в стойбище бабы Маммы, там их, ничуть не смущаясь, вскрыли и передали содержание по рации. Этим способом здесь передают не только телеграммы и письма, но и доверенности на получение зарплаты, и даже заявления на развод. Так что сомнений по поводу: передавать или не передавать содержание моих писем, рискуя, что их может слышать весь мир, ни у кого не возникло. К тому же я сам очень хотел знать, что мне пишут. Но беда в том, что со стойбищем бабы Маммы мы могли связаться только через факторию. В фактории кладовщиком, сторожем и радистом работает старик эвен. Он хорошо разговаривает на эвенском и корякском языках, а вот на русском — с большим трудом.
Бригадир Коля вместе с бабой Маммой читали написанное по-украински мамино письмо, переводили на эвенский язык и сообщали в факторию, там переводили на корякский и передавали нам. Здесь все стойбище — от бабушки Хутык до бригадира Дорошенка переводило услышанное на русский и даже украинский языки. Из всего я узнал, что моя мама кочует в Кривой Рог, морошка в этом году (это на Украине-то!) уродила неважно, а старшая сестра Лида поставила себе новую ярангу в городе Запорожье.
Другое письмо было еще любопытнее. Зося Сергеевна соскучилась и хочет нюхаться. У нее что-то произошло с водителем вездехода, а любовница Наполеона Жозефина родила от Мягкохода ребенка.
Не вызывало сомнения только письмо охотоведа. Он хочет, чтобы я привез ему бивней мамонта и накопал золотого корня. И еще Толик с Абрамом очень хотели, чтобы я скорее ехал в Магадан. Понятно, что последнюю строчку оленеводы сочинили сами, но, тем не менее, все услышанное вызвало во мне бурю. Я был готов немедленно отправиться в стойбище бабы Маммы, чтобы самому прочитать письма, и принялся подбивать Прокопия, отвезти меня на оленях к Омолону. По этой реке я запросто спущусь до стоящей на реке фактории. Оттуда до бабы Маммы подать рукой. Бабушка Мэлгынковав и бригадир Дорошенко запротестовали, и не знаю, чем бы все закончилось, но к счастью, там хорошо понимали, как мне важны эти письма. Буквально на второй день сообщили, что скоро к нам прилетит родная сестра Тони — Света, которая обязательно захватит их с собою.
Мы с Кокой выгоняли оленей из распадка, когда над долиной прошел вертолет, и завис над устьем ручья, возле которого расположилось наше стойбище. Я не видел, как он садился и взлетал, но сразу понял, этим вертолетом привезли мне письма. Крикнув Коке, чтобы справлялся без меня, я стал подниматься на откос. Сначала шел довольно неторопливо, но хватило меня ненадолго. Не успел Кока с оленями скрыться за полоской ольховника, как я побежал.
Я не бегал так давно, хотя научился обрезать самых проворных оленей не хуже Прокопия и Коки. Месяц тому назад нашего зоотехника напугал медведь, и он форсировал ручей до того быстро, что даже не замочил носки. Я и без медведя бежал быстрее зоотехника. Настроение менялось буквально каждую минуту. Накатывали то радость, то отчаяние, то полное безразличие. Еще полчаса тому назад я и не подозревал, что эти письма мне так нужны. Нужны до боли, до умопомешательства, до самой смерти.
Хотя утром о вертолете никто не предупреждал, и это мог быть совершенно другой борт, я знал, что как раз на этом мне привезли письма. Стадо паслось далеко от стойбища, на моем пути лежал перевал, два огромных болота и заросший густым ольховником каменистый распадок, в котором, даже осторожничая, можно поломать ноги. Но я проскакивал все, не обращая внимания, на то, что под ногами: болото, кочкарник, камни или крутой сыпучий спуск. Наконец за лиственничником открылось стойбище с возвышающейся среди палаток ярангой бабушки Хутык. Наша палатка ближняя. Сдерживая шаг, поправил одежду, даже провел пятерней по волосам. Возле палатки два больших картонных ящика и рюкзак. Сегодня утром их не было. Все сходится. Бабушка Мэлгынковав предупредила, что Света ее родня и будет жить в нашей палатке.
Снимаю куртку, бросаю ее на коробки и захожу в палатку. Там Бабушка Мэлгынковав, бабушка Хутык и незнакомая девушка пьют чай. Девушка невысокого роста, тоненькая, с необыкновенно белым лицом и живыми черными глазами. Такой же белизны лицо и такие же глаза у жены бригадира Тони. Сомнений быть не может. Света!
Здороваюсь, спрашиваю, как долетела и вообще обо всем, о чем принято спрашивать в подобных случаях. Света допила чай, вышла из палатки и затащила рюкзак. Выпрямившись, посмотрела мне в лицо и сказала:
— Это Бабушка Мамма вам передала. Она за вас очень переживает, даже сама лететь хотела.
Копаюсь в карманах рюкзака, каких-то сумочках и, наконец, среди высушенных до фанерной твердости пластин юколы отыскиваю письма. Виновато гляжу на бабушек и гостью, и сразу же принимаюсь читать письмо от охотоведа.
Все правильно. Охотоведу очень понравился подарки пастухов. Особено, бивень мамонта, и он просит достать еще пару «таких же». Обещает за все хорошо заплатить. Он уже звонил в воинскую часть, там ему пообещали прибор ночного видения. Через пару недель должны привезти, и он сразу же отправит Толику в оленеводческую бригаду. Имеются и патроны для винчестера, только нужно разрешение милиции. Иначе в аэропорту не пропустят.
А дальше… Дальше охотовед пишет: «…Тышкевич куда-то исчез. Скорее всего, утонул. Недалеко от устья Ханрачана в Иншаре две занесенные снегом промоины, и к одной угадывается подозрительный след. Кто прошел — человек или выдра — после метели не разобрать. Проверили все избушки на Ханрачане, но нечего не обнаружили. Говорят, кто-то встречал Тышкевича в Магаданском аэропорту, но оттуда сообщили, что билет на его имя не выдавался, да и жена утверждает, что ушел на охоту и после его не видела. Участковый подозревает, что с Тышкевичем разделались поселенцы. В прошлом году у них изъяли ружье и две оленьи туши. Поселенцы уверены, что настучал Тышкевич. Но могли и просто убить за пушнину. Возле избушек нашли четыре ободранных соболя, лису и двенадцать горностаев. Куда девались шкурки — неизвестно…
Надеялись, что ты поможешь нам во всем этом разобраться, посылали за тобою вездеход на Новые озера, но там сказали, что ты улетел к чукчам. У меня просьба. Узнай, есть ли у них пушнина, может, даже пыжик. Мы все у них примем и хорошо отоварим. Недавно на базу поступили бинокли, ружья „Белка“ под двадцать восьмой и тридцать второй калибр, два „Бурана“. Главный охотовед просит узнать, нельзя ли накопать там золотого корня? Чукчи знают, где он растет. Если привезешь, за все хорошо заплатим…»
Зося Сергеевна писала, что к ней приходил Мягкоход. Она дала ему мой адрес, так что скоро придет письмо и от Мягкохода. Он хочет, чтобы я подтвердил, что у него никогда не было карабина. Оказывается, Мягкоход нашел водителя лесовоза, через которого Тышкевич передал письмо в прокуратуру, после чего у Мягкохода и был обыск. А дальше «Ты все сделал нормально. Теперь-то пнуть тебя никому не захочется. Встречу варениками. Часто вспоминаю, как сладко ты пахнешь после тайги. Помнишь, Наполеона и Жозефину? Хотя теперь тебя любят и без меня…»
Письмо от мамы было обычным. Деньги получила. Не болеет. Ездила на две недели погостить к отцовой родни в Кривой Рог. Там все хорошо, передают привет. Моя сестра Лида недавно разменялась квартирой, и теперь живет за один квартал от мамы. Так что заглянуть в гости может в любую минуту…
Мама, мама! Лида рассказывала, что мама видела, как я стоял с железным шкворнем в руках возле спящего в нашем саду Страдовского. Я долго и часто думал об этом, пытаясь понять мою маму. В другой раз казалось, что она очень хотела, чтобы я в ту ночь расправился с ее обидчиком. Почему она меня не окликнула?…
Бабушка Мэлгынковав говорила, что у коряков ради отца могли пожертвовать любым ребенком. Если мало еды, сначала наестся отец, потом мать, и только потом дети. Если какой-нибудь из детей умрет с голоду, это не самое страшное. Можно родить другого. Самое страшное, если умрет отец. Тогда умрут все, и никаких детей уже рождаться не будет. Поэтому отца нужно беречь больше всех.
Может, и моей мамой в то время руководили присущие аборигенам севера инстинкты? Она всю жизнь жалеет о том, что ее обидчик ни Богом, ни кем другим не наказан. И еще: ее очень огорчило, что все ее дети вышли характером в отца и совсем не умеем за себя постоять. Может, когда-нибудь я расскажу маме, как наказал своего обидчика, и у нее полегчает на душе… Хотя нет. Она станет бояться, как бы меня не засудили в тюрьму…
Толик с Абрамом передали мне новый маут из кожи ларги, бригадир Коля две уздечки на оленей, Элит пыжиковую шапку. Баба Мамма с дедом Кямиевчей юколу, сушеное мясо, две бутылки водки и вот эти письма!
Я сразу же отдал юколу, водку и сушеное мясо бабушке Мэлгынковав, а она выставила все на столик. А потом мы напились. Пригласили жену бригадира Галю и впятером выпили три бутылки водки, потому что еще одну бутылку Света привезла сама. Пили под жирную оленину, юколу и хорошее настроение. В соседних палатках тоже не обошлось без этого, потому что вертолет пришел из поселка и привез гостинцы каждому обитателю нашего стойбища.
Крепко захмелев, я сообщил, что Света принесла мне хорошую новость и по древнему обычаю ей положена награда. Поэтому завтра я отправляюсь на рыбалку и поймаю ей самого крупного хариуса. Еще я заявил, что Света будет спать только у нас, и что с сегодняшнего дня она моя скво. По моему представлению, скво — жена охотника индейца, которая всюду следует за охотником и выделывает зубами шкуры добытых им животных. Почему не скребком или хотя бы ножом, а обязательно зубами — не знаю. Но вот втемяшилось в голову и все.
И еще: так как она моя скво, теперь только Света будет поливать меня из чайников. Потому что бабушка Мэлгынковав очень темпераментна и, когда льет на меня воду, половину проливает мимо. Слишком волнуется и от волнения…засыпает.
Бабушка Мэлгынковав ничего не имела против, Света с бабушкой Хутык смеялись, а Галя сказала, что сообщит обо всем Дорошенку, и тот не будет платить бабушке Мэлгынковав за половину пастуха, потому что спать на работе — считается прогул…
Потом мы отправились к Наде с Моникой, затем, только уже без бабушек, проведали Риту. Рита успела выгладить и одеть привезенный Светой очень красивый итальянский костюм, бусы и серьги. Она выглядела, как на балу, и сразу же принялась потчевать нас новыми записями на магнитофоне и ананасовым компотом, которого ей передали полный ящик.
Я посидел у Риты совсем немного, оставил компанию и возвратился в палатку бабушки Мэлгынковав. Еще раз внимательно перечитал письма, нагрел воды и полез в коптильню купаться. Вымыл голову, побрился, намылился до самых пяток и принялся кликать бабушку Мэлгынковав, чтобы шла поливать меня из чайников. Позвал раз, другой — не идет. Хотя сидит совсем рядом в яранге бабушки Хутык, и слышу, как там разговаривает. Наконец отозвалась:
— Нельзя мне поливать! Света обидится.
Я сразу же переориентировался и принялся звать Свету. Звал просто так, без всякого намерения. Может, чтобы подразнить бабушку Мэлгынковав, а может просто от хорошего настроения:
— Света! Скво! Иди скорее поливать! Мыло глаза ест, а бабушка Мэлгынковав бастует. Коварная! Ты мне скво, или нет? Ведь слепой же останусь!..
Было еще довольно светло. Я увидел, как на стенке коптильни вдруг появился силуэт Светы. Она наклонилась, не коснувшись ни руками, ни животом земли, словно горностай вдруг перелилась сквозь узкую щель и стала передо мной. Подняла чайник, аккуратно вылила воду мне на голову, затем то же повторила и со вторым чайником. По ее лицу не было заметно, чтобы она сердилась на меня за прибаутки. Особой радости тоже не проявляла. Вот разве что любопытство?
Поставив чайники на кострище, Света повернулась, чтобы покинуть коптильню, я поймал ее за руку и ткнул пальцем в полотенце: — А вытирать, кто будет? Бабушка Мэлгынковав всегда протирает меня насухо. Иначе заболею и умру.
Снова, почти без эмоций Света принялась старательно вытирать мне голову, плечи, спину. Я только поворачивался и дурашливо улыбался. Света была серьезной, но выполняла свою работу с видимым удовольствием. Как, скажем, у нас в интернате нянечка вытирает пацанов после бани. Исполняет нормальную, в какой-то мере приятную работу и все. Что ни говори, а купание ребенку радость. Дарить эту радость всякому приятно.
Не успела Света закончить с протиранием, как я снова заартачился:
— А поцеловать? Бабушка Мэлгынковав всегда меня целует после купания, иначе заболею и умру.
Света задержала руку с полотенцем, какое-то время пытливо смотрела мне в лицо и вдруг потянулась губами…
(продолжение главы следует)
