Нет молодца, чтоб одолел винца.
Народная мудрость
Как я теперь понимаю, я подкрадывался к этому давно, но если раньше меня выручало лошадиное здоровье и контроль жены, то тут, оказавшись один и в отпуске, распустил, что называется, удила.
Причиной, если можно назвать это причиной, послужила унизительная для меня встреча с судьей. Так как был под подпиской, я вынужден был просить у нее разрешения выехать на материк. Павленко такое письмо мне сочинил и сам хотел все организовать, но судья пожелала лицезреть меня.
— Зачем вам выезжать? — Полная сорокалетняя и надо признать симпатичная женщина меня удивила. Как это зачем?
— Ну, семья там… — промямлил я. И помня наставления адвоката добавил: — И лечусь я каждый год.
— Нужна справка от врача.
— Послушайте… Справку я принесу. Но неужели, ознакомившись с материалами, вы всерьез считаете меня таким опасным преступником, которому даже в отпуск нельзя съездить…
— Я не смотрела дело, — холодно произнесла судья. — У меня люди годами дожидаются очереди, а вы враз хотите.
Приемный день у судьи был один в неделю и когда я со справкой пришел к знакомому кабинету, в коридоре уже толпились люди. Своей очереди я так и не дождался.
Пришлось опять идти менять билеты.
Павленко взял у меня справку и в этот же день принес подписанное председателем суда мое заявление.
Конечно, это дело мы обмыли.
— Послушай, Валера. Меня убивали — я своего следователя в глаза не видел. Дважды меня обворовывали — так все и заглохло. Это что касается меня лично. Но едва ты затронул интерес власти, как тут же и следователь, и суд и ты уже преступник — система срабатывает автоматом. Но счет- то получается пять ноль не в мою пользу. А ведь милицию, прокуратуру, судей кормлю я своими налогами, тем, что я работаю и продукта в стране прибавляется. Так откуда же такое неуважение к кормильцу.
— В Беларуси, когда маньяка ловили, двоих под эту марку к вышаку приговорили и исполнить поторопились, а ты о мелочах, — бывший прокурор разлил по новой.
— А вот, смотри, в Америке, — не унимался я, — В любом фильме чуть что к полиции претензии — так-то вы мои налоги используете! Американцы считать умеют и знают, куда идут их деньги.;
— Да тоже они ни хрена не знают. Ездил я не раз через пролив к тамошним полицаям, так мы соревнования устраивали по всем видам и ни разу — ни разу! они у нас не выиграли.
— Ну тогда давай, за нашу милицию.
Мы пили за милицию, за полицию, за реакцию и эрекцию. На моей расстроенной гитаре Валера как-то умудрялся играть и мы пели наши песни…
Дует порывистый ветер,
сердце сжимает печаль…
Холодом, мраком и смертью
Веет ружейная сталь.
Потом Павленко порывался заказать девочек, но вместо девочек нам опять привезли водку и пришлось ее пить.
Наверное уже под утро я усадил своего адвоката в такси, а уж как сам добрался до постели — не помню. Должно быть, на автопилоте.
Наверное, сам я на другой день и не проснулся бы — звонок в дверь разбудил. Я не хотел открывать, но звонили настойчиво, пришлось пересилить себя.
Кое-как я добрался до двери.
У порога стоял Костя-сосед с третьего этажа. Одного взгляда на него было достаточно: человеку плохо. Я в такой ситуации отказать не могу.
Я пригласил его на кухню, налил стакан водки и отвернулся — меня едва не вырвало от ее запаха. Но Костя храбро выпил стакан и прямо на глазах изменился. Спина распрямилась, глаза просветлели и голос даже прорезался.
— А ты чего, Михалыч. Я ж вижу, ты тоже вчера квакнул.
Я кивнул и заколебался. Слишком уж заразителен был пример. Хоть и знаю, что с утра чревато… А, спишем день.
Первая колом, вторая соколом. Между первой и второй промежуток небольшой. Я в отпуске, а Костя вообще без работы и, судя по его поведению, менять образ жизни не собирается.
Его двоих детей и жену кормили старики. Дед служил на тринадцатом сторожем, а мать что-то шила на дому.
— Костя, ты когда работать пойдешь?
— А куда, Михалыч? И кто меня возьмет? Я вот у грека Панафиди месяц отпахал, так он мне сто рублей заплатил, а работал с утра до темна. Лучше уж я бутылки буду собирать.
— Конкуренция, наверное, большая? — поинтересовался я.
— Да не скажу. У нас же у каждого своя зона. Чужого поймаю на своем участке — могу и поколотить, моя правда.
Пьянка развернулась нешуточная. Я зарядил Костю в магазин и он вернулся через секунду, как мне показалось, да не один, а со товарищи.
— Пропадает Борис, — пояснил он.
Где двое, там и трое. Тем более, Борис показался мне вполне приличным человеком, правда, багровая одутловатая физиономия бесстыдно рассказывала о своем хозяине всю его подноготную.
— Пропадает Борис, — пояснил он.
Где двое, там и трое. Тем более, Борис показался мне вполне приличным человеком, правда, багровая одутловатая физиономия бесстыдно рассказывала о своем хозяине всю его подноготную.
Впрочем, Борис и сам ее не скрывал.
— Я после медицинского на Теньку попал, паталогоана- томом. Первое время не пил, держался, ну, а работа такая. спирт под рукой всегда и тогда с ним свободней было. Спортом занимался, бегом… Да я тебя помню, — неожиданно обратился он ко мне, — В семьдесят пятом ты второе место на три километра занял, а я первое. Ну?
— Балашов, что ли, — неуверенно сказал я.
— А кто же. Ну, со встречей, — и он полез сам разливать.
Я автоматически выпил, все еще обалдело поглядывая на Балашова. Я помнил этот кросс и помню победителя — молодой поджарый симпатичный парень, недавно приехавший в поселок. Помню его белые югославские кроссовки, они мелькали передо мной всю трассу и как только я не пытался обогнать Бориса, не смог.
А сейчас передо мной сидел самый натуральный бомж, обрюзглый старикашка лет на вид под все шестьдесят, в седой щетине и маленькие синие глазки утопали между щек с кровавыми прожилками. Дошел, брат, дошел!
— Очень просто — пил, вот и дошел. Работа какая — с трупами возись, а спирт стрессы снимал, потом привык и уже пил не только после работы. Жена уехала и из больницы выгнали, когда пса у главврача отравил.
— Зачем? Пес-то чем виноват?
При этих словах мой Роки проснулся от спячки и внимательно, явно не одобряя пьянку и гостей, посмотрел на нас из своего угла.
— Да я не нарошно, — оправдался Борис, — Надо было прививку делать, а я в шприц чего-то другое нафуговал с похмела. Ну, меня и поперли.
Затем переехал в Магадан и долго работал, скитаясь из одного медучреждения в другое. Специалистом он был неплохим и в сухие периоды его жизни по работе ценился. А последнее время даже замещал главврача станции переливания крови.
— А потом как на три месяца ушел в запой, то со стыда и на станции не появился. Мне трудовую домой прислали.
— А живешь на что?
— Пенсию дали и вот как он, — кивнул на Костю, — Правда, я больше по банкам. Есть постоянные клиенты — им банка нужна для торговли. Вот я и снабжаю, у тебя, кстати, нет, а то я сегодня и на хлеб не заработал.
— Найдем, — успокоил я его, — Все найдем.
— А ты знаешь, — вдруг сказал Балашов, — А я с месяц назад тебя в своем дворе видел, ночью. Ты откуда-то с веревкой шел. Поздоровался, а ты не ответил. Ну, ты знаешь в этом доме у нас самоубийца еще из окна прыгнул… кстати, в тот же день или утром.
— Я по ночам сплю, — ответил я. — А кто самоубийца?
— Да сын какого-то шишки с администрации.
Я дал Косте с Борисом ключи от подвала и вырубился. А дальше полный отпад — я просыпался только, чтобы выпустить или впустить пса — он понимал, что на меня надежды нет и гулял сам по себе — или пропустить рюмку. После спиртного наступала минутная ясность и я осознавал, что и сгореть могу, но странное безразличие к себе не давало этой мысли оформиться в действие.
— Ну и пусть. И… никаких проблем.
Наконец наступил день, когда я не смог проглотить очередной стакан, я не смог не только выпить, но даже поначалу и встать — сердце начинало молотить так, что, казалось, вот-вот вырвется из груди. Несколько часов я пролежал на диване в полубессознательном положении. Кликнул Роки, но его не было и я вспомнил, что приезжал Гриша — оказывается, мы успели с ним договориться, — и он забрал собаку к себе на поле до моего приезда из отпуска.
— Какое же сегодня число? — мучительно пытался я вспомнить, — Какой день я пью?
Кухонное радио напомнило мне, что сегодня семнадцатое июля, воскресенье.
— Мать моя, — охнул я, — через два дня самолет.
Пил я уже пятый день.
Все, точка. Надо выходить.
Это оказалось не так-то просто.
Сначала мне послышались голоса. Так явственно, что я подумал — кто-то разговаривает в прихожей. Я посмотрел — никого.
Наверное, соседи… Но какая акустика.
Соседи ругались. Жена упрекала мужа в том, что какой-то Вале он отдал последние деньги. Мужчина лениво огрызался, но когда голос женщины взвился до истеричных высот, послышался глухой шлепок удара.
— Убью, падла!
— А-а, — завопила женщина.^Помогите, убивают!..
Это я перенести не мог — сунул ноги в шлепанцы и поднялся наверх. На звонок никто не ответил и вообще было тихо. Я постоял в раздумье — никого и ничего.
Послышалось, что ли…
Я вернулся в комнату и прилег на диван. Надо заснуть. Тогда все пройдет, по опыту знаю, что сон — лучший лекарь.
Но сон не шел. Едва я пытался прикрыть глаза, как сразу по углам начинали шевелиться тени, слышались неясные голоса — они спорили, требовали, упрашивали и все это было так четко, что подмывало вмешаться в их оживленный разговор.
Я открывал глаза и смотрел на висевшую над кроватью картину Вызова… Тихий мирный пейзаж. Перекат горной реки и сопки уже в багрянце осени. И вот река начинала течь, я видел, как светлые струи подмывали песок, неуловимо менялись краски, как будто ветер шевелил листья и ветви.
— Если я выпью, — размышлял я, — Все это пройдет… на время. Нет, надо держаться.
Но я чувствовал, что не удержусь, и тогда опять, и тогда уж точно никакого тебе самолета и выходит радость твоим врагам и горе твоим близким… Позорная смерть… с перепоя.
— Владимир Наумович, — позвонил я приятелю, он работал в наркологии. — Выручай. Один остался, запил. Боюсь…
Владимир Наумович не заставил себя ждать. Буквально через несколько минут будто вихрь ворвался в мою квартиру. Несмотря на свои почти шестьдесят лет, доктор был подвижен как ртуть и говорлив как утренний голубь.
— Э, дорогой мой. Круто ты взялся… Сколько уже пьешь.
— Дней пять.
— Так-так, и говоришь — рейс на вторник.
— Ага.
— Ну, в таком состоянии я тебя не пущу. Либо кандидат в покойники либо квакнешь во излечение перед полетом и в хлам превратишься со всеми вытекающими обстоятельствами и непредсказуемыми последствиям, самым безобидным из которых будет вытрезвитель — либо наш, либо столичный. А сердечко может и не выдержать — этого хочешь?
— Что делать?
— Сейчас поедем со мной в диспансер. Там почистим кровь, придется под капельницей полежать, потом поспишь под контролем наших сестричек и будешь долечиваться дома.
Он вызвал машину и мы поехали с ним в диспансер. О голосах я ему ничего не сказал — тогда уж точно на неделю закатает меня.
Наркологический диспансер оказался мрачным желтым зданием. На окнах были решетки, у входа стоял охранник.
— Обожди, — вцепился я в рукав врача, — Это же… тюрьма. Меня отсюда не выпустят.
— Не паникуй, Михалыч, — улыбнулся моему испугу Владимир Наумович. — Это обычное лечебное учреждение. А решетки и охрана — у нас же есть отделение наркоманов и отделение буйных. За ними глаз да глаз.
Мы прошли через это отделение для буйных. Почти все они лежали в своих кроватях крепко принайтованные к спинкам кто полотенцами, а кто прочным широкими бинтами. Они дергались, хрипели, матюкались, умоляли, бредили… я шел как в дурном сне и еле расслышал голос провожатого.
— Ну что, хочешь таким стать. Овощем.
Он кивнул головой в сторону окна. Там на корточках между стеной и мусорным ведром сидел пожилой алкаш с бессмысленным выражением лица и, глядя в пустоту и подвывая, анонировал.
Меня стошнило.
Врач кого-то позвал, подскочил дюжий санитар и подзатычинами погнал больного в палату
Меня положили в палате для легких и, как я понял, для блатных. Стояло всего три койки, телевизор и было довольно чисто. Не успел и глазом моргнуть, как поставили капельницу и я вскоре забылся в долгом исцеляющем сне.
Через сутки с дурной от депрессантов головой, но уже без алкогольного тумана, я вернулся домой. Проходя мимо женщин, собравшихся у четвертого подъезда, услышал:
— А ведь жаловалась Валя, что бьет он ее. И вот добил- таки, скотина.
— Эх, водка-водка, что она с русскими мужиками сделала.
Мне показалось, что их взгляды прожигают мне спину.
Валя… Да это же ее голос звал о помощи!
Выходит, это не галлюцинация.
Но как же я мог услышать их голоса через три подъезда?
— Все! — Сказал я себе. — Завязал!
От принятого решения полегчало и я стал собираться в дорогу.
Однако, проверив свой бумажник, присвистнул. Денег было в обрез. Выходило, что я за неделю прокутил почти все отпускные — десять тысяч рублей.
И тут я вспомнил об акциях Устиныча. Почти через номер "Магаданка" давала объявления о покупке банками и какой-то компанией акций "Школьного", но я не торопился их продавать, справедливо полагая, что ценность их будет расти и далее. Теперь обстоятельства складывались так, что дальше я тянуть не мог.
Пришлось ехать на квартиру Устиныча.
Я не был здесь почти месяц. Все покрылось пылью, надо бы прибраться, но теперь уже после возвращения.
Я забрал акции — их оказалось ровно сто штук. Если газета не врет, пять тысяч баксов у меня на кармане, с этими деньгами можно и в Таиланд. Ну, в Таиланд не в Таиланд, а в Германию и Чехию я своих свожу точно.
На кухонном столе лежали бумаги и я машинально взглянул на них.
Сверху находился список. Фамилии…
Жандармов — младший.
Жандармов — старший.
Ольга.
Гиндасов.
Чеснокова.
И напротив каждой — галочка красным фломастером и дата.
Под списком машинописный вариант заметки в "Магаданке" с подписью Чесноковой. Черновик, что ли… Но это же моя подпись, моя рука… я что — пытался ее подделать?
Что-то колыхнулось в моей памяти, а когда в корзине для мусора я обнаружил обрезки фотографий, на каждой из которых позировала Ольга, все стало на свои места.
И рыбацкий прочный фал с монтажным поясом нашелся. Он лежал тут же, под столом, брошенный второпях.
Выходит… сделал это все я. Я смог это сделать!
Странно, никакой радости мне это открытие не принесло.
Была пустота. Туман серый. Но в тумане этом проглядывалось нечто зловещее и постыдное, и создателем его был я.
Я попытался рассуждать. Конечно, с позиций оправдательных.
Крысан — убийца и насильник. По нем давно тюрьма плакала. И вряд ли о нем кто пожалел даже. Так что приговор суров, но справедлив.
— А кто ты такой? — Тут же спросил я у себя, — Судья и палач в одном лице? Кто тебе дал это право. А если все будут считать себя судьями и палачами, что тогда? Мало из-за этого невинно загубленных и уничтоженных?
Не человек дает жизнь другому, не ему и отнимать.
А Ольга? Какое здесь оправдание? Ах, использовал ее оружие, — клевету, ложь. И чем же ты тогда лучше ее! А если не лучше, то опять-таки какое право имел судить. Академик при чем? Ведь, наверное, по своему он был счастлив с ней… Кто тебе разрешил со свиным рылом в калашный ряд.
Гиндасов ладно, ему хуже не стало. Скорее, наоборот. Он теперь упивается положением мученика, а Вера Чеснокова? Изуродовал и лицо, и жизнь — ведь это твоими руками Гиндасов плеснул в нее кислоту. Так что теперь живи и грызи себя.
И даже Жандармов-отец. Тебе подсунули компромат, ты и рад стараться, столько рвения проявил, всех своих друзей столичных и связи задействовал. А ты проверял эти факты? Или ставим вопрос иначе — нужна ли аффинажка области? Нет вопроса — нужна. Сам знаешь, как обманывали, давили, задерживали расчет с нашими горняками мате- риковские аффинажные заводы. Ну и что же, что из бюджета — ты сам директор, мало тебе приходилось, чтобы заштопать дыру, за оплату телефонов, к примеру, заимствовать из фонда зарплаты. Ты ведь как рассуждал — не будет связи, не будет работы, не будет работы и денег на зарплату не будет. Главное, чтобы машина крутилась. И уж тут-то понять руководителя можно. Не себе же в карман эти деньги он положил.
Муторно было у меня на душе. Когда и как я перешагнул эту невидимую грань, отделяющую меня от нормальных людей. И даже дело не в том, что грехи свои совершал я в болезненном состоянии — значит, я был готов их совершить. Ведь даже под гипнозом обычный человек не может, не способен, к примеру, ударить ножом другого.
Я оказался способен.
И ребят тех, будь у меня вместо газового настоящий ствол, как пить дать, завалил бы.
Ставим вопрос так… Борясь со злом, уменьшил ли его я?
Ответ отрицательный.
Кому-то лучше стало от моих действий? Не говорю о тех, кого ты не уважаешь, но даже твоим близким — им счастья прибавилось?
Ответ отрицательный.
А тебе… тебе самому лучше стало?
Вопросов было много и разные, ответ один. Все впустую.
Сон разума рождает чудовищ. Я слишком долго спал. И пробуждение мое было мучительным, но неизбежным. Не химера, почудившаяся мне в книжке, — сами мы своими руками уродуем и коверкаем жизнь.
А все остальное от лукавого.
Раздираемый сомнениями, метался я по квартире.
— Успокойся, — сказал я себе. — Надо это перетерпеть. Самоедство ни к чему хорошему никого не приводило.
Кстати, трофейный пистолет надо перепрятать — он лежал здесь в мусорном ведре, на самом низу. Отвезу его на дачу и там подыщу тайник.
Я вытащил пакет из ведра и развернул его.
Внешне пистолет напоминал "Макарова", но был несколько меньше и легче. Я выщелкнул обойму и выключил предохранитель. И одновременно взвелся курок. Пистолет был самозарядным. И патроны были у него не в пример легче и меньше — на 5,45 миллиметра.
Прокурлыкал дверной звонок.
Я торопливо вернул обойму на место и бросил пистолет в сумку.
Сумку ногой задвинул под стол.
Интересно, кто бы это мог быть. Что эта квартира принадлежит мне, знали только в ЖЭУ.
Я открыл дверь — на пороге стоял Борщев.
— Саша… — Я растерялся. — Как ты меня вычислил?
— Работа такая. Мне входить или как?
— Давай-давай, только, извини, не прибрано. Я здесь почти не бываю, квартира мне недавно досталась, еще не решил, что с ней делать.
— Продай, чего. А хочешь подари…
Его глаза обежали комнату.
— Ты один?
— Теперь нет, — ты пришел. Садись, чего стоишь.
Борщев послушно уселся в кресло, стоящее у окна, спросил:
— Следы убрал?
— Какие… следы?
— Там, на кухне.
Я молчал. Я был ошеломлен, но это ошеломление не парализовало меня, а наоборот — включился защитный механизм и я, или это уже был не я, с четкостью робота рассчитал ситуацию.
— Так, значит, ты все знал, ты все время меня пас, — дикая ярость охватила меня и я выхватил из сумки пистолет. — Этот не газовый, Иуда!
— Посмотри на себя в зеркало, — тихо сказал Саша. Он даже не попытался встать.
Я невольно перевел взгляд.
Дьявольская рожа в черной щетине с нечеловеческим обрезом скул и горящими глазами вызверилась на меня из темной глубины стекла. Не помня себя, я нажал на курок и не отпускал его, пока не закончилась обойма.
Я положил пистолет на стол.
Мы долго молчали.
— Ну что ж, — наконец зашевелился в кресле Борщев, — давай убираться, а то друзья мои сейчас подъедут, наверняка, кто-то из соседей уже звякнул.
— Соседи… — усмехнулся я, медленно приходя в себя, — хоть бомбу взрывай, лишь бы это их не коснулось.
— Все равно. Хоть подметем.
Мы собрали стекло, гильзы, открыли форточки, чтобы выветрился пороховой смрад.
— Пошли, — сказал полковник.
И мы пошли.
— …И ничего я тебя не пас, — с легкой обидой сказал полковник, когда мы уже уселись в его машину. — Ты сам мне позвонил ночью и все рассказал. Так сказать, душу облегчил. Я с утра сразу не мог, а когда подъехал — тебя нет. Три раза подъезжал — ну, думаю, у какой нибудь молодки ошвартовался. — Ты где был, что на этот раз натворил? И правда ли все, что ты рассказал?
— Я ничего не помню.
— Оно и понятно. В сомнамбулическом состоянии. Хотя имеет право на жизнь и предположение о симуляции… Чтобы ответственности избежать.
— И что ты собираешься делать? Хоть пару часов мне дашь — акции продать, деньги своим отправить…
Мы уже выехали на улицу Ленина.
— Иди, банк открыт. Я пока в "Роспечать" зайду.
Я заскочил в банк. Все необходимые бумаги у меня были приготовлены и сам процесс продажи много времени не занял. Борщев терпеливо дожидался меня в машине, листая газету.
— Теперь, если можно, к почте.
— Не стоит, — подумал он. — Сам довезешь — и дешевле, и надежней.
— Ты что же, не собираешься меня сдавать. А как же долг, присяга?
— Я со вчерашнего дня в отставке, — негромко сказал полковник. — Вольный стрелок. И потом как я объясню, что зная о преступлении, я не предотвратил его… Как ни крути, выходит соучастие.
Мы приехали ко мне домой, я быстро собрался и покатили в аэропорт. Ехали молча. У каждого было о чем поразмыслить.
Безусловно, одной из причин его спешной отставки мог быть и я. Встав перед дилеммой — я или закон — Борщев решил ее в пользу меня. Но, скорее всего, были и иные причины. Не нравились нынешние порядки и нынешняя власть полковнику и служить ей он не захотел. Я давно замечал — как только речь заходила о бардаке в органах, Саша мрачнел и уклонялся от темы. Все чаще в его суждениях прорезались скепсис и разочарование. А саму службу иначе как "левоохранительные" органы он и не называл. Но если уйдут такие, как он, то кто останется?
— И куда ты теперь? Ты же без своего дела не сможешь.
— Была бы шея… Вот возьму и махну добровольцем в Югославию, — полушутя-полусерьезно ответил он. — Все не без пользы дожигать жизнь.
Регистрация уже заканчивалась. Я сдал багаж и мы обнялись.
— Следствие закончено, забудьте? Все уже позади…
— Нет, — серьезно ответил полковник в отставке. — Все еще только начинается.
И пошел к выходу. Я еще видел, как он толкнул стеклянную крутящуюся дверь, повернул к автомобильной стоянке, смешался с толпой пассажиров, выгрузившихся из автобуса, и пропал…
Больше я его не встречал.
— Пассажиров, следующих рейсом номер шестьдесят два Магадан — Москва, просьба пройти на посадку.
