Хочешь мира, готовься к войне.
Всю жизнь я был рохлей, даже в детдоме, когда только от твоих кулаков и зубов зависело, будешь ли ты сегодня сыт или голоден, драться не любил. Не люблю и сейчас -ударить человека в лицо для меня все равно, что убить его - нужен сходный по уровню накал ненависти.
Но последний год изменил меня. Я знал, что добром дело не кончится, но если и был у меня страх - то только за своих. Сам я был готов ко всему.
...Вот это-то состояние повышенной боеготовности и спасло меня в тот вечер, когда я возвращался домой. Всей кожей я почувствовал опасность, едва взглянув на внешне неприметные светлые "Жигули", стоявшие прямо у арки, через которую я, чтобы сократить дорогу, спешил от автобусной остановки домой. Машины в этом месте никогда обычно не ставили и я это вспомнил.
А когда навстречу мне неторопливой безмятежной походкой пошли двое, я был уже взведен как курок - аллегория? - и палец мой лежал на взведенном курке безо всяких аллегорий.
Пройди они мимо и ударь со спины, я ничего бы не смог сделать. Но видимо у кого-то из них был свой кодекс чести и шедший немного впереди плотный светлорусый парень лет под тридцать, заступил мне дорогу...
- Мужик, - и тут же поперхнулся, уставившись в ствол моего "Констебля". Боковым зрением я заметил как нырнула в карман рука его напарника и, не раздумывая, нажал курок. Громовое эхо от выстрела еще не стихло под бетонными сводами арки, а я уже перевел ствол на второго бойца.
Один уже лежал, а второй, царапая стенку, сползал на землю. Минуты мне хватило, чтобы вытащить у обоих пистолеты и еще у одного нож. На дальнейший обыск я не рискнул и, развернувшись, выскочил из арки. Слава Богу,
на улице никого не было и, усмирив дыхание, я спокойно пересек ее. Затем вошел в магазин "Удача", смешался с покупателями. В водочном отделе купил бутылку "Наша водка", большой пакет и буханку хлеба. На ходу бросил в пакет добычу и подошел к грузчику.
- Слушай, брат, выручай. Трясет, а одному много,- я кивнул на пузырь.
Лицо грузчика просветлело. Он, видно, сначала предположил, что я у него рубль просить буду. Зыркнул по сторонам.
- Иди в подсобку, я сейчас.
Этого мне и надо было. В подсобке я вытащил из пакета хлеб и водку, а трофеи замаскировал сверху оберточной бумагой, рулон которой стоял тут же.
Стакан водки я выпил как воду.
- Тебя как зовут?
- Толяном кличут.
Мне понравилось, что парень ни о чем не спрашивает и на бутылку жадно не смотрит.
- Все, мне хватит. А то по новой загужу,- сказал я. -Это тебе, допивай.
- Благодарю, - церемонно сказал Толян. - Если еще такая же помощь потребуется, заходи... Да сейчас не иди ты через торговый - вон, крюк отбрось и прямо во дворе будешь.
Так я и сделал. Пересек двор и подошел к телефону-автомату.
- Саша, надо срочно встретиться.
Через десять минут к "Макаке" подъехал борщевский "Лендровер".
К моему недоумению, выслушав мой перепуганный косноязычный лепет, Борщев разулыбался.
- Значит, завалил. Обоих. Ну-ка, давай проедем, так сказать, на место преступления.
- Да ты что, там же, наверное, милиции полно.
- А я тебе кто - хрен с горы?
Он развернул машину и вскоре мы въехали во двор. Милицейских машин видно не было. Исчезли и "Жигули".
И ни тел бойцов и вообще ничего в арке не проглядывалось.
- Они очухались буквально через пять минут, - пояснил полковник. - Нервно-паралитический газ. Но еще сутки будут как с похмелья. Ну-ка, давай, что ты там у них выгреб.
Я протянул ему один пистолет и нож.
- Отдам экспертам. Пусть прокрутят по всем параметрам. Думается, много любопытного нам эта пушка расскажет. А ты его случаем, не лапал?
Я не помнил.
- Ну да ладно, твоих отпечатков пока в картотеке нет, а вот с чьими может совпасть, я уже примерно предполагаю.
Почему я не отдал ему второй ствол, я и сам не знаю.
- Знаешь что, - сказал на прощанье Саша: - Тебе, пожалуй, надо напиться. Сбрось стресс и, как это в песне поется, все плохое забудь.
- Да я уже начал.
- Ну и продолжай... Но только так, чтобы ситуация под контролем. Деньги-то есть, интеллигенция рассейская?
Деньги у меня были и рассейская интеллигенция загудела. Да еще как!
Помню, что взял две бутылки кристалловской водки и зашел к Ларисе. Любви не получилось. Просто мы сидели, выпивали и оттого, что оба понимали, что это наша последняя встреча, было грустно.
- Чем же я тебя не устраиваю? - наконец, не выдержав, тихо спросила она.
- Да не в тебе дело,- с досадой, что она не понимает таких простых вещей, ответил я. - Во мне. Не могу я уйти от своих, ребят бросить, да и жену - сколько она меня раз спасала от всего, а жить вот так, на два фронта, устал. Душа устала разламываться.
- Красиво говоришь.
От нее я пошел к Устинычу. Но его почему-то не было на работе уже целую неделю.
Напарник, еще не старый, заросший серой щетиной, высокий худой Алексеич тревожился:
- Не заболел бы. А то один живет - окочурится, никто и не узнает.
Я узнал его адрес, взял такси и поехал на тридцать первый квартал. Он жил в желтом четырехэтажном доме во дворе продовольственного магазина.
Я упорно нажимал на кнопку звонка до тех пор, пока за обитой дерматином дверью не послышалось какое-то движение.
- Эка ты растрезвонился, батенька мой, - Устиныч открыл мне дверь. - А я тебя и так второй день жду.
- Как... второй день,- спросил я, проходя в комнату. -Я только сейчас адрес твой узнал, от Алексеича. Извини уж, Устиныч, что непрошеным гостем.
- Как же непрошеным, - запротестовал старик, - когда я тебе письмо специально отправил. Не получил, что ли?
- Не-е. Да я и дома сегодня еще не был.
- Ну да ладно, главное, что приехал.
Я заметил, что передвигался Устиныч с трудом, дышал тяжело, с присвистом. На лбу у него даже испарина выступила.
Заболел мой главный советник.
Я огляделся. Обстановка была более чем простая. Стол, диван, два кресла, на полу самотканые коврики. Вдоль всей стены на полках из толстых сороковок стояли рядами, как солдаты, книги. Много книг. Тысячи две, а то и больше. Я с любопытством пригляделся.
- Это все мое богатство, - улыбнулся хозяин. - Ничего с собой не брал, когда куда переезжал, а книги - обязательно.
Толковые и энциклопедические словари, собрания сочинений русских классиков, толстые в суперобложках тома "всемирки". Одну полку занимали философы - начиная с греческих и кончая современными мыслителями. И еще литература по философии, психологии, религии...
- И ты, Устиныч, все это, - я обвел рукой стеллажи, -прочитал?
- Прочитать прочитал, - вздохнул Устиныч. - Да не всегда все понимаю. Вот Ницше - он кто - поэт или философ,
реакционный, как его у нас окрестили. А что же в нем реакционного? Наоборот, с точки зрения марксиста, он наш человек, потому что против религии. А что он воспевает сверх-человека, так что ж в этом плохого? Горький тоже этим занимался...
Спорить я с ним не стал... не в том состоянии был.
- Я, Устиныч, за тебя забеспокоился. Что с тобой?
- Захандрил маленько. Но начальница в курсе - я ей звонил от соседей. Сказала, чтобы я лечился и ни о чем не беспокоился. А о чем мне, собственно говоря, беспокоиться?
Горечь прозвучала в его последних словах. Горечь человека, пришедшего к закату своей жизни бобылем. И, несомненно, заслуживающего лучшей доли.
- Давай лучше выпьем, Устиныч.
- А ты уже не того, - внимательно пригляделся ко мне Устиныч. - А то у меня ведь разговор к тебе серьезный, Валентин.
- Успеем, - отмахнулся я. - До утра времени много. А мне сегодня посоветовали надраться.
Устиныч поставил на стол граненые стаканы, порезал огурцы, сало, картошку в мундирах вывалил в большую железную миску.
Мы чокнулись и выпили. За все хорошее.
- Я ведь чуть человека не убил, Устиныч. Во всяком случае, подумал, что убил. Уж очень он нехорошо падал.
- Что за человек?
Я рассказал ему о событиях последних дней.
Устиныч молча слушал, кряхтел от избытка чувств, время от времени наполнял мой стакан, сам, однако, не пил. Я чувствовал, как вместе с опьянением все во мне расслабляется, уходит тревога и... заснул.
Устиныч помог мне добраться до дивана, а себе поставил раскладушку.
Ночью я проснулся от его стона.
- Устиныч, - сообразив наконец, где я нахожусь, позвал я. - Что с тобой?
- Да мотор, мать его... Да ты спи-спи, пройдет само.
Но само не проходило и к утру я настоял вызвать "скорую".
Дожидаясь ее приезда, Устиныч, через слово останавливаясь, говорил:
- Валя... ведь у меня никого нет. А ты мне как сын. Возьмешь ключи от квартиры... цветы поливай и еще. Если случится что, проводишь по-человечески. Столы во дворе поставь, чтобы помянули - соседи у меня хорошие. Ну и крест там, могилку.
- Устиныч,— пытался я его прервать, но он властным жестом велел мне замолчать и продолжил:
- Деньги и завещание - в "Капитале", там же и акции -посмотри, может, на что годятся. Тебе они сейчас нужны, деньги. Семью главное отправь пока на материк, от беды подальше... И тебе бы надо, да ты ведь теперь, я понял, не уедешь... злой ты стал, может, так и надо с этой нечистью, не знаю... не знаю... грех не возьми на душу.
- Бредит, - понял я и тут подъехала "скорая".
Даже не сняв кардиограмму, молодой худощавый врач в очках приказал сестре:
- Позовите водителя - повезем в отделение. А вы, -обратился он ко мне,— соберите белье, чашку, ложку. Если есть какие лекарства, тоже возьмите. Сами знаете, что сейчас в больнице ничего нет.
Устинычу тем временем сделали уколы и он то ли был в забытьи, то ли спал.
- У него... как он? - спросил я у врача.
- А что вы хотите?.. - вопросом на вопрос ответил он. -Семьдесят лет, сердечко изношенное. Это же у него не первый инфаркт?
Я только руками развел - откуда мне было знать.
Меня они с собой не взяли, я добирался на такси и когда наконец вошел в приемный покой и спросил в какую палату разместили только что привезенного "скорой" Ладиса Сергея Устиновича, дежурная взглянула на меня так, что все стало понятно без слов.
- Ничего не смогли, - вздохнула она - и дефибриллятор не подействовал.
- Где он сейчас?
- Да уж поди в морг отвезли, тесно у нас там стало... Как мухи люди мрут.
Черный год, повторял я, черный год. Я и не замечал, что говорю вслух и прохожие шарахаются от меня. Что же это творится, а?
У кого я спрашивал - не знаю.
Похоронил я Устиныча на новом кладбище, на самом краю его. Кладбище размещалось на склоне сопки над Колымской трассой и вечные его обитатели обречены были спать под непреходящий гул моторов. Но Устиныч сам был дальнобойщиком и я справедливо полагал, что эта дорожная музыка придется ему по душе.
На большом деревянном кресте знакомый художник по моей просьбе вырезал:
"Спи, пока Бог не разбудит".
Так хотел Устиныч. Он верил.
- Каждому по делам его, батенька мой. Бог ли, судьба, совесть - назови как угодно. В мире не пропадает ни добро, ни зло. Ни одна крупица, поверь!
До сих пор звучит у меня в ушах его голос.
После поминок я занялся его бумагами. Большую часть библиотеки Устиныч завещал детскому дому, кое-что из домашней утвари и личных вещей - соседям, а квартиру, деньги и сто штук акций Ветренского месторождения мне.
На определенных условиях.
Пока я живу в Магадане, я должен был ухаживать за его могилой и поминать во все родительские дни. И ставить за упокой души его свечи и заказывать молебны.
Он хотел, чтобы его помнили.
Не знаю, почему он выбрал меня, но в одном он не ошибся: я его не забыл.
А теперь вместе со мной будете помнить его и вы.
