...Подошли они к нам молча. Недобрый взгляд маленьких бегающих глаз. Усмешка на губах бородатого. Одежда поношенная и ясно не с того плеча, так как рукава куртки были короткими. Ботинки солдатские.
Второй на вид татарин, угрюмый. Лицо с большим родимым пятном на щеке. Небрит. Одет также скверно. В какой-то измятый чёрный плащ. На ногах разбитые кирзовые сапоги.
Затаив дыхание, я, не мигая глазами, всматривался в их кирпичные лица, обожжённые солнцем. Волосы торчали не расчесанными космами. Похоже, эти люди давно не мылись.
– Ну, что белобрысый уставился? – вместо приветствия строго спросил меня бородатый. На его впалых щеках заходили скулы. Вместо зубов посередине открытого рта сияла пустота.
Я смутился, опустил глаза.
– А ты ему в глаз дай, чтобы запомнил, с кем встретился, – грубо посоветовал второй.
– Чай пьете, – бородатый потянулся к котелку, пропустив мимо ушей слова своего спутника, не спрашивая разрешения, взял грязными пальцами котелок, который был, наверно, почище его рук, и поднёс его к губам.
Начал пить, проливая себе на грудь, так как куртка была наброшена на голое тело.
– Что вы здесь делаете? – напившись чаю, спросил он, посмотрев на нас недоверчиво, держа котелок в руке, прижав его к своему животу.
Леонид, молчавший до сих пор, поднял глаза.
– Ни привета! Сразу за котелок. Волки! – выпалил он возмущенно.
От слов Леонида у меня сжались плечи.
– Что ты, мужичок! Что мы тебе сделали? – затараторил, как бы извиняясь бородатый, – воды пожалел? На бери! – он протянул котелок, губы его сжались презрительно. На горле заходил кадык.
– Не понял? – повысил голос Леонид, он сверлил взглядом бородатого.
– Много знать хочешь, – подошёл к Леониду татарин, озлобленный, сжав кулаки.
– Ахмет, это ты зря. Остынь. Я сам с мужиками поговорю.
Татарин враждебно посмотрел на нас, выругался, плюнул и отошёл немного в сторону, сел на корточки.
– Не обращайте на него внимание. С любым человеком так бывает. А у него недавно отец умер. Закурить есть? – не получив ответа, он вздохнул, – жалко, курить хочется. Думаете, с тюрьмы сбежали? – не зло спросил он. Кислая улыбка пробежала по его лицу.
– Нет, у нас всё сложнее. Старатели мы. Достарались. Видите, в обрывках в посёлок идем.
– А что случилось – Леонид мгновенно преобразился. Глаза его потеплели.
– История длинная, – бородач присел к костру, отмахиваясь рукой от изменившего вдруг направления дыма, который обволакивал его лицо, мешая дышать.
– На севере мы первый раз. Приехали сюда в марте. Я тракторист, а Ахмет сварщик. Взяли нас в одну артель. Сначала технику ремонтировали. Сезон начался. Работали по 16-18 часов в сутки. Торфа вскрывали. Три месяца без выходных. Недосыпали. А золота нет. Одни торфа.
Слухи пошли. Обманули нас. Я мордвин, человек тёмный, попался на удочку. Хотел больших денег заработать, – бородатый виновато улыбнулся, показывая нам беззубый рот.
– Открыто говорят, набрали нас глупцов, чтобы вскрыть полигон. Основная артель в этом году отдыхает, на нас выезжает. Осенью нас разгонят. А следующей весной в артель не возьмут.
– Да, – Леонид закрутил головой, сверкнул глазами, – подлецы! Ну, куда вы теперь?
– Переночуем в хибаре у старателей. А завтра телеграмму отобьём, чтобы выслали деньги на дорогу, – печально произнес бородатый и вздохнул:
– Ахмет, иди сюда, что дичишься людей, – крикнул он товарищу.
– Простого человека обмануть, как два пальца обсосать! – возмутился не на шутку Леонид.
Я смотрел на неудачников. Вот это рэкет! Где же гарантия защиты старательской артели от пройдох и воров! Настоящая эксплуатация подневольного труда в корыстных целях.
– Ты белобрысый на меня не смотри. Я тебе не девица! – усмехнулся бородач, встретив мой взгляд.
Подсел к нам татарин, подвигаясь к костру, исподлобья посмотрел на меня:
– Молокосос, старших не уважаешь? – начал он отрывисто со свистом произносить слова.
Видимо слова бородатого он воспринимал как команды, был ему предан. Судя по его поведению и возбужденным глазам, он мгновенно выходил из себя.
– Да ничего плохого о вас не думал, – почему-то стал оправдываться я, чувствуя, что меня подозревают в чем-то. Может быть, мой целомудренный вид раздражал их, людей привыкших к грубым эмоциональным всплескам. Или мое молчание настораживало и воспринималось враждебно.
– Что вы к пацану пристали? – пришел мне на помощь Леонид.
Татарин протянул руки к углям, обворачиваясь от меня:
– Вот скажи мне, – обратился он к Леониду, – ты, я догадываюсь, давно на севере живёшь. Законы и как в жизни бывает, знаешь.
Я за монитором по шестнадцать часов стоял. Если где трубу порвало или шлюз пробило, я за кабель брался и сваривал, несмотря на то, что вокруг сыро, одежда промокшая, и било от этого током, как кувалдой, по руке, когда держишься за болванку железную, которую привариваешь.
Да разве я один, все работали как ишаки. Посмотри на мои руки, – он выставил вперёд ладони с мозолями и ссадинами, – разве я похож на лодыря?
Леонид мучительно замотал головой и перебил говорящего:
– Что толку в том, что от работы как мерин в мыле. Деньги сейчас по-доброму не заработаешь.
– А как? – татарин раскрыл пошире глаза, насторожил уши, ждал ответа, смотря прямо в рот Леониду.
– Председатель артели думаешь, простой?
– Не знаю, работал как все, – он взглянул на бородатого друга, сомневаясь в своих словах.
– Он как паук высосал из вас все соки. Поди, Ирисов?
– Да он, а откуда ты знаешь? – изумился татарин, выпучив глаза, как попавшая в кипяток рыба.
– Это личность известная. Лет пять назад прогремело убийство двух братьев. Один из них был председателем старательской артели. Не знаю по какой причине их убили. Поговаривали из-за внутренней ссоры. Среди старателей были недовольные распределением заработка. Артель распалась. Бульдозера и промустановки были брошены на полигонах, ржавели под дождем и снегом.
Но потом через год эту технику прибрал к рукам Ирисов. Его утвердили председателем артели. Он раньше работал мастером, где произошли события. Говорили, что Ирисов был причастен к убийствам, но доказательств не было.
Ирисов пошёл «в гору», ему выделяли самые лучшие участки. Как это ему удавалось одному Богу известно. Алчный, он ни перед чем не останавливался. Мог кого угодно раздавить как червяка, если встать на его пути.
Поэтому я не удивляюсь, что он пошёл на такую авантюру с вами. Вы для него назем для выращивания барышей.
– Да, простит меня, аллах! Я уже взял грех на свою душу – не похоронил отца! Не хотел оставлять своих товарищей. Я зарежу этого шакала! – с ненавистью воскликнул татарин.
– Ну и что ты, Ахметка, этим докажешь? – не поддержал его порыв бородач, – жизнь свою испортишь.
– Я могу сказать больше, чтоб тебя успокоить – продолжил, покачав головой, Леонид, – любой на месте Ирисова поступил бы также. Деньги портят людей. Так что не бери дурного в голову. Захочешь сделать хорошее людям, сам останешься в дураках. Никто тебя не поддержит.
– Правильно, – с назиданием произнес бородач. Я, Ахметка, первым дам тебе по морде за такие дела.
Татарин растерянно захлопал ресницами, покраснел сильнее кирпича, пробубнил упрямо:
– Глупые бараны!
– Ты, Ахметка, не злись. Подумай, что мы с тобой теряем. Поедем домой. Чёрт попутал эти деньги. Начхать на них! Всё равно всех не заработаешь.
– А какой у вас трудодень получился в артели? – спросил Леонид.
– Восемь рублей.
– Не густо.
– То-то и оно. Высчитают за питание, а остаток, если будет навар, вышлют осенью. Как теперь домой возвращаться? Ведь засмеют.
***
Чувство безвыходной тоски заполнило мою грудь. Жизнь без радости. Вокруг меня чужие люди. Нет друзей. Я лежу на верхушке сопки и смотрю в холодное синее небо.
Один, и никто не ответит мне на сверлящий мозг вопрос, почему я как белая ворона на этом свете? Почему другие живут легко, а я боюсь, стесняюсь своих поступков. Живу тихо и незаметно. Дрожу как лист от ветра. Вместо того, чтобы утверждать в этом мире самого себя.
Может быть, виновата в этом несчастливая первая школьная любовь, срезанная под корень жизненными обстоятельствами и уже ничем не оживить растерзанные чувства? Отчего молодость так тяжело переживает разлуку, а с годами ко всему, наверное, станешь равнодушным? Или уж очень я сентиментальный, переживаю по пустякам. Извожу сам себя. Живу прошлым.
На память мне пришли слова арабской песни, которую очень любил за пылкие сокровенные слова:
“Возвращайся, я без тебя столько дней.
Возвращайся, трудно мне без любви твоей.
Возвращайся, кто бы ни встретился на пути.
Мимо счастья, мимо счастья не пройти…”
Обидно до слёз. Самое время жить. Но какой-то комок сдавливает горло. Не даёт свободно дышать. Я молод. Нацепил на себя в чертополохе колючек траура, несу их как крест. Я не человек, истукан, сухарь!
В голове моей проносятся разные видения, увлекает фантазия, которой почти верю сам. Кажется мне, что меня ищут неизвестные мне люди, придут к нам в лагерь и скажут:
– У вас работает Сергей Голубь?
Клепиков, Клава, Николай Иванович удивленно посмотрят на них:
– А в чём дело? – спросит кто-нибудь из них.
– Вы должны им гордиться, он герой!
Моё воображение рисует подвиги совершенные мной, которые я никогда в жизни не делал, не представилось возможности. Легко мечтать, но это бегство от жизни
Как грустно и скучно бывает от беспросветной пропасти одиночества, когда никто кроме тебя не знает дороги назад.
Неужели не интересна жизнь? Я понимаю, что это не так. Перед моими глазами необозримые дали. Лес и сопки. А сколько в этом смысла!
Во-первых, природа вечна, независима; во-вторых, она несёт истоки жизни через обитателей мира. Например, лиственница, что растет у края обрыва и я, лежащий на мху, являемся лишь частицами этого царства, нам дана только одна жизнь. Но мог бы я прожить свою жизнь как лиственница? Пусть она бессловесна, бесчувствительна, но она противостоит ветрам и стуже. У неё согнулся ствол. Нелегко ей расти ввысь. Но она держится. Откуда у неё силы, от корней или это заданный инстинкт жизни?
Почему же человек бывает так апатичен? Не тянется к жизни, опускает руки.
А может быть грусть и радость так естественны, что ненормальным явлением будет, если нет перемены чувств.
Кто мне ответит на мои сомнения и тревоги?
Далекое небо над головой не имеет границ. Я, теряя последнюю надежду, страстно зашептал:
– Бог, если ты есть на свете, помоги мне вернуть мою любовь к людям и к жизни! Сделай то, что я прошу тебя. Я поверю, что ты существуешь. Я буду молиться за тебя!
Но напрасно я всматривался в синеву. Нет ответа, или надо терпеливо и покорно ждать?
***
– Серёжа, почему ты такой невесёлый? – спросила меня Клава.
– Нет, настроения, – упавшим голосом ответил я ей.
– Что с тобой, ты заболел?
Я стоял перед ней, опустив глаза, не решаясь продолжить разговор.
К счастью Клава сама заметила мое смущение.
– Хочешь сходить с нами в кино? Мы вечером пойдем в поселковый клуб.
– А какой там фильм.
– Фантомас, – она засмеялась, – страх какой! Я смотрела одну серию. Прямо мурашки по спине бегают. Пойдешь с нами?
– А кто идет?
– Коля и Слава.
– Подумаю, – ответил я неопределенно.
Клава сорвала травинку, надкусила её зубами, посмотрела на меня изучающим взором. У меня кольнуло в груди от её пристальных горячих глаз.
Ветерок трепал ей волосы, обнажая пробор на виске до тоненькой белой полоски кожи. Её бронзовая шея без единой морщинки была прекрасна, так и хотелось дотронуться до неё рукой, убедиться, что мне это не снится.
– Я пойду, надо помочь Коле с отчетом, – тихо сказала мне Клава. Она почему смутилась моего молчания. Повернулась ко мне спиной и пошла к палатке, поправляя на ходу свои волосы.
Грусть снова нахлынула на меня, как тяжёлый камень сдавила у меня все внутри.
“Нет мне здесь жизни, задыхаюсь”, – думал печально я.
***
Велико стремление к искусству у геологов, если мы, пройдя три километра по крутым сопкам, жаждали попасть в клуб.
Билеты мы смогли достать только на первый ряд. Небольшой зал на двести человек был переполнен. Нам ещё повезло.
Люди стояли в проходе, некоторые принесли с собой стулья. Шум, крики. Обычная сцена перед сеансом особенно в клубе, где все друг друга знают. В посёлке, наверное, проживало около тысячи человек.
Я устал вертеть головой, поэтому сидел неподвижно, уткнувшись глазами в экран. Рядом со мной сидел Николай Иванович, за ним Клава и Клепиков.
Таким образом, я оказался с краю. Сидел молча. Ждал, когда погаснет свет, и не мог отбросить навязчивой мысли.
Я принял решение. Написал письмо, опустил его в почтовый ящик, когда проходили мимо конторы прииска.
Клава видела, как я дрожащей рукой бросил роковое письмо, это был трагический шаг в моей жизни, мне тогда так казалось.
Сколько дней идёт письмо? Наверное, дней пять и обратно столько же.
Вот удивится мой старый школьный друг, если я появлюсь у него в доме.
То, что мне отсюда лучше уехать, я нисколько не сомневался. Не могу я здесь жить один без друзей. У всех свои заботы и никому нет дела до меня.
Проблеск надежды, что вдруг я увижу ту, которую у меня отняло расстояние, словно я живу на какой-то иной планете, зажгло моё сердце, и оно стало биться страстно и сильно.
Начал гаснуть свет. Увлекающее кино захватило целиком, отодвинув на задний план мои мечты.
Но закончился художественный фильм, зажёгся электрический свет, возвращая нас к жизни.
Я встретился глазами с Клавой. В её взгляде была надменность, а может быть выражение моих глаз зеркально отразилось в её глазах? Мне было всё равно. Что-то внутри у меня оборвалось, как струна гитары, не допев песню.
Мы шли, не спеша, по посёлку. Было уже темно. Вдруг впереди послышалась ругань. Свет фонаря на одиноком столбе вырвал из мрака мечущиеся фигуры.
– Драка! – догадался Николай Иванович.
– Не ходите туда, – испуганно попросила Клава, прижавшись к плечу Клепикова.
– А что нам бояться! – возразил Клепиков, взял под руку Клаву, чтобы она не волновалась.
Я промолчал. В своей жизни никогда всерьёз не дрался. Отсутствие опыта в такой ситуации вызывает панический страх, не хотелось идти навстречу опасности, но я тащил свои ноги вперёд, так как чувствовал, что надо идти, если не хочешь быть трусом, тем более что мы шли в заданном направлении.
Когда подошли ближе, мы увидели, что кучка парней били одного. Он лежал на земле и стонал от ударов. Они его били ногами.
– Что делают, гады! – возмутился Клепиков. Не сговариваясь, мы побежали к ним. Клава на ходу пронзительно кричала:
– Сейчас же прекратите! Перестаньте его бить!
Заметив нас, хулиганы разбежались кто куда, исчезнув в темноте проулка.
Мы подняли с земли худенького паренька. Он хватался руками за голову.
–За что они тебя? – спросил с сочувствием Николай Иванович.
– Не знаю. Меня бьют постоянно, – ответил он как-то искренне. Глаза его были не по годам старые и полны боли и печали.
– Кто ты? – Клава вытерла своим носовым платком у него на лбу, сочившуюся из ранки кровь.
– Я, Андрей.
– Кто тебя бил? Я завтра схожу к директору прииска, – Николай Иванович задохнулся от негодования.
– Не поможет, – глухо ответил паренёк.
– Почему? – удивился Николай Иванович, наклонившись поближе, чтобы запомнить лицо несчастного.
– Меня всё равно, если завтра поймают, будут бить, хоть не выходи на улицу.
– Ну и дела! – присвистнул Клепиков, где ты хоть живешь? Мы тебя проводим до дома.
– Не надо, я один дойду.
– А если опять пристанут? – взволнованно спросила Клава, с состраданием вглядываясь в паренька. У неё даже слёзы появились на глазах.
– Нет, сегодня не тронут. Извините, я пойду. А то мать будет переживать. До свидания, сказал он нам.
– Подожди, – Клепиков взял Андрея за руку, хочешь, дам тебе дружеский совет. Я чувствую в тебе силу воли, запишись-ка в кружок бокса. Я знаю, у вас в посёлке живет бывший чемпион по боксу. Ты его знаешь?
– Конечно, знаю, он в школе ведёт кружок. Его дети туда ходят. Они были в той компании, которую вы разогнали. Я разве меня туда возьмут?
– Возьмут.
Он пошёл от нас, хромая. Его надломленная фигурка исчезла в темноте.
Колыма.
(продолжение следует)
