Тимоха евреев никогда в жизни не видел. Откуда взяться евреям на свободной в эти годы Колыме? Может быть, при Сталине они ещё здесь попадались, но после закрытия лагерей, мигом рванули с холодным ветром перемен в тёплые края.
Что касается Тимохи, то лагерная жизнь для него совсем недавно закончилась. Отсидел он в Хабаровске три года за то, что сбил машиной пешехода, слава богу, не насмерть. Но забыть, как это случилось, никак не удаётся до сих пор.
Ехал он на служебной «Волге» по посёлку, отвлёкся за разговором с пассажиром на заднем сидении, главным геологом Виктором Зажигайло, а навстречу, как заяц во хмелю, не уступая дорогу, топал в магазин за водкой низкорослый Гришка Базилевский, драгер с 181 драги, чуть выше ботинка! Вот и не заметил.
Взвизгнули тормоза. Хорошо, что не попал под колёса, а влетел «подарком» на капот и ударился о лобовое стекло, и отлетел от машины пушинкой на десять метров, упав на обочину клубком, руки и ноги переплелись за голову.
– Всё! Покойник! Как же ты, Тимофей… – затараторил директор прииска бывший зэк Леонид Котляр, сидящий рядом с шофёром.
Но Тимоха, не дослушав директора, выскочил из машины, подскочил к Гришке, он не шевелится. “Все кости переломал! – испугался Тимоха – сплошное месиво!”.
Но крови не было видно на лице, серым и мутным от пыли и перепоя.
Гришка через минуту пришёл в сознание, открыл еле глаза, зашевелился и, как сонный спрут, распрямился на земле под лучами северного солнца.
– Что это со мной? – спросил, узнав Тимоху, – дыша перегаром ему в лицо.
– Зараза ты! – со злости ответил Тимоха.
– Вот что, алкаш! – сказал басом директор прииска, – ты на свои ноги встать можешь?
Гришка со страхом взглянул на директора и главного геолога.
– По-про-пробую!
– Не вставай! Лежи на земле! – крикнул главный геолог, – мало, что с горячки случится. Тимофей, вези сюда мигом медсестру! Вдруг позвоночник повредил.
Тимоха прыгнул в машину, выжал из мотора весь газ и помчался в амбулаторию.
Вызвали участкового Стрелкова, медсестра прощупала все косточки пострадавшего, замерила давление, пульс.
– Давление у него повышенное, но это от спиртного. А кости целые.
– Вставай, гад! – приказал директор, ох стеганул бы сейчас паршивца, кнутом. Кровь цыганская у директора горячая. Скор на расправу, но нельзя, не в лагере, а на вольном посёлке.
Гришка, побаиваясь ругани директора, послушно, потихоньку встал, держась за спину, словно пробитую насквозь ломом.
– Леонид Иванович, у меня же выходной, – гундосил виновато он.
Милиционер Стрелков замерил полосу торможения и приговорил Тимоху к наказанию.
– Ты что не знаешь, что по посёлку можно только ехать со скоростью пять километров?
Был суд. И Тимоха загремел на поселение в Хабаровск.
Вернувшись из тюрьмы, за баранку не сел, а стал работать шурфовщиком и буровиком на полигоне той же драге вместе с Гришкой. Тимоха ничего не потерял, даже зарплата стала больше. А с Гришкой особых разборок не было. Мало ли что бывает в жизни. В судьбах живущих здесь людей всё так запутано, что враги враз становятся друзьями и наоборот. Всё зависит от случая. Гришка сам с Польши, как в Магадан его занесло, он об этом рассказывает только за пятой бутылкой водки, если пить с ним на равную, иначе не расскажет. Хотя все друзья и приятели его “душещипательную” историю слышали уже сотый раз и жалели столько же раз несчастного “поляка”. Его родила сбежавшая к любимому мужу в Союз полячка.
В обычном приисковом северном посёлке, где Тимоха родился, коренными считались зэки, осевшими здесь после освобождения из зон. А иначе быть не может. На этой земле до зэков не было посёлков. Зэки, как и казаки 18-века, первооткрыватели этих таёжных мест.
А природа здесь удивительно чудесная. Сопки и распадки с реликтовыми мхами, ягодниками, грибами, кедровым стлаником, лиственницами. Ручьями, речками, озёрами, льдами, снегами. Птицами, зверьём. Северное царство тепла и мерзлоты. Эту землю полюбили и прокляли тысячи подневольных и вольных пришельцев. Но не все выдержали душами тяжести золота. Из-за него и ради него легли нетленно, зачастую без вести пропавшими с мёртвыми заледенелыми зрачками глаз. Идол золота высосал все чувства и черты человеческих лиц. Не ради наживы, а ради спасения от голодной смерти.
Теперь тела зэков часто попадаются при новых разработках золотоискателям. Бывает и так, что мёртвые лица, навсегда канувшие в историю, узнают при раскопках их бывшие соузники через много лет.
Память не изменяет. С ужасом взрывник Вадим Плетнев сегодня рассматривал своего охранника по лагерю, которого сам убил и присыпал тридцать пять лет назад в разведочной траншее. Откуда мог знать Плетнев, что ему придётся взрывать линию шурфов на этом распадке, по которому тянут ЛЭП. Охранник лежал на снегу, и, казалось, смотрел с ухмылкой на своего палача. Говоря ему: “Чего ты добился? Я остался молодым. А ты постарел. Зубы выпали. Не от цинги, как у меня, а от курева”.
В тот день Плетнев не мог взрывать, мешал взрыву покойник, поэтому Плетнев лежал на нарах балка, мял в руках погасшую папиросу и думал, что приготовила ему судьба?
Да он выдержал лагерный труд, убил своего обидчика, но не мог выехать после освобождения, так как дорога на «материк» ему была закрыта навечно, оставалось только доживать и умирать на этой приютившей его земле.
Как проклинал Плетнев всю жизнь, что в плену перешёл на сторону Власова, которого презирал даже Гитлер. Убитый им охранник тоже власовец, что его жалеть. А вот, что придётся встретиться с убитым через столько лет, Плетнев никак не ожидал. От тоски кошки скребли под рёбрами. Словно попал в ад. Только этот ад не расплавленный, а замороженный. Теперь надо куда-то девать труп. Вызвали участкового.
У Плетнева на Верхнем посёлке квартира как у всех заслуженных людей. Жена, сын. До пенсии осталось год.
Жизнь изменилась. Через двадцать лет после закрытия лагерей выросло новое поколение. Дети зэков. Дети зэков могли свободно выезжать в любую точку Советского Союза. По советским законам дети за отцов и матерей не отвечали.
Сколько же всего было репрессировано и сослано в тюрьмы за годы Советской власти по всем Гулагам с 1921 по 1953 годы? Согласно недавно рассекреченным архивам НКВД – по всему Союзу четыре млн. человек, из них только 30 % были политические, а остальные воры. Расстреляно с 1921 по 1953 годы 600-700 тыс. заключенных. Точнее цифр нет. Бывали случаи, что высшую меру наказания отменяли на местах.
Плетнев вряд ли интересовался этими цифрами, эти цифры прочувствовал не понаслышке, а на своей коже. Он смотрел, как Тимоха играл в дурака с работягами в перекур.
Отец Тимохи, разжалованный капитан, попал на Колыму за утрату личного оружия в Германии, в последнем бою так прижали наших штабных немцы, что отцу Тимохи пришлось бежать от них, переодевшись в гражданскую одежду, а когда попал к своим, хорошо, что не расстреляли решением военного трибунала. Искупить грехи в штрафной роте уже не было возможности, война закончилась.
Отец Тимохи, когда собиралась застольная компания бывших зэков, всегда любил повторять одну фразу:
– Нет дыма без огня, если бы я знал, что попаду на Колыму, не стал бы так бездумно драпать. Я сам виноват, жить-то хотелось и сейчас хочется!
– Знать, где падать, да соломку постелить, – отвечал беззлобно ему Плетнев.
Все варианты предательских и роковых поступков много раз обсуждались на этих тайных откровенных сходках. Но сколько не вылей помоев в прошлое, всё равно каждый бывший ээк страдал в по-своему и больней до конца своих дней. Память – это одиночная камера пыток.
Но не все сидели в лагерях. Например, мать Тимохи в лагерях не сидела, а приехала на север по доброй воле и вышла замуж за красавца бывшего воина, у которого отобрали все награды за малодушие.
С детьми родители особенно не откровенничали.
А дети родителей не осуждали. Соглашались с ними: трудное было время.
Неизвестно как бы поступили сегодняшние жители поселка, да и всей страны, заварись такая “каша”…
Правда были и такие, что хвалились, как им, пацанам, увезённым насильно от родных, было в Германии хорошо. Они – малолетки всю войну трудились на немцев и за это попали несправедливо … в немилость… на Дальстрой.
“Колыма, Колыма, чудная планета”, – пел Тимоха, обстукивая обледенелые валенки. Они только что вернулись с стройцеха, куда на машине увезли найденный в распадке труп.
Друзья зашли после работы к Арагачеву домой.
– Колымой пугают слабых и безвольных, – сказал Тимохе Валерка, бросая телогрейку на пол, – посмотри на фото, которое я приколол к стенке, тут я сижу у норки евражки. А евражка морду свою из норки высунула и на меня смотрит. Она любопытная и бесстрашная. Вот бы люди такие были.
Тимоха любил поговорить с Валерой. Очень уж весёлый и остроумный паренёк. По происхождению он не отличался от Тимохи. Его мать и отец из бывших зэков
– А ты мне ответь? – спрашивал Тимоха Валерку, – ты видел хоть раз еврея?
– Конечно, видел.
– А где?
– Да у нас в посёлке.
Тимоха оживился и недоверчиво взглянул на кудрявую шевелюру собутыльника, в голове которого часто появлялись разумные мысли.
– Ты правду говоришь? А кто он?
– Как кто? Балуев.
– Балуев – еврей?
– А кто же! Его из партии выгнали.
– А за что выгнали?
– Ты что не знал. Балуев нам не выдавал талоны на молоко за вредность. Три месяца не выдавал. Бабы на него пожаловались в партком, вот его из партии и исключили.
– А что евреев в партии не держат?
– Ты что, Тимоха, такой тупой?! Не понимаешь? У нас Балуева все знают, а если бы он продавал талоны на молоко где-нибудь в большом городе, его бы никогда не раскусили!
– Я тоже об этом думаю. Все евреи живут в больших городах, а у нас им делать нечего.
В посёлке проживало к тому времени полторы тысячи человек. Ошибался Валера, что здесь все друг друга знают. Это подтвердили следующие события.
К Новому году сдавался двухэтажный дом на шестнадцать квартир. В посёлке уже знали в лицо счастливчиков, которым выдали ордера. Но зря радовались новосёлы. В одну из декабрьских ночей загорелся новый деревянный дом. Пожарных машин не было. Вёдрами не затушишь. Ближайшая пожарная часть в сорока километров. От дома остались одни головёшки
Ходили разговоры, что дом подожгли недовольные, что им не досталась новая квартира.
– По еврейски сделали, ни себе, ни людям! – возмущались жители.
Тимоха, услышав эти слова, остолбенел от мысли: “Евреи – тайные дела проворачивают. Их сразу на чистую воду не выведешь!”
Стал после этого Тимоха втихаря следить за подозрительными типами, что появились совсем недавно в его посёлке. Благо, что все жители собирались в день получки у кассы в конторе прииска.
Тимоха в очередь не лез, а стоял рядом, разговаривает с парнями, а сам всех оглядывает, кто в ведомости на получение денег расписывается, особенно смотрит на руки, как они деньги из кассы берут. Если руки у субъекта дрожат, значит, нужно присмотреться к нему повнимательней.
Тимоха делает себе в уме пометки. Тут как раз и Балуев в очереди к кассе движется. Осталось человек шесть, как подскочила к отцу дочь Балуева.
– Папа, ты на меня очередь занимал? – и, не ожидая ответа, встала в очередь, к отцу под бочок. Грудь у неё огромная, фигура ладная. Что Тимоха невольно загляделся. Но зря. Женщина была давно замужем.
А Балуев смотрит на свою дочь Светлану, она работала в Поссовете и говорит ей так язвительно:
– Ну и нос у тебя!
Тимоху даже в пот пробило! “Еврейка!”
Он незаметно зашёл впереди Светланы и смотрит пристально на её лицо. Красивое. Белое. Узкое. А нос действительно длинный, с крючком, как у совы. И глаза какие-то огненные, волевые, но холодные.
Перевел взгляд на Балуева. Совсем не похожи отец и дочь. У Балуева лицо красное, как блин, круглое. Может быть, ему жена рога наставила? Не его это дочь? Ничего не прояснив, почти последним ушёл из конторы Тимоха, подарив шоколадку кассирше.
Колыма
